Начались поиски частных уроков. Аннета не хотела ни о чем просить знакомых из буржуазного круга, предпочитая скрывать от них свои невзгоды. Она обратилась к нелегально существовавшим тогда в Париже конторам по найму – вернее сказать, по эксплуатации. Но Аннета была недостаточно ловка, не умела показать себя с выгодной стороны. Она держалась надменно, сердила людей своей разборчивостью: позволяла себе привередничать, вместо того чтобы соглашаться на любую работу, как множество несчастных женщин, которые, не запасшись достаточным количеством рекомендации и дипломов, готовы обучать чему угодно и работать с утра до вечера за жалкие гроши.
Наконец через заказчиц Сильвии Аннета получила несколько уроков с иностранками. Она учила говорить по-французски американок, которые были с ней любезны, предлагали иной раз прокатиться в экипаже, но платили до смешного мало и даже не понимали, что следует платить дороже. Они, не задумываясь, платили сто франков за пару ботинок, а Аннета получала у них всего один франк за урок (в то время нетрудно было найти преподавательницу, которая брала и по пятьдесят сантимов!)... Аннета, хотя и не имела возможности выбирать, вначале не соглашалась на такую постыдно низкую оплату, но после долгих поисков не нашла ничего лучшего. Зажиточная буржуазия готова тратить сколько угодно на обучение своих детей в привилегированных школах, так как эти затраты делаются на глазах у общества, зато домашних учителей она гнусно эксплуатирует. Ведь этого никто не узнает, и тут имеешь дело с людьми обездоленными, которые не станут артачиться: один откажется, так на его место найдется десяток других, которые будут умолять, чтобы их взяли.
Одинокой и неопытной Аннете трудно было защищаться, но она обладала практической жилкой Ривьеров, а гордость не позволяла ей соглашаться на унизительные условия, на которые шли другие. Аннета была не из тех кротких овечек, которые охают да вздыхают, но соглашаются. Она не охала – и не соглашалась. И, сверх ожидания, такая тактика имела успех. Люди трусливы. Аннета говорила «нет» с высокомерным спокойствием, которое делало невозможным всякий торг. С ней не смели обходиться так, как с другими, и предлагать мизерную плату. Но и ей платили немногим больше. Приходилось тяжко трудиться, чтобы прокормить себя и сына. Ученики ее жили далеко и в разных концах города, а в Париже тогда еще не было ни автобусов, ни метро. К вечеру у Аннеты ныли ноги. Ботинки от такой ходьбы быстро снашивались. Но у нее было крепкое здоровье, и ей доставляло удовлетворение то, что она сама зарабатывает свой хлеб. Этот труд ради куска хлеба был для Аннеты интересным и новым переживанием. Всякий раз как она выходила победительницей из столкновения с эксплуататорами, она бывала очень довольна своим днем, подобно тем игрокам, что радуются выигрышу, забывая о ничтожности ставки. Она училась узнавать людей. То, что она видела в них, не всегда радовало глаз. Но в жизни все надо узнать! Ока познакомилась с миром безвестного труда. Правда, сближения настоящего, глубокого не было, ибо если богатство разобщает людей, то и бедность разобщает их не меньше. Каждый поглощен своим трудом и заботами. И каждый видит в другом не столько товарища по несчастью, сколько конкурента, отнимающего у него какую-то долю благ земных.
Такое чувство Аннета замечала в женщинах, с которыми ей приходилось конкурировать, и оно ей было понятно: ведь по сравнению с этими женщинами она могла считаться счастливицей. Если она и работала, чтобы не быть сестре обузой, то все же у нее была сестра, и ей не грозили ужасы нищеты. Она не испытывала лихорадочной неуверенности в завтрашнем дне. Ребенок был ей утехой в жизни, и никто не покушался отнять его у нее. Как же можно было сравнивать ее судьбу с судьбой хотя бы той женщины, историю которой ей довелось узнать, – учительницы, уволенной за то, что она, как и Аннета, имела смелость стать незамужней матерью? Правда, вначале ее терпели на службе, поставив условием, чтобы она скрывала, что у нее есть ребенок. Она была сослана, как опальная, на работу в деревенскую глушь и вынуждена была расстаться со своим малышом. Но когда он заболел, она не выдержала и помчалась к нему. Тайна ее открылась, и добродетельные жители деревни стали грубо издеваться над ней. А университетское начальство, разумеется, санкционировало «приговор народа», вышвырнув на улицу мать с ребенком как нарушителей кодекса морали. Вот у кого Аннете приходилось отбивать жалкий кусок хлеба! Она не предлагала своих услуг там, где домогалась работы эта женщина. Но ее всегда предпочитали другим именно потому, что, меньше нуждаясь в работе, она не гналась за ней так настойчиво, как они. Люди не уважают тех, кто голоден. И несчастные, остававшиеся за бортом, видели в Аннете захватчицу, которая их обкрадывает. Они сознавали, что несправедливы к ней, но, когда человек сам является жертвой несправедливости, ему надо на ком-нибудь выместить обиду. Аннета наблюдала теперь самую страшную борьбу, борьбу трудящихся не с природой, не с обстоятельствами, не с богачами, чтобы вырвать у них кусок хлеба, – нет, борьбу тружеников между собой, вырывание друг у друга крох, падающих со стола богачей или скаредного Креза-государства... Вот что делала тяжкая нищета! А для женщин она была еще тяжелее, в особенности для женщин того времени, еще не сплотившихся: они вели между собой войну первобытных дикарей, один на один. Вместо того, чтобы объединить свои силы, они их дробили...
Аннета крепилась, хотя сердце ее часто обливалось кровью, и, несмотря ни на что, весело шла вперед, побуждаемая новизной своей неблагодарной задачи, запасом сил, искавших применения, и мыслью о своем малыше, озарявшем радостью ее дни...
Марк целый день проводил в мастерской Сильвии. Тетушка Викторина умерла вскоре после переезда. Она не могла пережить разлуки со старым домом, старой мебелью и привычками полувековой мирной жизни. А так как Аннета с утра до вечера не бывала дома, Сильвия брала малыша к себе. Заказчицы и мастерицы ласкали его как домашнего котенка. Он лазил повсюду на четвереньках, обследовал каждый уголок или сидел под столом и подбирал крючки, лоскутки, разматывал клубки ниток. Его пичкали сладостями и осыпали поцелуями. Марку в то время шел уже четвертый год. Он был, как Аннета, светлый шатен, еще бледненький после тяжелой болезни. Для этого мальчугана жизнь представляла непрерывную смену впечатлений. Сильвия могла бы припомнить впечатления своего раннего детства, когда она, забравшись под стол матери, подслушивала разговоры заказчиц. Но взрослым, взирающим на мир с высоты своих ходуль, открывается совсем иное поле зрения – они уже не видят того, что улавливают глаза ребенка. Да и розовым ушкам Марка было что послушать в мастерской, когда у женщин развязывались языки, дерзкие, бесстыдные и насмешливые! Сильвия и ее паства не грешили чрезмерной чопорностью. Под смех и пересуды иголка живее снует в пальцах... Присутствие мальчика никого не смущало: «Что он понимает?..»
Вероятно, он и в самом деле не понимал, но он все впитывал в себя, ничего не пропускал мимо ушей. Дети все подбирают, все ощупывают, все исследуют. Беда тому, что валяется без присмотра и попадет к ним в руки! Забравшись под стул, Марк совал в рот все, что падало сверху: крошки печенья, пуговицы, косточки. Точно так же подхватывал он всякое слово, – правда, еще не понимая, но для того, чтобы понять. И эти слова он пережевывал, заучивал, напевал...
– Ах ты, поросенок!..
Ученица вырывала у мальчика ленту, которую он сосал или в азарте исследования засовывал себе в нос. Но нельзя было вырвать у него подслушанные и проглоченные слова. Пока он еще ими не пользовался – что ему было с ними делать? Но ни одно не пропадало даром.
Извлеченный из-под стола или юбок, где он с любопытством наблюдал движения ног и пленных пальцев, зажатых в ботинках, и вынужденный занять позицию, которая в мире взрослых считается нормальной и приличной, он смирно и послушно сидел на низенькой скамеечке у ног Сильвии – или другой женщины, потому что его тетушка редко сидела спокойно на одном месте. Он терся щекой о теплую ткань юбки и, запрокинув голову, глядя снизу вверх, видел склоненные лица, прищуренные глаза с бегающими зрачками, живыми и блестящими, зубы с пузырившейся меж них слюной, перекусывавшие нитку или закусившие нижнюю губу, а повыше – трепещущие ноздри с красными жилками. Или наблюдал, как бегает иголка в пальцах. По временам чья-нибудь рука щекотала его под подбородком, рука с наперстком на пальце, и наперсток холодил шею... От малыша и тут, как всегда, ничто не ускользало; теплота или свежесть этой чужой руки, покрывающий ее мягкий пушок, розоватые отблески и янтарные тени на коже, запах женского тела... Конечно, он подмечал все бессознательно. В многостороннем и многогранном сознании ребенка, воспринимающего мир, мимоходом запечатлевалось все, словно на фотографической пленке... Женщины в мастерской и не подозревали, что они с ног до головы отпечатывались на этой чувствительной пластинке. Но Марк их воспринимал не целиком, а как бы по кусочкам, и некоторых кусочков не хватало – как в игре-головоломке, где части картинки перемешаны. Отсюда – необъяснимые привязанности Марка, разнообразные и пылкие, но преходящие. Окружающие считали их просто капризами, однако дело тут было не столько в его непостоянстве, сколько в том, что ребенка привлекал не человек, а что-нибудь одно в этом человеке. Трудно сказать, что именно нравилось ему в той или иной из окружающих его женщин. Как настоящий котенок, он любил не людей, а скорее их мягкие руки, ласкавшие его. Он любил мастерскую, как совокупность этих ласк, она была его домашним очагом. Марк был откровенный эгоист и с полным правом на это: маленькому созидателю нужно было прежде всего создать свое "я". Да, он был чистосердечным эгоистом, даже в своей любви. Он ластился к взрослым, потому что хотел понравиться и потому что находил в этом удовольствие. И притом ластился не ко всем, а только к своим избранницам.
С первых же дней ему больше всех полюбилась Сильвия. Он инстинктом, как домашнее животное, сразу понял, что она божество этого очага, хозяйка и госпожа, которая раздает пищу, поцелуи, которая «делает погоду» и, значит, угождать ей выгодно. А еще выгоднее быть ее любимцем. И мальчик быстро подметил, что эта привилегия ему дана. Впрочем, он ничуть не сомневался, что заслуживает ее, и принимал как должное, но все же с некоторым удовлетворением приятные и лестные знаки внимания со стороны верховной владычицы мастерской. Сильвия его баловала, ласкала, восторгалась его ухватками, словечками, его умом, красотой, его глазами, носом, ртом.