— Ну как?
— Примерно двадцать восемь, — сказал я.
— Это ещё ничего. Только бы не тридцать.
Умница! Лучшего напарника у меня никогда в жизни не будет.
— Что всё-таки происходит? — спросил Баумгартен.
— Регламентный осмотр корабля, — ответил я ровным голосом.
— Какой может быть осмотр в темноте? — раздался голос Михайлова.
Ага, он тоже здесь. Отлично. Я не ответил, только посвистел, как бы в раздумье. В условиях сенсорной депривации свист звучит особенно зловеще.
— Пойдём дальше? — сказал Робин.
— Да.
— Может, зажечь фонарик? — услышали мы тихий голос Нагаты.
— Прошу пассажиров разойтись по каютам, — сказал я.
Разумеется, они не разошлись по каютам. Они шли за нами, тревожно прислушиваясь к звяканью открываемых люков и нашим отрывочным и непонятным им замечаниям. Раза два я почти нечаянно натыкался на кого-то из психологов. Потом мы пошли обратно в рубку.
— Одну минутку, Улисс, — окликнул Михайлов. — Мы должны знать, что делается на корабле, и я прошу…
— Занимайтесь своим делом, — сказал я таким тоном, каким ответил бы на вопрос случайного пассажира капитан работоргового парусника, только что застреливший пару матросов.
Мы скрылись в рубке. Время от времени я постукивал по магистралям. К обеду вышел один Робин, и, конечно, психологи не сумели у него ничего выведать.
Так продолжалось и на следующий день. Тревога нарастала, это чувствовалось по многим признакам. В каюте Баумгартена шёл какой-то бурный разговор. Робин приносил мне брикеты в рубку.
Прошло ещё несколько дней. Я лазал впотьмах по кораблю, стучал и свистел и уклонялся от объяснений. Рискованную игру я затеял, но теперь уж отступать было некуда. Не знаю, как там с нарастанием эгоизма, но упрямство моё нарастало, это точно. Решалось нечто очень важное для меня. Я пробовал рассуждать хладнокровно. Я понимал, что они по-своему правы: с Венеры их выжили, исследовать примарских потомков, живущих на Земле, бессмысленно, я — единственный сын примаров, которого можно было вытащить на венерианскую орбиту. Но дело-то в том, что я не хотел быть объектом исследования. И если уж говорить всю правду, боялся этого.
Надо было доводить игру до конца.
Таинственные осмотры корабля, обрывочные замечания, которые роняли мы с Робином, делали своё дело. У психологов создалось впечатление, что на корабле неладно и мы пытаемся принять какие-то меры. Психологи нервничали. Я знал со слов Робина, что Нагата потребовал прекратить эксперимент, что даже Баумгартен колеблется и только Михайлов был непоколебим. Михайлову приходилось хуже других, у него явно развивалась мания преследования, но он держался стойко — это вызывало уважение.
Я сидел в рубке и мысленно уточнял, в какой точке орбиты мы находимся, наше положение в пространстве относительно Земли. Мы с Робином ежедневно занимались этой умственной гимнастикой, требовавшей гигантского напряжения. Включить бы систему ориентации, взять несколько радиопеленгов, чтобы проверить расчёты…
Я вздрогнул от резкого стука в дверь. Это был Баумгартен. Я услышал его голос откуда-то сверху: должно быть, он, войдя, не удержался за поручни и плавал теперь по рубке. Он произнёс немецкую фразу, которой я не понял. Наверно, чертыхался. Потом он ухватился за спинку моего кресла, я ощутил на затылке его частое дыхание.
— Ну, так, — сказал Баумгартен. — Ввиду некоторых обстоятельств мы решили прекратить эксперимент.
Меня охватило волнение. Никогда и никто не решался на такую штуку, какую я задумал. Но мне это было просто необходимо…
— Эксперимент закончен, — повторил Баумгартен без обычной своей торжественности. — Можно распломбировать приборы и сходить с орбиты.
— Хорошо, — сказал я. — Робин, включи, пожалуйста, свет.
Робин оповестил по внутренней связи Михайлова и Нагату, предложил зажмурить глаза. Вспыхнул свет. Робин включил только один плафон над дверью, но всё равно, даже и сквозь плотно закрытые веки свет больно полоснул по глазам.
Первое, что я увидел, когда открыл глаза, было лицо Робина, обросшее бородой. Он смотрел на меня испытующе, и я послал ему менто: «Ни о чём не спрашивай».
Прежде всего мы отодрали от себя датчики. Теперь я почувствовал прилив уверенности — как будто раньше эти проклятые датчики сковывали меня. Я снова представил себе наше положение в пространстве. Если в расчётах и была ошибка, то самая незначительная.
— Приготовиться к старту! — Моя команда прозвучала громче, нежели нужно.
Робин предложил пассажирам занять места в амортизаторах. Баумгартен не пожелал уходить из рубки и уселся в запасное кресло. Я не возражал. Это как раз соответствовало моему плану.
Робин потянулся к пульту координатора и замер с протянутой рукой, потому что я послал менто: «Не надо». Он воззрился на меня, расширив глаза. «Все правильно, Робин, все правильно!»
— Двигатели на предпусковой, — сказал я.
Поворот вправо, да, конечно, поворот вправо, соображал я, пока реактор входил в режим. Не более сорока градусов…
— Почему ты не включаешь координатор? — спросил Баумгартен. — И часы?
Я ожидал этого вопроса и был к нему готов.
— Они мне не нужны.
— То есть как — не нужны?! — Баумгартен подскочил в кресле.
— Ты сомневаешься, старший? Сомневаешься в том, что я знаю место корабля и время?
Передо мной вспыхнул зелёный глазок, одновременно коротко прогудел ревун, извещая, что реактор введён в режим. Моя рука легла на рычаг правого поворотного двигателя.
— Он сошёл с ума! — завопил Баумгартен, выкатывая глаза. — Робин! Возьми управление кораблём!
Робин не шелохнулся в своём кресле. Он был очень бледен.
— Пилот Греков, ты слышишь? Сейчас же прими управление!
— Я подчиняюсь командиру корабля, — глухо сказал Робин.
— Вы… вы оба… — Баумгартен задохнулся от возмущения.
— Я запрещаю!..
Вот тут-то я и хотел ему все выложить: «Вы обманным путём затащили меня сюда, на венерианскую орбиту, вы правильно рассчитали, что ни один человек не откажется пойти на какие-то жертвы ради науки, да, вы все правильно рассчитали. Кроме одного. Я не подопытный кролик. Вам не дождаться отклонений в психике, какой бы режим психополя вы для меня ни создавали. Я земной человек! Это так же верно, как то, что сейчас около шестнадцати часов пятого марта. По земному календарю! И сейчас я вам покажу, какая у меня реакция на неожиданность. Покажу, что не случайно я допущен к пилотированию кораблей всех классов. Вы увидите нашу сонастроенность, групповую психику и все такое прочее…»
Но я ничего не сказал, только скомандовал:
— К старту!
В пронзительном предстартовом звонке утонули протестующие крики Баумгартена. Я рванул рычаг. Сквозь гул прилившей к ушам крови я услышал пение двигателя. Привычная тяжесть перегрузки вжала меня в эластичную мякоть амортизатора. Я отсчитывал секунды и не сводил взгляда, с репитера астрокомпаса. Экраны по-прежнему были слепы, но я отчётливо представлял себе параболу, которую корабль описывал в пространстве.
— Пора, — сказал Робин.
Я кивнул. Остальную часть угла поворота корабль пройдёт по инерции. Я включил главные двигатели.
Разгон и поворот шли нормально. Вдруг Робин сказал решительно:
— Хватит!
Не глядя на меня и не дожидаясь, моей реакции, он включил координатор. Вспыхнули экраны. Прямо по курсу, на границе Льва и Девы, возникла яркой звёздочкой Земля. Диск Венеры был под нами, по нему, как обычно, ходили дымные вихри. В сетке гелиоцентрических координат мерцали серебристые точки, указывая истинный курс корабля. Вообще все было нормально.
Игра кончилась, но я почему-то не испытал торжества. Облегчение, усталость — всё, что угодно, но никак не торжество. Не знаю, чем объяснить это. Я оглянулся на Баумгартена. Он выглядел постаревшим, даже просто старым — с набрякшими под глазами тёмными мешками, с реденькой седой бородкой, с гофром морщин на влажном высоком лбу. Он не смотрел на меня. Он смотрел прямо перед собой, на экран, на Землю. Мне захотелось как-то его утешить. Чтобы он выпрямился, сверкнул, как говорится, очами, изрёк что-нибудь нестерпимо, высокопарное, чёрт возьми…
Нет, не было у меня чувства одержанной победы.
На Луне я первым делом пошёл к Самарину и подробно, ничего не утаивая, рассказал ему обо всём.
— Ни от одного пилота у меня так не болит голова, как от тебя, Улисс, — сказал Самарин. Он встал из-за стола, загромождённого графиками, плёнками и аппаратами связи, прошёлся по тесному кабинету. — Ну что мне с тобой делать?
Я пожал плечами. Я был готов к любой каре.
— Следует наказать тебя дважды: за мистификацию, которую ты устроил, и за сход с орбиты вслепую. — Он схватился за голову. — Черт, неслыханное происшествие в космофлоте!.. Знаешь что, Улисс? Отправляйся-ка ты на шарик, догуливай свой отпуск. А я ещё подумаю.
В дверях я остановился:
— Один вопрос, старший… Ты знал, что эта экспедиция…
— Знал, — прервал он меня. — С самого начала она мне была не по душе. Но нажимали сильно… Лично мне всё равно, где ты родился — на Земле или на Венере… Ладно, Улисс. В одиннадцать тридцать стартует рейсовый.
— Спасибо, старший.
— Лети. Счастливо тебе.
Глава пятнадцатая«ТЫ СИЛЬНЫЙ, УЛИСС…»
А я и забыл, что на Земле бывает весна.
В толпе пассажиров, привезённых рейсовым лунником, я плыл на трансленге к зданию космопорта. Это белое здание, знакомое до мельчайших подробностей, сейчас выглядело необычно. Не сразу я понял, в чём дело. Вокруг плескалась весна — нежной зеленью газонов, лёгким дымом распустившихся акаций. Весна была разлита и в воздухе — пряном, свежем, чуть покалывающем ноздри изумительной прохладой.
Что наши ионизационные установки по сравнению с чудом земного весеннего воздуха!
Не дожидаясь, пока транслента остановится, я спрыгнул с неё и широко зашагал по молодой траве к балюстраде, за которой толпились встречающие.