- Здравствуйте, товарищи, - сказал Никита, проходя к столу и подавая руку сперва председателю, потом остальным; Нина присела на лавку у порога. - Нельзя ли у вас определиться? И вообще… обрести права гражданства…
Находившиеся в избе с удивлением, с затаенным недоверием смотрели на парня и на девушку. Невысокий, гладко выбритый, в кепке, с быстрыми черными глазами, инструктор райкома Мамлеев пересел к председателю, пригласил Никиту.
- Садись. Кто такие будете? Откуда? Куда?
Никита сел и положил на стол партийный билет, отпускное удостоверение, паспорт. Мамлеев и председатель тщательно просматривали документы. Коммунисты, подойдя, навалились грудью на стол, повертели в руках и паспорт и удостоверение.
- Кузнец, значит? - Мамлеев оторвался от документов, взгляд его стал пронзительным.
- Как же вас сюда занесло? - спросил кто-то с недоверием, - Почему не уехали в Москву?
- Может, ты там нужен позарез…
- И почему именно наше село тебе приглянулось?
Никита подождал, когда будут выложены все вопросы, потом обстоятельно объяснил, как он приехал в отпуск, как в деревне работал в кузнице, как узнал о начале войны, как шли они пешком, как разбомбили поезд и как он твердо решил остаться здесь партизаном. В неторопливом рассказе его коммунисты уловили правду.
- Как решим, товарищи? - Председатель Филипп Иванович Сковородников привстал, обдернул косоворотку.
Угрюмый, с черной ежистой бородкой и впалыми щеками человек глухо произнес:
- Если с чистым сердцем идет, без подвоха, то пусть остается: в бойцах у нас нужда будет…
- Я тоже так считаю, - подтвердил Мамлеев и поглядел на Нину. - А это кто?
- Нина Сокол, - сказал Никита просто. - Она со мной.
Мамлеев оживился.
- Подойди-ка. - Нина приблизилась к столу, улыбнулась застенчиво и устало. - Воевать отважилась? Не боишься?
Нина поглядела сперва на Никиту: какой, мол, странный вопрос, - потом медленно перевела взгляд на Мамлеева.
- Я видела, как фашисты расстреляли девочку в голубом платьице, - больнее этого ничего не может быть… - Голос ее дрогнул от слез.
Никита заверил:
- Она у нас храбрая.
- Храбрые нам и нужны, - ласковым баском ответил Филипп Иванович Сковородников.
Мамлеев, встав из-за стола, положил руки на плечи Нины.
- Молодец, девушка! Жизнь дается один раз, и надо прожить ее по-настоящему, как там сказано у Павла Корчагина? Я дам знать родителям и в ЦК комсомола, что ты осталась у нас для выполнения важных заданий…
Филипп Иванович кивнул мальчику, пристроившемуся в уголке.
- Проведи-ка, Ежик, девушку к Марье Сердовининой, пускай отдохнет, пока мы посидим и подумаем, как нам встречать «гостя дорогого, непрошеного». Да хватит тебе чадить, весь воздух отравил! - крикнул он бородатому человеку, который курил толстую самокрутку, наполняя избу удушливым зеленым дымом.
Вася Ежик вскочил, дернул Нину за рукав, увел, - она действительно выглядела усталой. С порога Нина поглядела на Никиту, он ободряюще улыбнулся ей: все, мол, в порядке.
В избе огня не зажигали, сидели в сумраке.
- Оружие у нас есть, но маловато, - с огорчением вздохнул Филипп Иванович. - Отступавшие войска оставили…
- Река, Филипп Иванович, начинается с маленького родничка, - успокоил председателя Мамлеев. - Лишь бы родник бился, не угасал…
- Подзаймем оружия у немца по ходу дела, - проговорил Никита спокойно и уверенно.
- Не сегодня-завтра они, - Филипп Иванович под словом «они» подразумевал немцев, - заявятся и к нам. Оставаться нам, коммунистам, в селе опасно. Я думаю, нам нынче ночью, вернее сейчас же, надо уйти в леса… Как ты полагаешь, товарищ Мамлеев?
- Да, надо обосновать и укрепить базу для отряда, - согласился Мамлеев. - Ты, Никита, может быть, отдохнуть хочешь или с нами пойдешь?
- Я уже достаточно отдохнул. Хватит. Прошу располагать мной в полную силу.
- Тогда не станем терять времени. - Филипп Иванович вынул из стола. бумаги, подойдя к печке, сунул их в топку и поджег.
К сельсовету подошел Вася Ежик, провожавший Нину к Марье Сердовининой, звонко доложил Никите:
- Как легла, так и уснула… Катька, Марьина дочь, за ней присмотрит… я сказал ей!
Филипп Иванович зазвенел ключами. Он отпер кладовку, вошел туда и попросил Ивана Заголихина, часового, зажечь лучину. В кладовке у стены стояли винтовки и автоматы. Он брал по одной винтовке или автомату и протягивал в дверь, не перешагивая порога. Никита получил винтовку и несколько обойм патронов.
- Стрелять умеешь? - спросил Мамлеев.
- Была бы цель - не промахнусь.
Мамлеев любовно и ободрительно похлопал Никиту по спине.
- Цель не заставит себя долго ждать…
Восемь человек мужчин тихо в темноте покинули село и знакомыми тропами направились к лесу. Ни в одном окне не горел свет, но чувствовалось, что никто не спал, кроме самых маленьких детей: в предчувствии беды собирались по пять, по десять семей в одной какой-нибудь избе, ждали.
Немцы появились часов в одиннадцать вечера на трех грузовиках. Яркий свет фар, обшарив сиротливо примолкшие избы, длинными полосами лег вдоль улицы. Машины прошли в глубину села и там, на площади, остановились. И не успели еще погаснуть автомобильные фары, как вспыхнуло пламя: в сельсовете нашли оружие, здание облили бензином и подожгли. Солдаты рассыпались по улицам, застучали в запертые двери прикладами, - собирали жителей села к школе.
Нина спала на кровати, под белым тюлевым пологом, когда на крыльце раздался громкий деревянный стук. Она вздрогнула во сне, но не проснулась. Катя, рослая девушка, приехавшая к матери на каникулы из Смоленска, сильно прижалась спиной к стене и заплакала. Мать побежала отпирать дверь. Фашистский солдат, войдя, осветил фонариком избу. Лучик задержался на Кате. Она все больнее вдавливала лопатки в ребристые пазы. Ужас широко округлил и заледенил ее зеленые глаза. Солдат что-то проговорил и, оторвав ее от стены, легонько толкнул к двери. Дрожащий свет пылающего здания сельсовета обильно плеснулся в окна, затопил все алым пламенем, и гитлеровец выглядел красным, зловещим, призраком. Он приподнял полог. Нина сидела на кровати, подобрав под себя ноги в белых носочках, - ее разбудил отчаянный вскрик Катиной матери. Она со страхом смотрела на появившийся перед ней страшный призрак. Фашист удивленно воскликнул «о» - какой, дескать, неожиданно богатый улов! - и протянул к ней руку. Нина решительно отстранила его руку и сама спрыгнула на пол: она все поняла. Рот ее был надменно сжат, глаза мстительно сузились. Солдат торопился, он не дал ей надеть туфли, сразу вывел на улицу следом за Катей.
На площади в текучих, мечущихся огненных полосах тесной кучкой, под охраной солдат, стояло человек шестнадцать девушек, молодых женщин и подростков. Катю и Нину присоединили к этой кучке. Подвели еще несколько девушек… За ними шли и плакали в голос матери, - их не подпускали к детям. Мужики затаенно толпились в сторонке, ожидающе наблюдали. Лица их были угрюмы, свет пожарища делал эти лица как бы накаленными. Бревна, жарко пылая, трещали, углы здания оседали, крыша, прогорев, рухнула вниз, взвихрив в небо искры.
6
Мы подобрались к самой дороге и сели на траву.
Чертыханов ел морковь, громко хрустящую на его крепких зубах. Я сделал ему знак, чтобы он перестал жевать. И тогда тишину несмело прорезала свирель несмазанного колеса. Вася тотчас выскочил на колею.
- Ведут!
Прокофий крикнул ему сдавленно:
- Назад!
Вася вернулся. Я прошептал сердито:
- Ни одного шага без спроса! Понял?
Свирель пела уже явственнее, звук ее остро пронизывал грудь, вызывая резкие толчки сердца. К одинокому колесному скрипу постепенно примешивался гул тянущегося обоза.
- Встретим? - спросил меня Щукин, пистолетом показывая на приближающийся обоз.
- Встретим. Ты отойдешь на сто метров вперед, в голову обоза, - сказал я, дрожа от охватившего меня возбуждения. - Ефрейтор Чертыханов и Василий Ежов отходят на пятьдесят метров… Открывать огонь после того, как я пропущу обоз и сделаю выстрел. Выбирайте ездовых и главным образом охрану. Чертыханов бросает одну гранату. Только смотри, своих не положи…
- Можете быть уверены.
- А как же я? - недоуменно, почти плача спросил Ежик, - У меня оружия-то ведь нет…
- Завтра ефрейтор познакомит тебя с пистолетом. А пока привыкай.
- Держись за меня, Васька, - ободрил мальчика Прокофий. - Авось, не пропадем!
- Отходить в восточном направлении, к оврагу.
Обоз приближался. Колхозные лошади, запряженные в деревенские телеги, понуро тащили скудную девичью кладь. За телегами брели девушки и подростки - по пять - шесть человек в ряду. Ездовые сидели в передках возов или шагали вместе с солдатами конвоя. Первая подвода, за ней кучка девушек в белых платках, повязанных по-старушечьи, под шейку… Вторая подвода, и опять платки, тускло белевшие в полумраке… Пятая… Сердце у меня неистово колотилось, автомат вздрагивал в руках… А вот и последняя, восьмая. Три конвоира замыкали обоз. Они курили и о чем-то негромко беседовали - между собой.
Огоньки сигарет слабо освещали бесстрастные молодые лица. Они не запрещали девушкам петь и плакать, как погонщики не могут запретить овцам блеять и коровам мычать, - они равнодушны к чужому горю. По ночной, по пыльной дороге Нину, гордую Нину Сокол гнали в рабство… Ярость стянула кожу на скулах…
Я выпустил автоматную очередь прямо в огоньки сигарет… И тут же справа затрещали автоматы Чертыханова и Щукина. Грохнул гранатный взрыв; конвоиры упали. Пронзительно заржала лошадь. Фашисты, опомнившись, беспорядочно и непрерывно застрекотали очередями. Девушки завизжали и кинулись врассыпную. Мимо меня, прошуршав, мелькнули белые платки. Обоз смешался и опустел. Оставшиеся в живых немцы легли в кюветы или скрылись во ржи, стреляя наугад. Стонали раненые. Бились в оглоблях покалеченные взрывом кони.
Через полчаса мы были уже в овраге, заросшем мелким и колючим кустарником, - здоровые, невредимые, страшно возбужденные. Спина и грудь у меня были мокрые: знамя грело, как овчинный полушубок, мешало бежать, и я понял, почему сержант Корытов выглядел таким утомленным. Я не мог отыскать Нину: нам нельзя было задерживаться, да едва ли найдешь ее в темноте, во ржи…