- Это не я. Это не я… - Плечом ткнулся в бок майору.
Тот брезгливо ударил его перчаткой по лицу, проговорил по-немецки:
- Встань! Надо было лучше стрелять, болван!
Старшина Оня Свидлер, разбирая сумку Биндинга и просматривая документы, записи, нашел его незаконченное письмо к жене. Оня перевел мне его: «Дорогая жена! Вот уже неделя, как я в России. После Франции эта страна кажется пустынной и тихой. Здесь тебя охватывает невольное беспокойство: идешь, идешь, почти тысячу километров прошли, а стране все нет ни конца, ни края. Встречают нас здесь без цветов и без фанфар, - конечно, не понимают, что мы несем им более культурные формы жизни и правления. Но ничего, дорогая, они это скоро поймут и оценят… Обо мне не беспокойся, я человек веселый и общительный и в любой компании могу создать веселую атмосферу. Здесь хорошая, очень хорошая водка и много кур…»
Я взял у старшины письмо и сказал Биндингу:
- Встаньте. - Обер-лейтенант, заискивающе мигая, неуверенно поднялся. - Хотите дописать это письмо, господин Биндинг?
Губы обер-лейтенанта искривила недоуменная улыбка, он озадаченно хлопал белесыми ресницами. Старшина повторил ему мой вопрос.
- Да, если дозволите… Два слова…
- Садитесь, - сказал я.
Стоюнин пододвинул к столу табуретку. Полковник Казаринов, прикрыв глаза, улыбался. Биндинг несмело присел на краешек табуретки. Я положил перед ним недописанный листок.
- Ручка у вас есть? - Обер-лейтенант поспешно достал из внутреннего кармана куртки авторучку. - Вот конверт. Пишите адрес: интересно знать, откуда вы такой…
Офицер с недоверием придвинул к себе конверт, написал: «Элизе Биндинг. Фридрих-штрассе, 16. Берлин». Затем вопросительно посмотрел на меня.
- Письмо я вам продиктую, - сказал я. - Пишите… Дорогая жена! - Биндинг написал слова, все время недоверчиво косясь на меня. Лоб его порозовел и покрылся испариной. - Пишите дальше… Я ворвался в чужую страну как грабитель, убийца и насильник… - Старшина перевел. Обер-лейтенант вздрогнул к попытался встать. Щукин надавил рукой на его плечо, принудил сесть. Биндинг высокомерно, вызывающе вскинул подбородок, решительно посмотрел на меня, его студенистые глаза как бы загустели. - Пишите дальше, - сказал я, сдерживаясь. - Я убивал невинных людей - стариков и женщин, насиловал пятнадцатилетних девочек, пил русскую водку, воровал домашнюю птицу и пакостил всюду, куда ступала моя нога. За это и буду убит через пять минут. Подпишитесь. Вот так. Письмо я передам вашим родным сам, когда мы войдем в Берлин…
Подписав письмо, Биндинг швырнул ручку и рывком встал.
- Вы никогда не будете в Берлине! Вы даже во сне его не увидите! Вы убьете меня? Но моя армия все равно пройдет до Москвы, пройдет всю вашу варварскую страну и превратит ее в выжженную пустыню! Пепел и камни - вот все, что останется от вас!.. - Он уже кричал визгливо и истерично, топал ногами в бессильной ярости, пока часовой не вытолкнул его за дверь.
Майор Лоозе брезгливо морщился от его крика, плотно и высокомерно поджимал губы. Когда беспорядочные выкрики обер-лейтенанта оборвал выстрел и наступила тишина, майор спросил негромко:
- Господин лейтенант, я понимаю, что в ваших обстоятельствах держать пленных не положено. Верните мне мой пистолет и один патрон.
Неожиданная просьба эта несколько озадачила меня. Я взглянул на полковника, потом на Щукина, как бы спрашивая их, как отнестись к этой странной просьбе. Казаринов спокойно, чуть насмешливо смотрел из-под полуприкрытых век; он ничего не ответил мне, только переложил на другое место больную ногу; Щукин едва заметно повел плечом: решай, мол, сам…
- Это что же, демонстрация? Или капитуляция?.. Надеюсь, вы понимаете меня?
Майор опустил взгляд, долго молчал, затем его умные глаза - в них навсегда затвердела ненависть - встретились с моими. Он произнес с усилием:
- Боюсь, что капитуляция…
- Верните господину майору оружие, - приказал я, - силу и мужество следует уважать, даже если их проявляет враг.
Получив пистолет, майор опять вытянулся перед полковником Казариновым, прищелкнул каблуками и вышел, пригибая голову, заслоняя дверь широкой спиной.
- Да, это враг матерый, враг с большой буквы! - проговорил полковник Казаринов. - Такой не пощадит, кандалы наденет на целый народ, - рука не дрогнет…
В это время, как бы подтверждая слова полковника, из леса донесся приглушенный выстрел - майор Лоозе застрелил себя.
Сообщение майора о том, что гитлеровские дивизии натолкнулись у Ельни на несокрушимую стойкость наших войск, что немцам до Москвы еще далеко, что майор, убежденный, упорный и неглупый фашист, признал свою «капитуляцию», - все это подействовало на меня ободряюще, вызвало уверенность в нашем предприятии.
Когда в штаб явились командиры всех четырех батальонов, я снова разложил на столе карту и сказал, обращаясь к полковнику Казаринову:
- Товарищ полковник, находиться здесь дольше и ждать, когда нас сожмут со всех сторон, задушат или рассекут всю нашу группу и уничтожат по частям, бессмысленно, даже преступно. Я решил выступить на помощь окруженной дивизии сегодня в ночь, чтобы к утру соединиться с ней.
Полковник оживился, сел на кровати, протянул под столом раненую ногу и облокотился на карту.
- Ну, ну, докладывай…
- Группа выйдет двумя колоннами справа и слева от деревни Назарьево… - начал я спокойно и решительно, зная, что если ошибусь в чем, полковник поправит, подскажет…
12
Через час все было решено и уточнено. Стоюнин остался в сторожке разрабатывать подробный план маршрутов, систему сигнализации и прочее. Я вышел вместе с командирами батальонов на поляну. На душе у меня было легко и в то же время трепетно от предстоящего. Холодок первых сентябрьских ночей робко кинул на березы светлую лимонную желтизну, а осины как бы стыдливо зарделись легким свежим румянцем - осень подкралась незаметно и высушила воздух до синего, прозрачного звона, пустила по течению белые, сверкающие на солнце тонкие волокна паутины. В сквозной вышине проплыл неторопливый косяк журавлей, роняя на землю печальные звуки: словно кто-то в задумчивости трогал) невидимые клавиши; затем прошли три самолета, гулом своим стерли птичье курлыканье.
- Оглянитесь кругом, мой лейтенант, - воскликнул капитан Волтузин, нетерпеливо подпрыгивая, переступая коротенькими ногами. - Осень! А там, глядишь, и зима ляжет, мороз-воевода с треском сожмет свои кулаки. Догадываетесь, лейтенант, на что я намекаю?
- На мороз надейся, капитан, а сам не плошай, - сказал я, усмехаясь, - До зимы еще далеко…
- Вы совершенно правы, мой лейтенант, - засмеялся Волтузин. - Вы хотите сказать: зима далеко, а Лусось близко. Все будет так, как надо. За моих солдат я ручаюсь. Ну, до свиданья. Пойду готовиться… - И не пошел, а побежал, легко и весело подпрыгивая, словно по футбольному полю.
Неподалеку от изгороди вокруг зубоврачебного кресла собралась плотная и шумная группа красноармейцев. Я подошел поближе. Среди общего гвалта ясно выделился голос Чертыханова:
- Не лезь. Отойди! Ты заплатил? Вася, Хвостищев чем заплатил? Сигаретами? Ну, садись…
Ленивый, неповоротливый Хвостищев неловко забрался в кресло, откинулся на бархатную спинку, вцепился руками в захватанные подлокотники и важно надулся, замер. Вася Ежик комкал в руках кепочку с накиданными в нее огрызками шоколада и сигаретами и ногой нажимал на педаль, - несколькими качками. Кресло с Хвостищевым медленно подымалось выше, выше. Бойцы смеялись, кричали, потешаясь:
- Подымай его до полковника! Тянись, Мотя, тянись до генерала, не робей!
Восторженная и глуповатая улыбка раздвигала лицо Хвостищева вширь; круглые, тугие, покрытые серебристым пушком щеки его порозовели. Прокофий Чертыханов, повертывая на толстом стержне кресло, сказал Хвостищеву как бы с сочувствием:
- Все, Мотя: до старшины дотянул, дальше не идет, внешность у тебя несуразная, не генеральская. А вот старшина тебе под стать, усы отпустишь и - старшина…
- Ему и старшинского звания на износ!
- Только гляди, Мотя, не загордись, не притесняй нашего брата - солдата, не зазнавайся.
- Каждый зазнается ровно настолько, насколько он глуп, - отметил Чертыханов небрежно. - Хватит, слазь…
Мотя с минуту посидел на возвышении, улыбаясь еще шире и блаженнее. Затем Ежик надавил на другую педаль, и кресло опустилось. Место Хвостищева занял новый боец, бросив в Васину кепочку дольку шоколада.
Заметив меня, Чертыханов отбежал от толпы и вытянулся.
- Что это такое? - спросил я.
- Каждому хочется, товарищ лейтенант, возвыситься над тем, что он есть в данную минуту. - Чертыханов не в силах был сдержать плутовскую ухмылку. - Вот с помощью этой машины - ох, хороша машина, товарищ лейтенант, даже не скрипнет нигде - и меряем, кто на что горазд… Хотите, и вас измерим?
Я рассмеялся, во мне проснулось что-то озорное, мальчишеское.
- Что ж, измеряйте. - Я быстро залез в кресло, сел словно на троне. Бойцы еще более оживились. Вася Ежик заработал педалью. Сиденье стало подыматься. Удивительно смешное и глупое было положение; и я улыбался, должно быть, так же широко и нелепо, как Хвостищев.
- До майора его, - сказал кто-то из бойцов. Но того тут же поправили:
- Что майор! Подымай выше! До генерал-майора!
- А что? И еще выше! Война только начинается.
- Держитесь, товарищ командир, смелее!..
Я спрыгнул с кресла, не дождавшись, когда Вася его опустит, весело сказал бойцам:
- Спасибо, ребята, за щедрость, не обделили званием. Но вы ошиблись. Я буду строителем. Видите, сколько достояния погубила война. И погубит еще больше. Все это придется подымать вновь, строить…
Оня Свидлер, подойдя, увидел возле кресла своих поваров, ездовых, пастухов и кладовщиков. Нетерпеливый и обеспокоенный предстоящим походом, он сказал с горькой и едкой насмешкой:
- Может быть, на этой поляночке карусель вам поставить, с коняшками, с колокольцами, с барабанным боем? А может, балаганчик открыть, кукольный театр? А может, за ручки возьметесь и заведете веселый детский хоровод? - Бойцы, понурив головы, пряча ухмылки, отворачивались. - Марш по местам! Живо, дети природы!.. Чтоб через час все было готово к выступлению!..