— Завтра зайду, мама. — сказал я, мне вдруг стало глубоко жаль отца, — Обязательно. Поговорить надо.
— Может, переехал бы назад, Алеша? — спросила мать несмело и просительно. — К нам?
Тетя Даша пристально взглянула на меня, ожидая, что я отвечу. Я замялся;
— Стоит ли, мама, я уж привык тут…
Тетя Даша как будто с облегчением вздохнула.
— Я знала, что он так скажет, — заметила она, обращаясь к матери. — Ох, и зараза — это общежитие! Засасывает, как болото. Неуютно у нас тут, шумно, как на базаре, да и не приспособлено для семейного гнезда. Об удобствах знаем понаслышке. А поди ж ты! Уезжать неохота. Я и сама тревожусь: как буду жить в новом доме, одна? Не представляю даже…
— Конечно, — сказала Анка, ссыпая крупу в кастрюлю. — Все время на людях, всегда вместе. Хотя и хочется все-таки пожить в отдельной квартире с чистой кухней, с ванной…
Мать озабоченно следила за мной, за Анкой.
— Думала, тебе здесь голодно, сынок. Теперь вижу, что ошибалась. С такой хозяйкой голодными не насидитесь. И до чего же ты хорошая, девушка, — сказала она Анке. — Веселая, все умеешь.
Анка засмеялась.
— Это я только с виду хорошая. А на самом деле я озорная!
— Да уж видно, какая ты озорная… — Мать поднялась и стала прощаться. Она поцеловалась с тетей Дашей, потом с Анкой, и мы с ней вышли.
Я проводил мать до метро. Расставаясь со мной, она напомнила еще раз:
— Зайди непременно. Да, забыла сказать; Лиза в родильном доме. Девочку родила. А с Семеном творится что-то неладное…
На другой день, перешагивая порог старого дома на Таганке, я думал об отце, о предстоящем мужском разговоре с ним.
В коридоре племянница Надя схватилась обеими руками за полу моего пиджака и потянула в комнату.
— Алеша приехал! — Она всегда радовалась, когда я появлялся. — Гляди, бабушка, Алеша!
— А ты почему здесь?
— Завтра же воскресенье, — объяснила девочка.
Мать вышла из кухни, печально улыбнулась всеми своими морщинками.
— К отцу-то поди скорее.
В комнате стоял крепкий табачный чад — отец беспрерывно курил. Он сильно изменился, как будто усох немного. Лысина совсем поблекла, над ушами торчали высушенные, как бы неживые пряди волос. Я обнял его костистые, клонившиеся книзу плечи. Потом мы сели к столу. Отец вынул из пачки папиросу, но курить не стал, закашлялся. Кашлял долго, держась за край стола.
— Ты бросил бы курить-то…
Усы его пошевелились от невеселой улыбки. Не только глаза, но борозды на лбу, даже руки, с поразительным покоем и усталостью лежавшие на столе, выражали стариковскую печаль.
— Работать бросил, выпивать нельзя, теперь на курево запрет накладывают. Что остается? Самое горькое в человеческой жизни. Алеша, пенсионная пора, пропади она пропадом! Просил отвести место для сарайчика во дворе, попилил бы, построгал. Не дают.
— А ты здесь, в комнате, — посоветовал я. — Отгороди уголок и строгай.
— Мать ворчать начнет… Ладно обо мне. Как ты, Алеша?
— Ничего, папа. Первое время плохо было, да и тяжеловато, а теперь ничего, привыкаю…
— С учебой, значит, ничего не вышло?
— Учиться я буду. В вечернем или в заочном. Это решено.
Я вдруг взволновался, пальцы забегали по столу, точно искали точку опоры, наткнулись на пачку папирос, вынули одну, поднесли ко рту. Отец удивился:
— Ты стал курить?
— Нет, это я так… — Я аккуратно положил папиросу в пачку. — Отец, я пришел поговорить с тобой. И с мамой… Мы решили пожениться.
Отец томительно долго молчал. Задумчивое облачко дыма дрожало над ним, розовое в луче заходящего солнца.
— Кто это мы? — спросил он.
— Я и Женя. Она приходила к нам один раз. Помнишь?
— Помню. И без тебя один раз была. — Отец опять замолчал, вздохнул. — Хороша больно. Такой легко можно под каблук попасть. И думается мне, избалована она немножко — семья-то генеральская, не забывай…
— Что ты, папа! Женя обыкновенная, простая. И потом, знаешь, неизвестно, что лучше, самому быть под каблуком или бросить под свой каблук жену, как это сделал Семен. По-моему, лучше жить, не применяя каблуков.
— Тоже верно. Ну, и где вы собираетесь жить?
— Пока у ее родителей, на Пионерских прудах. Квартира у них большая. — Отец с недовольством покосился на меня из-под нависшей брови, и я поспешно дополнил: — Временно, конечно…
— А может, тебе не надо к ним забираться? Переселяйтесь к нам. Иван выехал, его половина свободна.
— Нет, папа. Поживите вы с мамой попросторней. Хватит вам жаться по углам.
— Ну, гляди, — проговорил отец. — Я бы на твоем месте подождал немного, потверже на ноги встал. Создавать семью — не в игрушки играть. Обязанность эта серьезная, тут все надо глубоко продумать, сын, прежде чем совершать такой шаг. Вперед заглянуть надо, силы свои рассчитать. Горе берет, когда видишь, как женитьбу в комедию превращают. Сколько слез, сколько изломанных жизней. Очень много среди хороших людей вертопрахов разных, которые только и делают, что сходятся да расходятся да детей кидают. Где уж им думать о воспитании детей, если сами не воспитаны. Общество, должно бороться с такими элементами, как со злом. Тебя это, конечно, не касается… — Он подумал, покурил немного и сказал, взглянув на меня с улыбкой: — А может быть, ты и прав, Алеша, начинать жизнь, добиваться цели вдвоем-то легче, да и повеселее. Женись.
— Спасибо, папа, — прошептал я.
Из комнаты Семена в приотворенную дверь донесся слабый и какой-то трескучий писк, словно нечаянно тронули дребезжащую струну. Я взглянул на отца.
— Лиза родила, — сказал он. — Недавно привезли из родильного дома. Мучается женщина — занемогла.
Я почувствовал неловкость: так поглощен своими интересами, что даже не справился о домашних. Неслышно, на цыпочках приблизился к двери, заглянул в комнату.
Лиза лежала в кровати, вытянувшаяся, плоская, точно бестелесная, и если бы не запрокинутая голова со вздернутым подбородком и раскинутыми по подушке волосами, можно было подумать, что кровать пуста. У изголовья, склонившись над ней, сидел Семен. Он плакал. Неживые, досиня выжатые губы Лизы зашевелились.
— Зачем мне жить? — едва слышно прошептала она. — Опять маяться, унижаться? Сперва маялась одна, теперь будем маяться вдвоем с маленьким… Устала я. Сема. Жить с тобой устала… Не хочу больше. Умереть хочу…
Семен осторожно гладил прядку ее волос:
— Я больше не обижу тебя ни одним словом. Сейчас позову отца с матерью, соседей и при них клятву дам: не обижу. И пить брошу. Родная моя, хорошая… Я без тебя пропаду. — Он вдруг с ужасом схватил ее руку. — Ты не дышишь, Лиза! Лиза! Очнись, открой глаза!
Лиза повернула голову и вздохнула. Сквозь смеженные ресницы пробилась и повисла крупная горькая слеза.
— Не верю я тебе… Не верю. Господи, помоги мне!..
Семен ткнулся лбом в висок ей, утопил лицо в раскиданных ее волосах.
Глазам моим стало горячо от слез. Я вернулся к отцу.
Вошла мать. Из кастрюлечки, которую она несла, вырывался пар. Она скрылась за дверью, откуда опять послышался писк новорожденного. За ней пробежала Надя.
Мы сидели за столом, молчали. Я думал о Семене. Что-то во мне перевернулось, когда я увидел этого забулдыгу плачущим. Должно быть, в человеке проявляются самые высокие порывы духа в моменты защиты жизни. Семен отстаивал источник жизни — свою семью…
Он вышел к нам потерянный, страх согнал с лица живое, всегда беспечное выражение. Желтая кожа туго, обтянула скулы.
— Врач не пришел? Мне послышался звонок. Здравствуй, Алеша. Видишь, как… — И побежал в коридор вызывать «Неотложную помощь».
В воскресенье я поехал за город просить руки Жени. Старомодное это выражение — «просить руки» — настраивало на веселую струну, и все, что должно было произойти, представлялось мне старинным водевилем. И сам себе я казался смешным, неумело играющим свою роль.
Ребята долго и тщательно снаряжали и наставляли меня, точно отправляли в далекое путешествие. Петр снял с вешалки свой новый костюм, светло-серый, сшитый по последней моде.
— Надень, — сказал он; мы были одного роста. — И рубашку надень. И ботинки.
— А галстук подвязать? — спросил я.
Анка оценивающе взглянула на меня и ре-шила:
— Надо подвязать. Возьми мой платочек и сунь его вот в этот кармашек. Я у многих видела платочки в этих карманах. Так представительней.
Трифон презрительно фыркнул:
— Ха! Был парень как парень, а стал пижон какой-то, стиляга. Смотреть противно!
— Много ты понимаешь в одежде; — заметила ему Анка. — Чудо, как ты хорош, Алеша! Я бы за такого выпорхнула, не раздумывая.
— Поговори у меня, — проворчал Трифон. — Только и мечтаешь, как бы выпорхнуть…
Я повернулся к Петру. Он ободряюще подмигнул черным и насмешливым глазом:
— Картинка! Сойдет, солдат.
Петр проводил меня до остановки. В ожидании автобуса мы тихо прохаживались вдоль дороги.
— Самое главное, Алеша, держаться проще, естественнее. Ну, генерал! Не съест же он тебя… Они, военные, может быть, и не страдают излишней чувствительностью, но уважают храбрых. Так что не робей. Ты отстаиваешь свое, можно сказать, кровное. Наступай!..
С этим бесшабашным настроением «отстаивать свое, кровное, наступать», я и впрыгнул в автобус. Петр, подсаживая, похлопал меня по спине: желал удачи…
В автобусе я успокоился и взглянул на все это всерьез. Дорогой я думал о том, что мне сказал отец, о той ответственности, которую я на себя взваливал, о том, как вести себя с родителями Жени. Я должен с самого начала дать им понять одно и очень важное: я независимый. Никаких условий, которые унижали бы. мое достоинство, подчиняли волю, — не приму. За то, что временно приютили, — спасибо. Все остальное касается нас двоих — мы знаем, как нам жить. И Женя должна с этим согласиться.
По плану, начертанному руной Жени, я без труда нашел дачу генерала Каверина. Она была обнесена высокой ганочной изгородью. У калитки остановился и сразу почувствовал, что весь мой наступательный дух исче