Я зашла в комнату родителей, выдвинула венский стул и села за мамин стол, хлипенький столик для шитья с одним ящиком – одно из немногих мест в доме, которое не было чистым, пустым и безликим, как из мебельного салона. Под пресс-папье нашла старое письмо от маминого парня и прочитала, хотя и так уже знала наизусть. Прекрасной Линде с гор, где мысли о тебе приходят так легко… Потом прочитала все остальное, что она там хранила. Была, например, вырезка из газеты: «Нет более печальных в мире слов, ни сказанных, ни брошенных когда-то, чем скорбного “ах если бы тогда”». Открыла ящичек, поразглядывала скрепки и пластиковый футляр с рулоном почтовых марок внутри. Задвинула ящик и расставила все по местам.
Когда на следующий день мама вернулась из больницы, она сказала, что ей провели острый кюретаж [4]. Чтобы все вычистить, объясняла она. Я не поняла, о чем она говорит.
Мама ковырялась с ногтями каждый вечер, и, если ей не нравилась получившаяся форма, втыкала ножнички в прикроватный столик. Она и красила ногти на кровати. Выйдя кисточкой за границу ногтя, размазывала оставшийся на ней лак по столешнице. Весь столик был в розовых и коричневых пятнышках, а весь ковер – в волосах. Если провести по нему пальцами, можно скатать комок размером с апельсин. У нее были жидкие волосы и полная уверенность в том, что от мытья они выпадают сильнее. Кожу у нее на голове разглядеть можно было за несколько метров. И почувствовать запах тоже.
В том году все девочки начали брить ноги. Мои родители пользовались одноразовыми голубыми бритвами, и щеки у отца были вечно красные от раздражения. Он пользовался бритвой, пока та не превращалась в тупую пластмасску. У мамы подмышки были все в красных бугорках.
Когда у меня бритва переставала брить гладко, я просила новую. «Ты что такое ими бреешь?» — кричал отец.
«Думаешь, нам бесплатно вещи достаются?» — говорил он в полной уверенности, что я бессмысленно трачу бесценные бритвы и что лучше бы куст у меня на лобке обрел длину и аромат, подобно маминому вонючему скальпу.
Каждый день я играла на пианино: полстраницы заметок от учителя с последнего урока и краткий список упражнений.
Когда сложные отрывки давались нелегко, я рычала, орала и била по клавишам. В такие моменты мама кричала мне из спальни: «А ну заткнулась!»
Как-то она крикнула со второго этажа: «Так играть – только позориться, бестолочь!» Отец был с ней рядом.
У меня все лицо было мокрым от слез. Из носа текло. Едва различала клавиши. Ненавидя себя, ненавидя свои слезы, я вытерла нос рукой, на которой осталась полоса ярко-красной крови.
10
Обеденный стол у дяди Роджера и тети Роуз был такой длинный, что дальний его конец превращался чуть ли не в точку. Тарелки для еды лежали поверх декоративных тарелок с рисунками. В начале седера [5] мы по очереди прочитали по отрывку из истории Исхода. Старенький дядя вышел из-за стола и спрятал «афикомен» – кусочек мацы. Кроме меня, за столом из детей была только старшая двоюродная сестра. После ужина мы вдвоем отправились искать его.
Зал в доме – подумать только, зал! Как будто я из влиятельной семьи! Зал в доме был высотой в два этажа, и на одной из стен висело старинное и тяжелое зеркало в массивной деревянной раме. Сестра прошла к дивану, обшитому персиковым бархатом, заглянула под мягкую круглую подушечку и достала «афикомен». «Можем сказать, что ты нашла», – поспешно сказала она, а я не ответила и пошла за ней в столовую. Не доходя до порога, она сунула лепешку мне в руку. Мы сели. Рути нашла его! Я молчала. Если шевельнуть хоть бровью, слезы прольются.
После десерта все перешли в зал. Сестра сразу села за фортепиано и сыграла простенькую джазовую композицию по нотам, которые уже стояли на подставке. Что-то спела. Она играла как музыкант на приеме: тихо, создавая фон для разговора. Свободно, небрежно, не то чтобы очень хорошо, как мне показалось. Потом настала моя очередь. Я села на табурет и ушла в себя, чтобы видеть и слышать только пальцы на клавишах, только ногу на педали. Кто-то еще говорил, но на них шикнули – я слышала. Закончив, я встала, отошла от фортепиано и поймала пристальный взгляд тети Роуз. Она повернулась к старику, который стоял рядом, и сказала: «Эйбу она бы понравилась». Тот кивнул. «Эйбу ты бы понравилась», – сказала мне тетя Роуз. Она имела в виду своего отца.
Зеркало тяготело над залом. Рядом с ним фортепиано казалось игрушкой – как и арфа, на которой никто не играл. Я дотронулась до струн и чуть подергала их. Тетя Роуз сказала, что не знает никого, кто умел бы играть на арфе. Если бы я жила там, играла бы на ней каждый день.
Субботним утром, решив передохнуть от чтения в кровати, я зашла в уборную и заметила на белье коричневатое пятно. Пошла в мамину комнату – она читала у себя в кровати – и сказала: «У меня начались месячные».
Она дала мне синюю коробку прокладок, а потом мы обе оделись на выход. Отметить событие она повела меня в полинезийский ресторан – там было темно, стены исписаны изображениями танцовщиц хула, а в меню – картинки фруктовых коктейлей. Она и свою маму позвала. Мы ели сапгам, свиные стрипсы и жареный рис. Я сидела на ватной прокладке, капала на нее кровью и все не могла понять, какое дело моей бабушке до этого очень личного и мерзкого события. Она сидела напротив и ела рагу по-китайски с чуть заметной, гордой улыбкой.
Мы вышли из ресторана обратно на свет. Я сощурилась. Мама наклонилась и подняла что-то. Монетку нашла! Для нее все монетки были на счастье, даже если решкой вверх, даже если лежали в мокрой канаве. Она думала, что единственная их замечала.
Каким-то образом все знали, что у Эмбер уже начались месячные, и поэтому я рассказала ей про свои, но по секрету. Мама, видимо, слышала, как я говорю с ней по телефону, и подумала, что это Би, и, когда вскоре Би пришла в гости, мама зашла в комнату, размахивая гигантской коробкой прокладок. У меня все тело бурлило от энергии, которой некуда было деться. Сгорая от стыда, я убежала из комнаты наверх, и там Би меня догнала.
Она была ласкова, как щенок или подушка. Чуть покраснев, она уверила меня, что сохранит мою тайну.
Мама клеила на зеркало в ванной записки с замечаниями. Споласкивай раковину, когда сплевываешь. Оставляй шторку в ванне. Складывай прокладку втрое и выбрасывай в ведро; не заворачивай в «Клинекс» – а я так делала по инструкции из фильма, который смотрела с девочками в пятом классе. Вслух мы об этом никогда не говорили.
У Би месячные начались в школе. Ей нужна была прокладка, а у нее не было. Я всегда носила несколько с собой в рюкзаке, затолкав их в косметичку на молнии. Встретиться договорились у шкафчиков после классного часа – там, стоя лицом к стене из металлических дверец, мы исполнили магический трюк: я достала из косметички две белые прокладки размером с котят и передала их Би, а она положила их к себе в рюкзак, и никто не заметил.
На заднем сиденье в машине мамы Би я размышляла, почему бы не изобрести модель плиссированных джинсов, которые сидели бы так, будто у тебя месячные и прокладка в белье. «Это не совсем про то. Вообще, таких вещей не существует», – осторожно заметила та.
Мои первые обильные месячные случились в лагере, и я понятия не имела, что крови должно быть так много. Я думала, это просто пятнышко, но нет, это было нечто осязаемое, объемное, растекающееся, а пользоваться тампоном я не могла, потому что не знала, куда его вставить: все тыкалась и тыкалась, подружки подбадривали меня за дверью деревянной кабинки, но у меня не получилось, так что на плаванье я не пошла, а если пропускаешь занятия плаваньем, на лодку не пускают – ходить на лодке нас учил мужчина, и приходилось выдумывать болезни, чтобы все объяснить. «Имбирный чай надо пить!» — говорил он, потрясенный тем, что я в моем возрасте этого не знаю. Надо поправляться! Давай-давай, как мы без тебя!
Каждый раз после контрольной Коллин Дули спрашивала, сколько у меня баллов, и я отвечала. А потом она говорила всегда одно и то же: «Ого, это же отлично!» И называла свою оценку, которая почти всегда была выше.
Когда Коллин выиграла конкурс сочинений, школа устроила линейку в актовом зале. Пока мы нестройной шеренгой заходили внутрь и занимали места, она сидела на табурете посреди сцены. Я знала, что из-за шороха меня будет не слышно, а потому уперлась взглядом в Коллин и подняла вверх большой палец – сидела я за десять-двадцать рядов от сцены. Я махала рукой вверх-вниз, но она не видела меня, а Райан О’Райли увидел. «Молодец!» — дразнился он плаксивым голосом, повторяя за мной. Молодец! Я в конкурсе не участвовала.
Хороший человек выбрал бы уже, друг он Коллин или не друг, а я была и тем, и другим – и никем. Ненавидела себя за то, что не могу ее поздравить, за то, что не знаю, стоит мне с ней общаться или нет, нравится она мне или нет, и почему меня к ней влечет, раз у нее ни чувства юмора, ни изящных манер – но я точно знала, что заслуживаю страданий, и была рада напоминанию от Райана.
Меня не заставляли идти в школу, если тошнит или понос, не заставляли ходить на соревнования по легкой атлетике, если не убедить маму, что я правда хочу пойти. «Ты точно этого хочешь?» — спрашивала она, и я знала, что ответить. Не заставляли ходить на выступления школьного оркестра. Да и на пианино тоже – я просто приходила на концерт неподготовленная и делала много ошибок. А прежде чем подойти к пианино, сидела в зале и считала капельки ледяного пота, скользящие вниз от подмышек.
После концерта толпа зрителей вытекала в коридор, где на двух складных столах стоял тазик красного пунша, башенки одноразовых стаканчиков и тарелки с печеньем.