Что делала Уинифред, пока мальчик Лоуэллов красил двери? Занялась чем-то по дому, зная, что он позовет ее, когда закончит? Нашла уголок на веранде, где ее не видно, и смотрела, как он работает? Поднялась ли она в пустую комнату на третий этаж и ждала?
Лицо у лоуэлловского мальчика было спокойным. На солнце его волосы казались почти белыми. Когда он закончил, то зашел обратно в дом.
12
Мне нравится думать, что Уинифред гуляла по тропинке вдоль ручья в любую погоду и что ей, в свою очередь, нравилось думать о мальчике Лоуэллов, который жил по соседству и был на двадцать лет старше, чем ее малыши. Он приехал на лето из колледжа, подстригал газон, вспотел, и в подмышках у него были круглые пятна пота. Пятна казались чистыми, словно от прозрачной родниковой воды.
Уинифред предавалась мечтам, пришивая заплатку к брюкам, из которых скоро вырастут, а потом спарывала крошечные стежки старым маминым вспарывателем, чтобы сохранить заплатку, на случай если она еще пригодится мальчику. Она ему так и не пригодилась, но Уинифред хранила ее, а когда умерла и другие стали разбирать ее вещи, то нашли маленькую мягкую заплатку и снисходительно улыбнулись ее материнской любви, и выбросили, вовсе не подозревая, что, пока Уинифред пришивала ее к порванному колену на брючках, давно рассыпавшихся в труху, сердце ее стучало от мыслей о том, как она будет ласково, совсем как своих маленьких сынишек, раздевать соседского мальчика. Как попробует на вкус его нежность, слегка солоноватую, слегка горькую, почти без волос, почти без запаха, и выступит крепкий сладкий пряный пот, и он чуть изогнет спину и провалится в сон.
Наверняка Уинифред мечтала о лоуэлловском мальчике весь день, пока ее дети были в школе. Наверняка хотела рассказать, собиралась исповедаться ему. Наверняка он был тем, кого она выбрала, – из всех Лоуэллов, Эмерсонов и Тэйерсов в округе. Его белые ресницы, подтянутые руки, загоревшие от хождения под парусом.
Когда Би пришла в гости, я показала ей фотографии, которые распечатала, и поделилась своей теорией об Уинифред и мальчике Лоуэллов. Би, кажется, ничего не поняла. Потом она спросила своим скрипучим голосом: «Почему ты так думаешь, если никогда их не видела?» Очевидно, ей стоило освежить свои познания в греческой мифологии. Я попыталась объяснить, что история женщины из Кэботов и мальчика из Лоуэллов точь-в-точь повторяет историю Эндимиона и Селены. Но Би не видела разницы между Кэботами и Лоуэллами и даже разницы между Эмбер и Чарли – а у меня не хватило духа объяснить.
Когда сыновья Уинифред выросли и разъехались, они с мистером Фишем отправились в круиз.
Уинифред вернулась, а мистер Фиш – нет, и миссис Лоуэлл вопросов не задавала. Ее соседка была Кэбот, и Лоуэлл не имела на это права. Потускнели со временем в оранжерее металлические соединения между стеклами, и выгорели флаги у главной дорожки. Все прочее осталось неизменным.
Некролог о мистере Фише напечатали в «Курьере». Внезапно скончался по пути в Норвегию. Похоронили его в Бостоне, на кладбище Грэнери, бок о бок с двенадцатью поколениями Кэботов – то еще достижение для Фиша.
Мне хотелось узнать, как он умер, что сделала Уинифред, когда добралась до Норвегии, как рассказала сыновьям, которым к тому времени было уже за тридцать, но заметка была сухая, темная, урезанная. Отслужили частную литургию. Богослужение совершил преподобный Таунсенд Брукс. У покойного остались двое сыновей и жена Уинифред (Кэбот), проживающая по адресу Эмерсон-роуд, 17.
Все соболезновали Уинифред. Вопросов не задавал никто. Считали, что Уинифред расскажет о произошедшем кому-то более близкому. Что однажды история выйдет на поверхность – но этого так и не случилось.
Я представляла, как после этого Уинифред проводит все больше времени дома за вышивкой. Они с друзьями продают друг другу декоративные подушки, чтобы собрать деньги для библиотеки и садоводческого товарищества. Стежки у нее получаются плотные, словно нарисованные.
Мама тоже кое-что нашла в нашем новом доме, в углу подвала, прямо рядом с масляной лампой – запертый шкафчик. Мы сняли дверцу с петель. Внутри были одни бутылки. Мама любила говорить, что муж у Уинифред был пьющий – но мама думала, что все аристократы пьют. Мистер Фиш упал с палубы корабля пьяный в стельку.
А может, сосуд лопнул – это бы объяснило, откуда кровь. Возможно, Уинифред привезла домой запачканную кровью одежду как напоминание о скоротечности жизни. Она была неприступной вдовой. Какое доказательство вечной любви – любви, которую даже смерть не смогла прервать.
Я пыталась представить Уинифред с разбитой бутылкой в руке. Пыталась представить, как она толкает мистера Фиша с палубы. Как стреляет в него из маленького пистолета. И только перебрав все самое жестокое, что она могла с ним сотворить, я представляла, как он прыгает с палубы в холодную воду. И думала, что понимаю, почему Уинифред, вернувшись домой, оставалась одна до конца жизни.
О мистере Фише я не говорила никому: хотела, чтобы эта история была только моей. Я не пыталась представить ни точное время, ни место на корабле, где все произошло. Не думала, были ли рядом другие, кто мешал, пособничал, кто смотрел. Я хотела, чтобы подробности оставались туманными, чтобы никто не мог их опровергнуть и забрать у меня – вынуть, словно фотографию из альбома, оставив на выгоревшей странице один только силуэт.
Я думала о ней, такой одинокой в этом доме с этими обоями, уколами вины, стопкой одежды в узеньком лазе наверху – все это для нее одной.
Ни одежда, ни фотографии, которые я нашла на чердаке, не указывали на убийство, но мне хотелось верить, что Уинифред убила его, потому что однажды мне самой хотелось обладать такой силой. Я едва говорила, но сила росла внутри меня. Я запасалась ею молча.
Но нет, на одежде была краска, а не кровь. Уинифред спрятала вещи в лазе и приходила за ними, когда у служанки был выходной. Она лежала на шезлонге на чистом, прибранном чердаке, положив на лицо грязную одежду. Казалось, будто мальчик Лоуэллов снова рядом. Сколько раз прикоснулись они друг к другу за всю жизнь, думала я. Какой бы он сейчас ее вспомнил?
Даже когда вещи впитали влажный запах массачусетского чердака, Уинифред помнила исходивший от них аромат пота. Памяти было достаточно.
Чарли посмотрела на фотографию целующихся людей. Я рассказала ей, что, возможно, у Уинифред был роман с мальчишкой Лоуэллов. Она ответила: «Это не мальчишка. Почему ты так думаешь?» – «Потому что… Кэботы и Лоуэллы, – начала я. – «Знаешь, не все Лоуэллы аристократы, – сказала она. – Некоторые – просто болотные янки. – Что? – Люди с известными фамилиями, но без денег, – сказала она, – как Лоджи, которые живут у ручья». Я никогда не видела разницы между ними и Анной Лодж из особняка на другом конце города, а Чарли видела.
В тот вечер я думала о старых Лоуэллах по соседству. Они тоже болотные янки? За свою жизнь я видела только одно болото – там, на другом конце города, где мы с Эмбер смотрели, как мужчины роют яму. В голову не приходило никакой связи между тем болотом и старенькими соседями.
Может, когда-то Фиши пришли на рождественскую вечеринку к Лоуэллам. Может, мальчик Лоуэллов запросто пожимал руки всем гостям, но как только перед ним встала Уинифред – последняя в очереди, – застыл, безвольно замерев. Этикет велел пожать протянутую руку – и этикет же запрещал прикасаться к объекту своих безрассудных желаний. Порывы столкнулись у него в голове. Он стоял недвижно в коридоре, залитом желтым светом. Не глядя на него, Уинифред пожелала ему доброй ночи и ушла.
Она знала, что лучший способ сберечь пламя – подкармливать его по чуть-чуть. Нет ничего лучше старого, медленного огня. Старого огня в старом доме.
Что случилось с мистером Фишем, меня не волновало. Но волновало то, что случилось с Уинифред в этом доме, где верхний этаж похож на тюрьму с маленькими тюремными окошечками. Двери его – темно-красные, как кровь, что пульсировала у нее между бедер, когда поверх кустов магнолии смотрела она на дом Лоуэллов. И плотно сжимала ноги, чтобы укрыть ее.
Может, Уинифред и хотела прикоснуться к мальчику Лоуэллов, но она прожила долгую жизнь. Люди, прожившие долгую жизнь, не действуют опрометчиво. Они берегут тлеющий уголек и до конца дней своих остаются чуточку слишком холодными. Может, вещи бросили в лаз перед вечеринкой, может, гость собирался остаться в комнате под крышей, а может, мальчик Лоуэллов никогда их и не носил. Возможно, Уинифред и не заглядывала никогда в этот лаз. Как моя мама. Возможно, там бывали только строители – в 1907 году – и я.
Уинифред умерла в этом доме – как бывает с женщинами ее статуса – в столовой, под присмотром сыновей и сиделок. Но перед этим что-то произошло, что-то, о чем никто больше не знал, и ей нравилось думать об этом в столовой, в кровати, под присмотром – и все же одной; нравилось, что не нужно говорить и даже обращать внимание на других, а в конце концов – даже вставать из-за стола, что можно просто лежать на кровати в столовой – в комнате, повидавшей столько стейков, напитков и бисквитных пирожных. Она видела, как подают каждое из них, из них складывались минуты и часы ее жизни. В этом неподвижном наслаждении, когда боль, скрытая за завесой морфина, становится недосягаемой, она и провела остаток своей жизни.
Уинифред умерла в возрасте ста двух лет. Дому было всего восемьдесят, но он продолжал стареть.
13
Рано утром перед школой я сидела за книгой и ждала, когда придет время выходить. Как-то раз зазвонил телефон, я взяла трубку. «Мне так одиноко, – сказала бабушка с папиной стороны, давным-давно овдовевшая. – Можешь приехать ко мне?» Я сказала ей, что мне нужно в школу. «А, в школу…» — сказала она и умолкла, вспоминая, сколько мне лет. Наверное, я могла бы вызвать такси.