Она тогда уже страдала от деменции. Сидела у себя дома на своих безупречно сохранившихся диванах, расшитых золотой нитью, и смотрела на разноцветные бочковидные лампочки, висевшие на пластиковых цепочках. Дверцы холодильника были забиты лаком для ногтей.
Мы к ней больше не ездили. Никто так и не объяснил почему, но, мне кажется, хотели уберечь себя от ужаса распада. А может, поскольку от памяти ее оставались лишь угольки, мама решила, что наши приезды она все равно не запомнит, и раз нам это никак не зачтется, то не стоит и приезжать.
Когда бабушку перевезли в дом престарелых, родители ни разу не свозили меня навестить ее, но каждый выходной притаскивали вычищать квартиру. На это хватило бы и одного дня, но они решили сделать все сами, вещь за вещью, словно это игра, словно где-то в ящике с потайным дном лежит бесценное сокровище – и они внимательно разглядывали каждую безделушку, каждый стакан с заправки. Ни одна из коробок с фотографиями не была подписана, так что их все выкинули.
Я горько жаловалась, что хочу пропустить день – или хотя бы вечер – и провести время у Би, но родители закипали уже оттого, что я прошу об этом. Их ярость происходила от неудобств, которые доставила им бабушка своей болезнью – а может, от того, что она провела их и не оставила ничего ценного ни на чердаке, ни в шкатулке с украшениями.
В конце концов она умерла – в день, когда у меня был домашний матч по волейболу. Я шла домой перекусить и собиралась потом вернуться в школу на тренировку перед игрой. Отец был дома и уже надел костюм – и то, и другое события крайне редкие. Я так и поняла, что бабушка умерла, но родители ничего не сказали, пока я не вернулась с игры. Когда они закончили, я ответила: Я знаю.
Родители принесли домой ее огромную зеленую бутылку шампуня «Прелл» – сам он был еще зеленее бутылки. Шампунь стоял на уголке ванны. Бабушка разводила его водой. Вечная штука.
Когда мне было шестнадцать, я дала сольный фортепианный концерт в актовом зале своей музыкальной школы. На мне было длинное черно-коричневое вязаное платье. Взяли в дешевом магазине по скидке.
Другие в музыкальной школе делали для своих концертов красивые приглашения: стопки кремовых карточек с именами и (иногда) рисуночком фортепиано. Выглядело так изысканно, так по-взрослому.
Я попросила у мамы какие-нибудь такие же, но вместо этого она купила в магазине открыток пачку приглашений в форме фортепиано на детский день рождения. На клавишах были напечатаны буквы, складывающиеся в «Уже скоро день фурора!».
Мне не пришло в голову, что можно и самой сделать эти приглашения. Нет, я проглотила стыд и уложила его внутрь себя – ко всему прошлому накопленному стыду. Таково было мое право от рождения.
Я думала, что мама делает так специально, чтобы устыдить меня, чтобы умножить боль. Никогда не приходило на ум, что у нас к тому времени уже должны были быть деньги – но мы еще не знали, как не быть бедными.
Я прилежно начищала ботинки. Фоном моей жизни было белое свирепое ненастье. Считалось, что в сентябре плавают только люди с характером – а я плавала. К тому времени Эмбер стала отставать и ходить на дополнительные занятия: мы обедали в разное время и едва виделись. Из двух других подруг: Чарли и Би – только одна пережила старшую школу.
После развода мама Чарли вышла замуж за мужчину постарше. Их новый дом – большой, в викторианском стиле, с верандой и мемориальной табличкой – был в паре кварталов от моего. Комната Чарли располагалась на самом верхнем этаже, и там на подоконнике было сиденье, куда она положила свою вышитую подушку.
Чарли ходила на вечеринки со всеми красивыми парнями, которые мне нравились. Она сшила себе плащ с вытачками, отороченный корсажной лентой. Шагала медленно и с печальной грацией. Так и сказала мне, без обиняков: «Я одеваюсь не для себя, а для парней». Я тогда едва знала, как одеться для себя, и все мысли об одежде и моде вытесняла в слепое пятно – там их и хранила.
Чарли нанималась присматривать за детьми и просила потом отцов отвезти ее не домой, а на вечеринку. После того как однажды проснулась в незнакомом месте в крови, оплатила себе психиатра. И меня уговаривала ходить с ней на вечеринки. Уже тогда она знала больше, чем когда-либо буду знать я. Знала, что у ее матери роман на стороне, как она говорила. Отчим еще не знал.
Иногда Чарли перекидывала волосы через край ванны, а ее мама мыла их. Она никогда не вытирала их мокрыми, потому что боялась, что сломаются. Волосы спадали вниз по спине: густые, что кобылий хвост, тяжелые и прямые. Когда становились грязноватыми, Чарли могла забрать их в пучок, и они держались на одной шпильке.
Я всегда делала домашнее задание, а Чарли только изредка. Когда ее попросили встать у доски и пересказать то, что она не читала, кто-то прошептал: «Она вообще не знает, о чем говорит». А Чарли невозмутимо ответила: «Пр-р-роницательно».
В нашем альбоме из средней школы она выглядит неподвластной времени. У нее высокий лоб и светлые волосы. Бровей почти нет, нет ресниц. В моем экземпляре она закрасила себе ноздри черной ручкой. Написала: «Ты в итоге поправила учебник Коллин по французскому? Что ж, надеюсь, скоро увидимся».
Это была отсылка к тому, как в седьмом классе Коллин унизила меня, пригласив на день рождения всех наших девочек, кроме меня, и я подумала, что расквитаюсь с ней, если закрашу белым все номера страниц в ее учебнике по французскому.
Помню, как рассказывала об этом Чарли. Она так терпеливо слушала. Меня никогда не волновало, что ей может быть скучно.
Она много пила, но я узнала об этом, только когда она призналась, что мать нашла спрятанные в ящике шкафа бутылку из-под шампуня, заполненную водкой, и бутылочку из-под ополаскивателя, заполненную самбукой. Одна из бутылок протекла.
Домой из школы я все еще иногда ходила с Би. Мы готовили макароны для ее братишки, когда ее мама допоздна работала в больнице.
Как-то в читальном зале Би передала мне записку. За день до этого она ходила домой к мальчику. Кое-кто вчера взял в рот, а оттуда не желтое, а молочный коктейль!
Мама, видимо, порылась у меня в сумке, и тем вечером она на меня наорала. Это что вообще такое? Я понятия не имела. Ни испуга не было, ни волнения – я просто не понимала, что мне доверили тайну. Идеальный исповедник.
Потом присоединился отец. Я смотрела на них, будто в театре: двое сердитых кричат на третьего.
Мама, когда кричала, широко раскрывала рот. Наверняка каждый день у меня в сумке рылась.
В следующий раз, когда ко мне после школы пришла Би, мама спросила у нее, как она помогает по дому, и Би сказала, что моет уборную на первом этаже. Это была маленькая комната, отделенная от кухни маятниковыми дверями, которые не запирались. «И как ты ее моешь?» — спросила мама. «Чищу раковину, протираю пол… – начала Би. Потом изменившимся голосом, улыбаясь странно, словно шутит, но не уверена, над кем, договорила: «Ну и на этом кончаю».
Би рассказывала, что как-то, оставшись одна дома, налила себе бокал вина и выпила его. А потом бросила бокал в камин. Я все думала, откуда у нее такие мысли. Она рассказала, что подмела осколки, сложила в бумажный пакет и выбросила. Би все говорила, а я думала, откуда у нее вообще такие мысли – и не заметила, что она проверяет, пойму ли я. Она говорила, что проглотила, давясь, столько ухаживаний от отца, что должна была исторгнуть их, выплеснуть на немом, неживом предмете, который никогда не проболтается.
В девятом классе Би пришла в школу с перебинтованной рукой. Я разбила термометр и попыталась выпить ртуть, сказала она мне, но все пролила, так что просто порезала руку стеклом. Я не знала, что ответить. Ничего не ответила. Казалось, будто это шутка. Казалось, будто только мистер Естествознание мог такое сотворить и под наши визги катать на языке дрожащий шарик ртути.
Би показывала свою опухшую, забинтованную руку – утешительный приз за разлитый бесценный яд. Слезы блестели на широко распахнутых глазах. Я не знала, что сказать. Я была так обескуражена, как если бы она пришла с экзотической зверушкой на поводке и сказала: «Теперь мне нужно водить его с собой». Жаль, что ничего не сказала.
К старшим классам Би начала говорить с бостонским акцентом и делать начес. Мы тепло здоровались в коридоре, но больше наши пути никак не пересекались.
За пару месяцев до выпуска я увидела ее в коридоре с огромным животом, пупок торчал, как крышечка бутылки.
Сначала я заметила живот, а потом мы встретились глазами. Она смотрела на меня и взглядом напоминала о том, как несколько лет назад я не смогла понять ее страданий. Давала понять, что сделала все возможное, чтобы удержать меня в своей жизни. А еще в ее взгляде была надежда на то, что отец больше не захочет к ней приближаться. Надеюсь, она оказалась права.
14
На день рождения дяди Роджера мама начала собираться в десять утра – за много часов до выхода. Она встала в белье перед дверью ванной, на которой висело зеркало-арка в полный рост, и смотрела в отражение. Мерзость, сказала она.
«А ты какие тряпки наденешь?» — спросила она у отца. Он подошел к шкафу и достал из него светлые брюки. Мама их называла «стиральными брюками» – в отличие от шерстяных, их не нужно было отдавать в чистку. Достал из ящика рубашку, надел ее.
Мама сказала, что лучше ему надеть костюм.
Отец разделся до белой футболки и мятых белых семейников. Надел синий костюм. – «Мерзость! – сказала мама. Можешь ты прямо встать или нет? Ты слишком жирный для этих брюк».
Я не собиралась одеваться, пока не наступит без пяти четыре; а когда оделась, мама оглядела меня. Тебе для этой юбки нужен пояс, не сидит. У меня не было пояса.
Тут я поняла, что меня сейчас вырвет.