Один из врачей разблокировал кодовый замок на двери в отделение и проводил меня в лифт, а потом в лобби и дальше, за двери больницы – на парковку. Люди вокруг стояли, присосавшись к сигаретам, сгорбившись от холода.
Приехал отец на машине, я села, и мы молча уехали домой.
Дома я не принимала усыплявшие меня нейролептики и не ела ничего полтора дня, началась дрожь, и тогда – поскольку я казалась себе ненастоящей – я сказала то, что можно было сказать в какой-нибудь другой семье: «Мне нужна ваша поддержка». Мама посмотрела на меня и ответила: «Вызови рвоту».
Отец отвез меня обратно на второе утро. Я рыдала и тряслась. Я не хотела возвращаться.
Помню, как отталкивала всех, кто подходил достаточно близко, чтобы разглядеть морщины на лицах, и кто-то сказал «вяжите», и тогда они обернули мне запястья чем-то мягким и прикрепили к металлической раме кровати, вкололи что-то в сгиб локтя, и у меня зачесался нос, и уши изнутри, и подбородок прямо под губой, и я скоблила его верхними зубами, а руки поднять могла лишь на пару сантиметров – и так они меня и оставили.
Комната, в которой я проснулась, была больше и тише. Я лежала ногами к двери, но сама дверь была чуть левее. Далеко она или близко, я не понимала – то же со стенами. Комната казалась огромной. Она словно расширялась, пульсировала, дышала, становилась все больше и больше, как девочка, приготовившаяся закричать.
Каждые полчаса заходил надзиратель – подходя к приоткрытой двери в мою палату, он тихо повторял «Обход… обход… обход…», чтобы не напугать. Он заходил проверить, на месте ли я и жива ли. Мне нравилось лежать в ожидании следующего обхода. Он всегда наступал.
Много лет назад, в начальных классах, школьный психолог посадил нас в круг и велел назвать цвет, который лучше всего описывает наши чувства. Не помню, что сказала, но помню, что сам психолог говорил последним: он на секунду прикрыл свои довольные маленькие глазки и сказал, что его цвет настроения – ции-АН, это такой сине-зеленый.
Каждый год психолог возвращался и снова сажал нас в круг. Мы по очереди называли цвета, а я его терпеть не могла и сказала, что мой – мерзкий оранжевый. Он опять говорил последним и, конечно, сказал, что сегодня цвет его настроения – ции-АН, это такой сине-зеленый.
Я подняла руку и обвинила его в жульничестве, но он был совсем как офицер Хилл и ничем не отличался от того приглашенного лектора, который специально завершил свой рассказ неверной цитатой из популярного фильма – словно мы не заметим. Эти мужчины думали, что мы тупые. Они и представить не могли, что нам еще говорить, если не поучать. На нас – неподвижные мишени – направляли они свою убежденность, и, даже если мы знали, что они ошиблись, они и представить не могли, что не правы. Правда так и оставалась скрытой от многих из них. В этом заключалась наша тайная и бесполезная власть.
Когда медсестры, соцработники и студенты-медики заходили проверить пациентов, они всегда говорили обход, так что, услышав настоящий стук в дверь, я поняла, что это не кто-то из персонала. Я сказала: Войдите.
Дверь открылась – за ней стоял громадный мужчина, одетый как ребенок или ретро-дедушка. Он жил с матерью, но хотел переехать в дом инвалидов, и мать отправила его сюда на подготовку. Лет ему было не меньше пятидесяти, но у него была цель. А сейчас и задача.
«Я обхожу все палаты», – сказал он мягко, словно от громкого звука камни обвалятся. Стоял в проеме, пошаркивал ногами, и я поняла, что этот мужчина, съезжающий от матери, – настоящий герой. Теперь, когда можно было заняться чем угодно, он выбрал стать человеком, который заботится о других. Вдруг он предстал передо мной солдатом – там, в дверном проеме, с белыми запястьями, торчащими из рукавов поношенной рубашки. Он выглядел так, как я чувствовала себя в тот день, когда после нескольких недель, которые провела, карандашом изливая свою безответную страсть парте в кабинете геометрии, – заговорила с Вулфом.
«Ты ничего не боишься, нужно ли что-то», – спросил он. Естественно, я не боялась – я не сошла с ума. И, в отличие от него, не прожила пятьдесят лет в одном доме с матерью. Я даже двадцати пяти с ней не прожила и, хотя плана у меня не было, была почти уверена, что выберусь до пятидесяти. Но на случай, если не получится, я приложила все силы к тому, чтобы оценить его по достоинству. Спасибо тебе, храбрый воин. Спасибо, что спас меня из тьмы.
Я прождала как могла долго, рассчитывая, сколько пройдет времени, пока меня развяжут. И наконец кто-то вошел – двое: мужчина и женщина, – но они не развязали меня, а сдернули штаны, сунули под зад чашу и так же быстро вышли из комнаты. Края чаши больно впивались. Основание прижималось к ягодицам. Я писала яростью, горячей и прозрачной, словно джин, и постанывала от облегчения. Закрыла глаза – мне было все равно, куда льется ядовитая моча, разъедающая поле маков ночных кошмаров – и тут в приоткрытую дверь кто-то проскользнул. Мое внимание было сосредоточено на чувстве облегчения, но я видела, что вошел доктор.
Он был низкий, с круглым лицом. Губы его с карикатурным удивлением сложились в букву «О» – словно он зашел совершенно случайно.
Доктор Икс стоял и смотрел. Он смотрел на меня, но меня это не волновало, потому что мое тело больше не было моим. Пусть смотрит, как оно занимается своими делами, лежа в кровати. В мыслях я перенеслась на годы и годы вперед и фантазировала о настоящей жизни.
Он стоял поодаль, а когда подошел, на лице отражалось то же облегчение, что и у меня, сидящей на своем кроватном унитазе. Он ничего не говорил, и мне казалось, что он вошел под воздействием некоторой силы, управлять которой был не властен. Он выглядел беспомощным и в каком-то смысле таким и был.
Он дернул себя пару раз: сначала пробуя, исследуя, потом бешено, быстро – и что-то брызнуло мне на бедра. Что-то теплое. Часть стекла в чашу. Запястья все еще были привязаны к кровати.
Почти тут же в палату зашла медсестра и увидела, как он стоит над девочкой, привязанной к кровати. Медсестра забрала чашу – кровать подо мной осталась мокрой, – сделала очередной укол в сгиб локтя, и мои глаза больше ничего не видели.
Утром в день выписки меня разбудили двое врачей. Который час, я не знала. Сходила в туалет, помыла руки и умылась струйкой холодной воды. Без мыла. Они разрешили мне сесть на край кровати и самой поесть гнутой металлической ложкой из пластиковой миски. Я была голодная. Попросила еще еды, но они забрали у меня миску и ложку. К моему удивлению, принесли другую миску – там был нарезанный банан. Я съела все, даже коричневые части.
Потом вышла из палаты в комнату отдыха на утреннюю групповую сессию. Когда пришла моя очередь говорить, сказала, что у меня на день три цели: одеться, уехать домой и никогда не возвращаться.
Принимая душ, я смотрела на ряды старых шампуней и гелей, которые оставили здесь другие выписавшиеся. Когда закончила, аккуратно вытерла свои бутылочки и принесла их в палату. Потом оделась. Когда меня вызвали к стойке регистрации, отец уже стоял там. Привет, Рути, сказал он. Выглядел старым.
Медсестра с головой ушла в стенной шкаф фирмы «Шарпс» позади стойки: с двумя замками и стеклянными дверцами. Она выудила оттуда мой плеер с кассетами, фен, тюбик гидрокортизоновой мази, щипчики, бритву, кусачки для ногтей и баночки с витаминами. Все те вещи, которые они посчитали слишком опасными, чтобы доверить мне.
Потом подписала бумажки и вышла, унося с собой тайну – тайну минотавра, доктора Икс, который останется в лабиринте, безымянный и безликий.
Я выждала пару месяцев, потом пошла в банк и выписала чек на имя матери. В строке «Комментарий» подписала: «Эмерсон-роуд, дом 17». Денег, которые я скопила, работая в книжном и присматривая за детьми, хватило бы на три месяца аренды на пару с Коллин Дули – а она переехала на запад, за границу штата – в Нью-Йорк. Не знаю, сколько еще мы были должны за дом Уинифред, но это не имело значения. Я заплатила сколько могла. Условия выполнила.
По пути из банка прошла сквозь кладбище конгрегационалистов. «Терпение» – гласило одно из моих любимых надгробий. Больше ничего. Могила младенца. Вот же нетерпеливая! Вырвалась отсюда чуть ли не раньше всех.
Хотела бы я сказать, что переехала и никогда больше не возвращалась, но я возвращалась на праздники – да и билет на автобус туда-обратно стоил восемьдесят четыре доллара, потому что никуда я далеко не уехала. Придорожные сугробы там были выше, потому что улицы лучше чистили, и темнее цветом, потому что машин было больше. До Уэйтсфилда на автобусе было четыре часа – достаточно времени, чтобы перестроиться и стать другим человеком.
Я все еще ходила с родителями в их любимое кафе, хозяин которого так описывал меня маме, словно пытался продать.
Отец ни разу меня не тронул – может, этим отличием от собственного детства мама и была довольна. Ее отец ранил ее – и дядя Роджер, возможно, тоже. Мама так и не рассказала. Не она виновата, что ее превратили в чудовище, но мне все равно нужно было уехать. Иначе я и дальше бы ее ненавидела и стала бы ничем не лучше любого в этой обледенелой дыре.
Я не чувствовала никакой зияющей раны, не чувствовала, будто кусочек пазла выпал – не подходила ни одна из метафор с групповой терапии у доктора Спектр. Это и чувством назвать нельзя было. Я просто все время ждала.
Десятки лет спустя я уже воспитываю собственного ребенка – который вырос, зная, что такое обычная любовь и чья жизнь вовсе не примечательна – и безо всяких усилий, совершенно неожиданно, даже и не заметив толком, что произошло, – поняла, что больше не жду.
Благодарности
Я хотела бы выразить глубочайшую благодарность Пи Джей Марку, прошедшему сквозь огонь и воду; Парисе Эбрахими, блестящему и неутомимому редактору; и моему милому сыну Сэму Чэпмэну за то, что не давал мне затеряться в мире фантазий. Также я хотела бы поблагодарить моих первых читателей: Йена Бонапарта, Меган Клири, Эми Фасселман, Шейлу Хети, Филипа Гвин Джонса, Элизабет МакКракен, Мейли Мелоу, Итана Носовски, Джулию Оррингер, Эда Парка, Зэди Смит и Антуана Уилсона. Благодарю Дилана Бойда, Эмили Херцог, Джесс Джонас и Теда Малкерина за помощь с исследованием. И, безусловно, выражаю пламенную благодарность предсказательнице Диане Крамер.