Если Хилл и был в чем-то виноват, так это в чрезмерном великодушии. В иное время его бы восхваляли за то, что он попытался заменить этому негоднику отца.
Как-то на перемене девочка с Бэннон-роуд заехала мне ногой по щеке, а потом сказала учительнице: «Рути ударила меня вот сюда», – и показала на свою щеку.
Так что ребенок с Бэннон-роуд вполне мог выдумать такую историю. Вполне мог быть низким и подлым врунишкой.
6
Би последней из класса научилась прыгать через скакалку, писать и переворачивать стул на парту. У нее были длинные светлые волосы и розовые веснушки.
У мамы Би была широкая щель между передними зубами и лицо бассет-хаунда. Она отправила Би в школу на год младше обычного с безупречными косичками на голове.
Куда бы нам ни нужно было посмотреть, взгляд Би всегда был направлен чуть в сторону, а рот – чуть приоткрыт. Учительница показывала нам, как нарисовать пятиконечную звезду, а Би украдкой облизывала бумажную обертку воскового мелка, пока она вся не размокла. Это был школьный мелок, граненый.
Мы с Би шли в школу по обсаженной деревьями улочке, вдоль которой по обеим сторонам жили на привязи злые собаки. Как-то раз одна мелкая сбежала, и пена свисала бородой с ее цепи.
Однажды утром Би нашла картонный ярлычок от чайного пакетика «Рэд Роуз» – этот чай с тонной сахара я пила дома по вечерам, если живот болел. «Смотри, роза!» — сказала она так, будто это был настоящий цветок. «Это мусор. Дай сюда», – ответила я. Я вдруг разозлилась.
Она посмотрела на меня недоумевающе, и я сменила тон: «Какая прелесть. Можно посмотреть?»
Тогда она отдала ярлычок мне. Я разорвала его напополам, а потом еще раз, Би хныкала. «Это мусор! Грязный мусор!» Удивительно, как я разозлилась. В тот момент я терпеть ее не могла, и сама не знала почему.
Один раз после обеда, когда некоторые уже вернулись в класс, какие-то вредные девчонки спрятали рюкзак Би в старом ящике для бумаг у дальней стены. Почему именно Би? Этот вопрос вертелся у меня в голове до конца дня.
На последнем занятии Би заявила, что не может найти рюкзак. Я опустила взгляд на парту. Сердце стучало. Учительница раздраженно вздохнула. «Кто-нибудь из вас знает, где он?» — спросила она. Смешок рвался из горла, как отрыжка. Я скрыла его, широко распахнув глаза и пожав плечами. Наверняка именно так я и поступила бы, если бы не знала, где рюкзак Би. Пожала плечами, подняла брови. Убедительно получилось? Подняла брови еще выше. Нужно, чтобы учительница увидела их от самой доски. Нужно, чтобы она увидела, как мало мне известно о том, что случилось с рюкзаком.
Учительница назвала мое имя. Так громко, что я навсегда запомню. Я смотрела на нее, она – на меня. Она понимала, что я не настолько смелая, чтобы признаться. «Мы с Би выйдем из класса, а когда вернемся, рюкзак должен висеть на крючке», – сказала она. Они вышли. На лице Би читалась скука.
Одна из девочек поднялась и рванула к шкафу, чтобы достать рюкзак. Отворила дверцу гардероба, повесила рюкзак и побежала обратно на место. Пошепталась со своими вредными и хитрыми подружками, но слов было не слышно. Несколько секунд мы сидели в ожидании. Я тяжело дышала. Потом учительница открыла дверь. Рюкзак висел на крючке так, словно всегда там был. Она медленно моргнула, затворила дверцу гардероба и больше ни слова об этом не сказала.
На заднем дворе у Би был облицованный плиткой бассейн, и она рассказывала, что ей разрешают спать в бассейне на надувном кресле. Я знала, что она врет, но не понимала, зачем ей врать о чем-то настолько очевидном. И не думаю, что она соврала мне, когда сказала, что до сих пор ходит в душ с папой. До сих пор? Я никогда не видела папу голым. Да и маму.
Когда я приходила к Би, мы уходили к ней в комнату и закрывали дверь. Тренировались заваливать друг друга. Она говорила: «Дорогая, я дома!» Закрывала невидимую дверь, словно бы входную, и валила меня. Я ничего особо не чувствовала, даже когда мы сидели рядом на полу, читали вслух и скребли друг дружке по шву джинсов.
Как-то отец Би зашел к ней в комнату, и Би выбежала, а я осталась сидеть. Он посмотрел на меня, улыбнулся и спросил: «Развлекаетесь?»
В третьем классе Би подарила мне красный зонтик в белый горошек. Я обожала раскрывать его, как большой цветок, и танцевала с ним на заднем дворе, даже когда дождя не было. Я очень любила этот зонтик и миленький ланчбокс с цветочками, который подарила другая подружка. Такие полезные подарки.
Многие другие вещи, которые девочки приносили мне на день рождения – канцелярские наборы, карандаши, стикеры, – мы с мамой аккуратно откладывали, чтобы подарить на день рождения другим.
Эмбер не была девочкой-скаутом, как я, а вот Би – да. По вторникам мы ходили в школу в форме, с лентами, усеянными значками.
В каталоге вещей для девочек-скаутов старшие скауты выглядели как мамы и носили зеленую форму из полиэстера с шарфиками. На некоторых картинках младшие скауты стояли в коротеньких трикотажных ночнушках и руки держали прямо напротив лобка. Я вглядывалась, пытаясь рассмотреть линию трусиков, но девочки под ночнушками были голые. Затаив дыхание, я читала слово «аксессуары», как чарующее «асексуары».
Почти у всех девочек были папки на трех кольцах с липкими картонными страницами. Это были альбомы для фотографий, но мы любовно раскладывали на липких страницах любимые наклейки прямо с вощеной подложкой и затем разглаживали поверх прозрачную пленку. И после школы я звала к себе девочек в основном для того, чтобы заполучить новые наклейки.
Даже самые скучные девчонки собирали наклейки, и, если девчонка скучная, это еще не значит, что ее наклейки тоже будут скучными, так что, когда я узнала, что у Би есть коллекция, я сказала: «Не знала, что у тебя есть альбом. Не хочешь зайти в гости?» Она хотела. На следующий день в школе она передала мне записку с благодарностью.
В следующем году все девочки дарили друг другу колечки из серебряной проволоки. А после – заколки с именами из крошечных белых наклеечек.
Би их никто не подарил: в магазине не было ни «Би», ни «Беатрис». Тогда мама купила пару заколок, эмалевые краски и те самые наклейки и сделала для Би фиолетовые заколки с белыми сердечками вокруг букв.
Она тренировалась рисовать сердечки на куске желтой ненужной бумаги. Макнула кисточку в синюю краску и вывела ряд идеальных сердечек. Выглядело так, будто их машина напечатала. У меня сердце щемило от восторга.
Нельзя было позволить пробным сердечкам оказаться в мусоре, так что я забрала эту бумажку и положила к себе в обувную коробку для важных вещей.
На следующий год все дарили значки дружбы – английские булавки с нанизанными на них бусинками – и цепляли на кроссовки.
У каждой была коллекция бусин и наклеек в форме сердечек, а еще карандаши и ручки с запахом клубники. Все тогда пахло клубникой: наклейки, блеск для губ, волосы.
Как-то после обеда мы с Би делали значки дружбы – десятки разных комбинаций. У нее была коробка, обшитая изнутри черным бархатом, и, когда ее родители устроили гаражную распродажу, она продала значки по двадцать пять центов.
Еще было лето, когда девочки покупали друг дружке мешочки с конфетти из пластика или фольги. Блестящие кружочки всевозможных цветов, пластиковые сердечки, переливающиеся розовым, еще более крошечные звездочки, и прямоугольнички, и квадратики, бриллианты – золотые, серебряные, красные, черные. У меня была богатая коллекция. Мы вкладывали их в поздравительные открытки: конфетти выпадали, и на мгновение получалась вечеринка-сюрприз. Кусочки были довольно крупными, поэтому мы подбирали их и складывали обратно в конверт.
Когда мода на конфетти прошла, я ссыпала свою коллекцию в банку из-под варенья. Можно было доставать по одной пинцетом или чуть влажным пальцем – для сверкающих рождественских открыток. Я отдала банку маме – она умела ценить ненужные вещи.
Потом в один день я увидела, что она сидит за столом, склонившись с пинцетом над блестящей горкой. Перед ней в ряд стояли шесть или семь баночек от лекарств, и в каждую она бросала свой вид конфетти: звездочки в одну, сердечки в другую. Отец сказал что-то о том, какое это ужасно бестолковое занятие, сколько времени уйдет в никуда, чтобы закончить. Но, естественно, мама закончила. А после вернулась в кровать, как настоящий сфинкс, и снова принялась раскладывать пасьянсы.
Как-то вечером я зашла в столовую, мама стояла там у окна. Было темно. «Не включай свет!» — воскликнула она. Я встала рядом и тоже стала смотреть. Ничего. «Вон там!» — указала мама. Через два дома от нас, у дома Болдуинов, стояла машина. Внутри два темных силуэта. Они сидели на заднем сиденье лицом друг к другу. Лица приблизились, соприкоснулись. Отодвинулись. Снова слились, отделились. Мама тряслась от смеха.
На перемене я шагнула на подпорную стенку, отделявшую внутренний двор школы от площадки. Внизу стена была кирпичная, мы играли у нее в вышибалы. Сверху бетонная, сантиметров пятнадцать в ширину, а над бетоном забор из рабицы – я держалась за него, пока шла. Чем дальше, тем выше поднималась стена, и дальний конец был на высоте второго этажа.
Но я не дошла до конца стены: на полпути сбежались мальчишки и, хихикая, стали заглядывать мне под юбку. Ажурную оторочку увидели. Может, и белье. Обратно к нижнему концу стены я шагала так быстро, как могла. Ткань поднималась на ветру, словно хотела, чтобы мальчики и дальше смотрели. Я не могла ее остановить.
В тот день по пути домой я остановилась у Уикс-роуд – двухполосной дороги с желтой разделительной линией посередине. У дежурной, помогавшей школьникам переходить дорогу, был начес, и руки-ноги двигались быстро, как у шарнирной куклы. Переходя дорогу в той юбке, я подняла подбородок и задрала нос к небу. Я читала про это в книжке. Сказочные герои шли на заслуженное наказание, высоко подняв подбородок, гордо и церемонно. Мне хотелось быть