Сквозь сетку, закрывающую крыльцо, было видно два больших кабельных барабана, поставленных плашмя, как столы в огромном кукольном домике. Иногда супруги сидели за ними напротив друг друга, отпивая из кружек.
Как-то весной старушка учила меня полоть сорняки в боковом дворике между нашими домами: обхватить ближе к земле и медленно тянуть. У меня стебель все время обламывался, но она не сердилась. Как будто выполоть сорняки – это не главное. Как будто главное – что мы сидим вместе на траве. Было хорошо.
Я тогда была дома одна, и Эмбер постучала в дверь и предложила побегать под поливалками у ее дома. Я сбегала наверх, нашла свой фиолетовый купальник, бросила его в велосипедную корзинку и поехала к Эмбер. На краю улицы педали перестали крутиться. Как будто увязли в чем-то. «Стой!» — крикнула я.
На ступицу заднего колеса намотался купальник.
До дома Эмбер оставалось полквартала. Вдалеке показался ее отец. Он шел медленнее, чем мой. Невысокий, волосы седые, цвета олова.
Сказал не переживать. Аккуратно перевернул велосипед, поставил его колесами вверх на руль и сиденье. Никогда не видела, чтобы кто-то так делал. Достал из своего пояса с инструментами ключ, снял цепь, вытащил купальник и отдал мне, а когда я стала его благодарить, то вдруг стала задыхаться. Я не понимала, что вот-вот заплачу.
«Ты сделал доброе дело, папа», – радостно сказала Эмбер.
А механик ответил: «Для того Господь и послал нас на землю – чтобы помогать друг другу».
Столько доброты было в нем, что я еле дышала.
Потом мы пошли внутрь. «Может, мои родители и не узнают, что произошло!» — сказала я, мылом для рук отстирывая в их маленькой ванной свой купальник. Эмбер осторожно заметила, что масло, скорее всего, не отстирается. Она думала, я плачу из-за этого.
Уилл, мальчик, который мне нравился, помогал мальчишке из спецкласса поставить бросок и так кинуть мяч, чтобы он по дуге залетел в корзину. Показывал снова и снова. Он улыбался, и кожа вокруг глаз собиралась в морщинки, как у старика. Как и мы, он учился в четвертом классе, но по влиятельности мог бы сравняться с учителями.
В толпе по пути в столовую мы с ним однажды оказались рядом – смеялись и пели песенку из рекламы местного фастфуда. Перешла Рубикон. Была с ним у всех на виду. Я написала анонимную записку и спросила, нравлюсь ли ему. И спрятала ее дома, в крышечке от дезодоранта.
Он нравился нам всем: моим друзьям, мне, всем классным девчонкам из нашей части города – и однажды кто-то сказал, что Уиллу нравлюсь я. «Ну не мечта ли», – язвительно вставила какая-то девочка. Я не знала, что делать. Теперь я больше не могла смотреть на Уилла – и не смотрела, даже в коридоре, когда мы оказывались в такой же толпе, а он смотрел на меня и, кажется, хотел заговорить. Я смотрела прямо перед собой. Не могла признать, как сильно мне этого хочется. Сначала нужно было разобраться со всем наедине, а уже потом на людях – но я так и не разобралась. У меня не было толком ни характера, ни преданности кому бы то ни было. Я смеялась над всеми при любом удобном случае – прямо как родители дома, когда говорили обо мне, когда говорили о близких друзьях.
Когда мы с Би, Эмбер и Чарли основали свой клуб, я прописала его философию, правила и шифр, чтобы писать друг дружке записки, а на выборах президента клуба победила Чарли. Мы тренировались отхаркиваться на школьные окна, затянутые сеткой из проволоки, делать сальто назад на детской площадке и перепрыгивать через огромную шину от грузовика, наполовину утопленную в земле.
Чарли часто приносила в школу конфетки. Я вытягивала руку, словно просящий, а она переворачивала коробку и ссыпала их мне в руки. Я поверить не могла, что она мне столько отдаст. Просто отдаст, хотя могла бы и сама съесть. Я складывала конфеты аккуратной кучкой внутри парты, левее желобка для карандашей. Учебники у меня лежали двумя ровными стопками. Между правой стопкой и стенкой, ловко поставленная на бок, хранилась линейка. Между учебниками лежали транспортир и металлический компас.
Я таскала по конфетке через каждые несколько секунд. Малиновый вкус, кисловато-сладкий.
Заменяющая учительница тогда сказала: «Вот ты, щелкающая конфеты!» Девочка в первом ряду повернулась к девочке позади себя, но это была не она. Девочка во втором ряду повернулась к девочке позади себя, а та повернулась ко мне. Все произошло так ритмично, что я сразу поняла, что делать. Я повернулась к девочке за собой. Она смотрела прямо, как корова.
Когда я в первый раз пришла к Чарли домой, мне открыла экономка. Я поздоровалась, а она просто опустила на меня глаза и дала понять, чтобы шла за ней в зал. Мама Чарли вела себя так, будто экономка – привидение.
За ужином с семьей Чарли ее мама представила меня и сказала, что мой отец работает врачом. Я тут же поправила ее, а она посмотрела на меня с легкой улыбкой, будто это я так мило пошутила.
После десерта, когда старшие остались на чай, мы с Чарли повели ее самую младшую сестренку укладываться. Вдруг девочка сказала: «Рути нельзя было перечить маме на людях». Я не знала такого правила. Наверняка я и другие нарушила. Меня затошнило, и мама Чарли в моем воображении выросла до чудовищных размеров.
Я восхищалась Чарли, но понимала, что никогда не буду знать ее так же хорошо, как Эмбер или Би. Не знаю, восхищалась ли я ею, потому что мы не знали друг друга по-настоящему, или само восхищение встало между нами ширмой: чтобы отгородить меня от нее, чтобы я всегда могла видеть только свою, особую версию Чарли и восхищаться ею.
Как-то летом прислали оптовый каталог с серьгами. Я сидела на кровати и разглядывала синие страницы с яркими картинками. Серьги-кольца с радужными полосками, большие и маленькие. Гвоздики в форме сердечек всех цветов. С полосками, как у зебры. Я отмечала странички с самыми понравившимися, загибала и разгибала уголки, задавалась задачей выбрать двенадцать лучших, шесть лучших, три лучших. Каталог лежал у меня в прикроватной тумбочке. Серьги я так и не заказала, ни одни – ведь это неслыханное дело: платить за то, чем можно любоваться на картинке.
Мама спросила однажды, какого цвета у меня глаза. Кассир в банке сказала что-то про зеленые глаза у кошки, и мама тут же ответила, что у нее глаза тоже зеленые. Кошачьи – зеленые, ее – зеленые, а какого цвета мои? Если и у меня зеленые, пусть кассир поздравит мою маму – она угадала. Она и подумать не могла, что нормальному человеку покажется диким такой вопрос матери единственному ребенку.
Но я чувствовала, что так она пытается понять, каково это – совсем не привязываться ко мне. Она причиняла мне боль – и часто, – чтобы понять, каково это, чтобы показать, как она меня любит. Важно соблюдать осторожность. Если кто-нибудь узнает, что она меня любит, быть беде.
Какое-то время нужно потерпеть, у всех на виду, единственной без кроссовок на физкультуру, но только потому, что моя мама любит меня куда сильнее, чем все остальные мамы. Это опасно, и поэтому ей приходится любить меня тайно и скрывать свою любовь от всех – особенно от меня.
8
Тетя Роуз и дядя Роджер – мамины дядя и тетя – без всякого повода пригласили нас на ужин в шикарный ресторан в Бостоне. Для нас с родителями это было событием из ряда вон, а для них, видимо, нет, и они пригласили еще пару друзей. Голова кружилась от мысли, что и это тоже часть моей жизни.
Ресторан попал в топ лучших мест в Бостоне как лучший ресторан французской кухни в городе. Я прочитала об этом в журнале «Бостон», который родители иногда приносили со свалки.
Въезжали мы в город медленно, как будто плыли на барже. Много машин и старые узкие улицы. Солнце опускалось, небо темнело, и над нами нависали дома: высокие, бесконечные, непроницаемые. Но я не чувствовала себя загнанной среди них – я чувствовала себя защищенной.
Мы вошли в вестибюль, а оттуда – в основной зал с длинными кремовыми шторами, кремовыми скатертями и тарелками с золотой каймой. Мы сидели за большим круглым столом. Мама накручивала волосы на палец, и серебряные браслеты лязгали у нее на запястьях. Роуз, Роджер и их друзья уже были там. Друзья – супружеская пара, моложе моих родителей. На женщине тонкий свитер цвета сливочного масла. У нее были светлые волосы, длинные и прямые, и угловатое лицо, формой напоминающее позвонок. Одежда на ней была простая, но изящно скроенная, а украшения – так мало заметны, что их словно и не было вовсе. Тонкое золотое колечко, маленькая золотая брошь. Она – американка из высшего класса, ее муж – европеец с кожей оливкового цвета и темными волосами и одет так же незаметно богато.
На столе не было воды – только коктейли и вино, и мне ужасно хотелось пить. Я не знала, что делать, и шепотом спросила у мамы. Мама тоже не знала. Я стала дальше есть хлеб с маслом. Наконец подошел официант, чтобы принять заказ. Каким-то образом я смогла попросить у него стакан воды.
Воду он принес почти сразу. В стакане плавал ломтик лайма. Я отпила большой глоток, и оказалось, что это газированная минералка, горькая и соленая – хуже, чем вообще без воды. Я проглотила шипучую жидкость и поставила стакан со слезами на глазах. Шепнула маме, что это минералка, а не настоящая вода – она выглядела напуганной.
Роуз заметила, что я вот-вот заплачу, и от этого не разреветься стало еще сложнее, но потом вода вдруг появилась, я выпила стакан залпом, и почти тут же мне понадобилось в дамскую комнату. Я встала, тут же подошел официант и сказал мне, куда идти.
Дверь уборной была высокой и тяжелой, а сама уборная была рассчитана на одного. Просто чтобы дойти до унитаза, нужно было сделать несколько шагов, и я решила не запирать дверь, потому что занимать весь туалет в ресторане, где мне и так не место – это слишком. Я не заслужила этого. Если кому-то срочно понадобится внутрь, пусть заходят. Я села на унитаз и стала писать, и тут дверь распахнулась, внутрь забежал невысокий официант и начал расстегивать свои черные брюки. «