И тогда она замкнулась. На вопросы отвечала дежурно и по теме, уже не вкладывая в это души и не надеясь на преемственность знания. То, что знала она сама – она это как-то вдруг поняла! – не нужно никому, кроме нее самой. И потому умрет вместе с ней.
Наверное, с этого момента она и начала стремительно стареть. Ведь так всегда бывает, когда люди теряют надежду.
От заседания кафедры к заседанию кафедры она все больше и больше понимала, что совсем близок тот час, когда ей придется уйти из высшей школы: абсурдность требований к преподаванию возрастала, свободного времени на то, чтобы по-настоящему работать, становилось все меньше, отчетов, обязательных статей с «индексом цитирования» и еще каких-то бумаг – все больше. И если бы не наработанный годами, до того, как началось это безумие, опыт, она давно перестала бы быть квалифицированным специалистом в том смысле, в котором понимала это сама.
Тупо отбывала необходимые заседания, вовремя сдавала какие-то отчеты и статьи, которые были ей самой глубоко неинтересны и… ехала на прежнем опыте, поскольку пополнить его по-настоящему было невозможно сразу по двум причинам: литература, хлынувшая в страну с Запада, не выдерживала никакой критики, заниматься же по-настоящему развитием своей темы было физически невозможно: заваленная текущей работой и бесконечными «проектами», которые кафедра изобретала с легкостью фокусника, она давно забыла, как выглядит зал Ленинской библиотеки, когда в нем работаешь. Забегать туда, конечно, забегала – была обязана. А вот работать… Нет. На это уже не было ни времени, ни сил.
Многочисленные конференции и симпозиумы, которые она обязана была посещать одна или со студентами, тоже не приносили удовлетворения. Они вырождались с еще большей скоростью, чем образовательные программы, и все чаще напоминали «безумное чаепитие» из кэрролловской «Алисы в Стране чудес». Обсуждаемые на них темы давно не тянули на курсовую первого курса среднестатистического советского гуманитарного вуза, а «специалисты», представлявшие на этих сборищах свои доклады в пять или шесть страничек, все чаще напоминали ей сбежавших из сумасшедшего дома Наполеонов, нежели людей, имеющих хоть какое-то отношение к научному знанию. Она им вежливо улыбалась, дежурно отвечала и даже не пыталась «обсуждать тему» или «обмениваться мнениями». Ибо ни знания темы, ни тем более мнения по ней у этих людей не было. А слушать очередной набор нашинкованного из «дискурса», «нарратива» и «когнитива» бреда ей просто было невмоготу.
Оставалось зарабатывать деньги: Веню она воспитывала одна и никакой помощи от его отца за все эти годы не видела. Да, наверное, и не хотела.
И тем не менее до конца «умереть» она так и не смогла. Иногда, даже зная, что никого этим не увлечет и никому, кроме нее самой, это не нужно, Анна вдруг ощущала прилив вдохновения, особенно когда изувеченный и искалеченный учебный план добирался до тем, которые считала своими…
– Итак, – покопавшись в бумагах и окинув взглядом будущих юристов, экономистов и бухгалтеров, провозгласила она, – мы договаривались с вами, что на первой половине пары начнем большую тему культуры Греции, а на второй полупаре вы напишете мне итоговую самостоятельную работу по ранее пройденной теме – культуре Древнего Египта. К ней я вас неделю назад просила подготовиться.
Идеально подкрашенные губки еще более набухли в обидчивой гримаске, а лохматых мальчишеских бровей и вовсе не стало видно за по-модному встрепанными чубами:
– А вы же…
– Не «а я же»… Вы же знаете, я вредная. Все записываю. Вот, с прошлой недели у меня стоит отметка, что о самостоятельной работе были оповещены все, вплоть до болевших – обязанность довести до их сведения эту информацию взяла на себя староста. Инесса?
С задней парты поднялась мужеподобного вида девица в кожаных штанах и с кольцом в носу.
– Да, Анна Павловна, – нехотя, сквозь зубы, процедила она.
– Вы сдержали свое обещание? Группа готова к самостоятельной?
Ей самой эти работы давно были не нужны, она и без этой кипы почти неисписанных листочков (бессмысленные перепевы ею же начитанных лекций – в этих головах ничего не задерживалось!) знала, что студенты ничего не учат, ничего не помнят, ничем не интересуются, ничего не читают и потому ничего толком не напишут. Но очередное кафедральное требование настаивало на «оптимизации учебного процесса», выделяя на эту самую оптимизацию все больше и больше часов за счет сокращения лекций. Тогда, на заседании, когда об этом зашла речь, она сперва по привычке хотела возмутиться, поставить вопрос о недопустимости сокращения и так беспощадно урезанной учебной программы… И тут же осеклась, одернула сама себя: возражать бесполезно, и, значит, придется крутиться. Вот она и крутилась.
Возражения в студенческих рядах потухли, так и не вспыхнув, и она получила возможность начать лекцию.
Древнюю Грецию она любила до самозабвения. Наизусть читала гекзаметры из «Одиссеи» или «Илиады», что, впрочем, некому было оценить по достоинству, ибо студенты с одинаковым равнодушием относились ко всему.
Вот и сейчас, начав декламировать первые знаменитые строфы из «Илиады» о гневе Ахилла, она автоматически и совсем без удивления заметила, как тяжелая мужская рука под одним из столов легла на голую коленку соседки. Соседка беспокойно заерзала, но руку не отвела, только чуть приподнялись выбритые и заново подрисованные бровки и глаза с идеально выпрямленными ресницами стрельнули горячим преданным взглядом в соседа.
К моменту, когда Анна начала разбирать особенности древнегреческой пластики, рука доползла уже до края мини-юбки и медленными, уверенными движениями стремилась забраться под легкий клочок ткани. Тонкая девичья рука с причудливо-узорчатым разноцветным маникюром осторожно сползла под стол и накрыла мужскую руку, впрочем не слишком ей препятствуя. Идеально разделенные реснички прикрыли потупившийся взгляд, и Анну стало слегка подташнивать.
Когда мужская рука уже полностью хозяйничала под мини-юбкой, Анна не выдержала.
– Молодой человек, – прервала она сама себя. – Я вынуждена попросить вас и вашу соседку… м…м…м…м… покинуть аудиторию и немного прогуляться по коридору… так сказать, проветриться.
Анна тщательно подбирала слова, памятуя свою ошибку, которая однажды, в самом начале всех этих «образовательных» нововведений, чуть не лишила ее работы. Тогда она еще наивно полагала, что хозяином аудитории является лектор, и просто выставила с занятий юношу, методично всю лекцию на задней парте набиравшегося пивом.
Отец юноши в присутствии ректора, согласно кивавшего головой рачительному родителю, популярно объяснил тогда Анне, в чем заключаются права студентов, а в чем ее обязанности как лектора… После того случая она на много лет «ослепла» и «оглохла» в аудитории и продолжала стоически вычитывать материал тогда, когда девушки расчесывали волосы, грызли яблоки и даже кололи орехи на задней парте.
Но сейчас она не вытерпела.
– А вас что-то смущает? – не убирая руки, глядя Анне прямо в глаза, спросил юноша.
Соседка его тихонько хихикнула.
Аудитория, доселе тихо гудевшая, притихла в ожидании шоу.
– Нет, я как раз забочусь о вас, – Анна изо всех сил следила за своим тоном, дабы не спровоцировать какое-нибудь новое разбирательство. – Я просто хотела бы предоставить вам более комфортные условия…
Парень широко ухмыльнулся:
– А нам нормально, правда, Леночка?
– Полагаю, я вас несколько отвлекаю…
Парень ухмыльнулся еще шире:
– Вы так захватывающе рассказываете о рождении Афродиты, что это нас возбуждает.
Аудитория дружно грянула смехом, Анна сглотнула слюну, понимая, что ее «срывает с тормозов» и что никакие разумные соображения про потерю заработка могут ее уже не остановить… Но тут на помощь ей пришло время. У кого-то зазвенел будильник на телефоне, возвещая конец полупары, и студенты, бурно обмениваясь впечатлениями, одобрительно похлопывая хозяина шаловливой руки по плечу, повалили из аудитории.
Оставшись одна, Анна нашла еще в себе силы разложить задания для самостоятельной работы и, схватив сигарету, выскочила в коридор.
Навстречу ей шел заведующий кафедрой. Чуб его длинной, неприятно-желтоватой, словно немытой, седины взметнулся, лицо осклабилось, разбежавшись тысячью глубоких морщин, приветственной гримасой.
– Анна Павловна, голубушка, вас-то мне и надо! – Он широко раскрыл объятия, и никак было с ним не разминуться, не увернуться, так что пришлось терпеть и запах крепчайшего одеколона, отдававшего отчего-то прокисшим вином, и мягкие безвольные руки, на долю секунды обнявшие ее. – Милая, идемте-ка ко мне, посекретничаем…
– Не могу, Иван Трофимович. Не могу, па́ра… Перерыв всего десять минут.
– Ах, какая жалость, – притворно расстроился завкафедрой. – Ну да я тогда быстренько.
Анна поняла, что покурить уже не успеет, и, достав пачку, засунула сигарету обратно.
– Ох, простите, простите великодушно, – ерничал завкафедрой, – я вам сорвал перекур… Ну да не могу – важно, важно мне с вами переговорить.
Он аккуратно взял Анну за локоток и медленно повел по коридору, склоняясь почти к самому ее уху, чтобы разговор не подслушивали студенты.
– Дорогуша моя, группа «В» опять написала на вас жалобу…
– В смысле?
Анна без своего ежедневника не сразу и вспомнила, кто у нее группа «В» – такой поток студентов проходил перед глазами за неделю.
– Вот, в смысле, – засокрушался завкафедрой. – В том смысле, что замучили вы их самостоятельными работами. Жалуются на вас, говорят, лекции блестящие. Так любят их слушать, так любят… А она все самостоятельные и самостоятельные. Все пиши и пиши…
– Но позвольте, – закипятилась было Анна и тут же осадила сама себя. – Вы же сами поставили перед нами задачу сокращения лекционных занятий и дали норматив оптимизации. Я за него не выхожу.
– Полно, полно, душенька, за дух и букву-то цепляться, – ласково увещевал ее завкафедрой, и складочки на его лице бесконечно меняли выражение потрепанной житейскими бурями физиономии. Ей всегда казалось, что он мимировал, словно гуттаперчевая рожица, надетая на пальцы кукловода. – Вы же понимаете, вуз мы коммерческий, недовольства студентов быть не может.