го тебе хочется, где все правильно, разумно, упорядоченно и предсказуемо, у всего свое место и своя функция, эту точку отсчета, задающую систему координат всей жизни, с уходом Нины я безнадежно утратил. И честно говоря, уже не надеялся обрести. За окнами стояло другое время – это было видно не только по моим коллегам и студентам, но и по почти семейной жизни моего сына: другие привычки, другой уклад, принципиально другие отношения.
Да и сам я со смертью жены словно сбился с шага, не находя больше и в родных стенах прежнего покоя. Начав жить как бы «на одной ноге»: не сесть, а присесть, примостившись с краешку на минутку, не поесть, а срочно заглотнуть, чтобы куда-то бежать, не попить чаю, мерно черпая из крохотной розеточки вишневое варенье, а, забыв про него, отвлекшись на тысячу срочных мелочей, потом, через час, вспомнить и залпом опрокинуть в себя остывшую бурду. Я давно ощущал, что мне уже (быть может, в силу возраста, а может, воспитания в другом времени) не было места нигде – нигде не получалось жить так, чтобы не заставлять душу ежесекундно напрягаться в бесконечных компромиссах с самим собой. Наш с Ниной дом оставался последним местом, убежищем, где сохранялись мы такими, какие мы есть. Но теперь и он утратил это свойство, превратившись в гостиницу без обслуги, а сам я стал командированным постояльцем, ночующим в ней по мере надобности. Может быть, от этого острой болью отзывались во мне оставшиеся в нем приметы и знаки другой жизни и другого времени?
И вдруг в этой квартирке, у этих совершенно чужих людей моя нынешняя бесприютность неожиданно отступила. Душа оттаивала в опознавании привычного, того, что я это привычное нашел, не чая и даже не надеясь найти в нашем издерганном, нервном, амбициозном и, по сути, очень несчастном городе. Я испытывал неожиданное, какое-то глубокое, ни с чем не сравнимое облегчение.
От моих размышлений меня снова отвлек звук поворачивающегося в замке ключа.
– Неля! Фанни надо мыть лапы – там все развезло, пока мы гуляли! – вострубил из прихожей голос Егора. – Фанни, не крутись, дай снять ошейник. И нет! Не туда! В ванную! В ванную, я сказал!
В тепло и уют комнаты проник было тревожный холодок улицы, который внесли с собой хозяин и собака. Но в прихожей зашуршала снимаемая куртка, открылась и закрылась дверца стенного шкафа, веселое цоканье когтей выстукивало по кафелю пола счастливую польку… И холодок сам собой стал медленно-медленно таять, растворяясь в приглушенном свете гостиной, где я сидел, в молчании темной спальни, во вспыхнувшей на кухне газовой горелке, в первых вкусных запахах предстоящего ужина…
Квартира ожила, наполнилась звуками текущей воды, шарканья домашних тапочек, открываемой дверцы холодильника, стука ножа о разделочную доску, звона перебираемых в ящике вилок… Но все они, эти звуки, были признаками размеренного, упорядоченного, правильного жизнеустройства, в котором приход Егора, даже его громогласное командование, словно капитана на мостике корабля, вероятно (как и оказалось потом), было традиционным, составляло необходимую часть этого мерно текущего бытия.
Нелли меж тем очнулась, взгляд ее сфокусировался, она покрутила в руках коробочку от йогурта и ложку, словно вспоминая, как они очутились в ее руках, и, слабо улыбнувшись мне, плавно покачивая бедрами, направилась к выходу из комнаты.
Навстречу ей в комнату буквально ворвался Егор – он вообще как-то умудрялся бывать одновременно в нескольких местах: только что я слышал его голос на кухне, а он уже успел на ходу приложиться к щеке жены, кинуть на стол какую-то папку, шевельнуть мышь на столе, от чего засветился экран монитора, что-то там проверить и снова его погасить… При этом не умолкая ни на минуту.
– Я рад, что вы пришли. Сегодня пятница, и мы можем смотреть хорошее кино до самого утра… Идемте на кухню, сейчас мы будем ужинать, я приволок обалденные котлеты…
– Да я…
– Никаких «да я!». Котлеты ждут нас в нетерпении! Пошли-пошли на кухню, не уклоняйтесь, пожалеете! К тому же там можно продолжить разговаривать. Я вам сейчас расскажу – сегодня прочел, пока ехал в метро…
И снова я почувствовал, как мне нравится то, что происходит, – как-то запросто, без возрастных церемоний, и в то же время интеллигентно, без хамского панибратства. Откуда в этом мальчике обнаружился дух и тон наших тусовок конца 70-х? Ведь как раз в конце этих 70-х он, вероятно, только родился!
Невзирая на свои крохотные размеры, кухня была фантастически светлой, уютной и совсем нетесной. По левую сторону от входа высилась громада холодильника, за которым начинался плавный изгиб персикового цвета кухонного гарнитура, перетекающего через угол в месте раковины на другую стену и тянущегося до самого окна. Прижавшись к подоконнику, по центру стоял небольшой, такой же, как и в гостиной, но высокий, с прозрачной столешницей столик. С той разницей, что под стеклом лежала большая квадратная салфетка в черную и белую клетку. Отчего стол напомнил шахматную доску, взятую по краям в белую раму. Три посадочных места: уголок у стены напротив, в торце и у плиты. Вот в этот уголок напротив меня и усадил Егор. И снова прямая параллель: ах, как я любил у нас дома такой же уголок, в который забирался по команде Нины, не любившей, чтобы «кто-то крутился у меня под ногами, когда я готовлю».
– Вам, может быть, пока Егор возится, сварить кофе? – в кухню вошла Нелли. За ней, бурно отряхнувшись в прихожей, тихонько просочилась Фанни.
– Не откажусь…
Егор уже вовсю грохотал сковородками, мисками, выдвигал и задвигал ящики, размахивал ножом, сопровождая все громогласными высказываниями. И счастливая Фанни, не сводя с него влюбленных глаз, время от времени повизгивала от восторга, словно понимала, о чем хозяин рассказывает.
– Так вот, отец и сын Дугласы…
В миску Фанни прилетел изрядный кусок вырезки. Она нехотя на минутку отвлеклась, понюхала мясо, перетопталась передними лапами и снова уселась сверкающим от восхищения взором созерцать везде успевающего хозяина.
– Нель, ты что, ее кормила?
– Пыталась. В гречку влила остатки жаркого. Но она не стала есть. Так целый день и голодная.
Нелли аккуратно поставила передо мной изящную кружку, источавшую головокружительный запах кофе с какими-то пряностями, и присела на стул напротив.
– Ни фига себе, голодная! Я отдал за эту свежайшую вырезку половину своей зарплаты, а она носом крутит! Зажралась ты, госпожа Фанни, посажу на пустую овсянку!
Под укоряющим взглядом хозяина собака виновато потупила глаза, стыдливо поджала свой шарик-хвостик, подошла к миске, понюхала мясо, но есть не стала, а примостилась возле.
– Э-э-э-э… О чем бишь я?
– Об отце и сыне Дугласах, – тихонько подсказала Нелли.
– Ах да… Так вот, отец и сын Дугласы…
Поскольку Егор уже отвлекся и продолжил рассказывать, глаза псины засияли, она снова ловила каждое его движение так, словно понимала, о чем он говорит, и сопереживала всякому его слову.
По квартире поплыли ароматы жарящихся котлет, свеженарезанной зелени, вперемешку с бурными фактами биографий обоих Дугласов. Нелли неспешно накрывала на стол.
Каждый из них, казалось бы, был занят своим делом, каждый двигался сообразно своему ритму: Егор – бурно и порывисто, рассказывая и яростно жестикулируя, а Нелли – слушая, тихо, не желая мешать и отвлекать, как можно более незаметно. Однако их движения с Егором были такими слаженными, согласованными и оттого такими красивыми, что я засмотрелся! Потеряв нить рассказа, почти перестав слушать, прихлебывая в меру горячий, в меру крепкий, в меру сладкий (как Нелли так угадала?) кофе, уплывал, уплывал, уплывал в расслаблявшей, растворявшей меня, старого дурака, теплой человеческой заботе…
– Ну-с, приступим!
К чашке кофе, аккурат рядом, ни сантиметром дальше или ближе, приехала ловко посланная по поверхности стола огромная тарелка с горячей едой. А вслед за ней прибыл небольшой салатник, в котором горкой высилась аппетитная зелень.
– Приятного нам всем!
С размаху оседлавший табуретку в торце стола, ни на минуту не замолкающий Егор застучал ножом и вилкой.
Котлеты и впрямь были божественны, салат прекрасен, я буквально опьянел от хорошо приготовленной еды и окончательно размяк.
– Вадим Петрович! Вы готовы? Настал наш час! – как-то очень ловко разом Егор подхватил со стола все опустошенные тарелки и плюхнул их в мойку. – Это потом! Нас ждет Тарантино-о-о! Я пошел готовить кинозал… Неллечка, давай чай попьем там, давай?
– Давай.
Нелли легко поднялась, и снова я залюбовался, какими точными, изящными, неспешными движениями она достала пузатый белый чайник, начала собирать на поднос чашки, потянулась к полке за заваркой.
– Вадим Петрович! Пошли!
– Да-да, иду, – засуетился я, выбираясь из своего угла.
– Вы не спешите, если че. Просто догоняйте, Неля тут сама наколдует и принесет нам чаю с тортико-о-ом! – Распев Егора доносился уже откуда-то из гостиной.
Первый раз я шел по этой небольшой квартирке один, без сопровождения. Снова светлый коридор, таинство белой, какой-то очень целомудренной спальни, дверной проем, в который видна пирамида письменного стола. Где-то за окнами – морось и слякоть аномально теплого московского января. А тут – приглушенный свет, звяканье чашек на кухне, тычущийся мне в ладонь мокрый собачий нос, теплый язык, вдруг широко лизнувший мне пальцы: Фанни по каким-то ей одной ведомым собачим соображениям решила принять меня «в семью»…
Войдя в комнату, я стал было примащиваться в крайнее кресло, но Егор решительно запротестовал:
– Вадим Петрович, на диван! Оттуда лучше всего видно!
И я опять поймал себя на том, что с наслаждением подчиняюсь этим командам, и покорно сел на диван.
– Вот вам подушек под спину, чтоб удобнее было, – Нелли положила рядом со мной несколько разнокалиберных и разноцветных мягких квадратов.
– Да, располагайтесь удобнее, кино долгое!
Сидя на полу, Егор колдовал у телевизионной тумбы, плазма помигивала голубым пустым экраном. Нелли принесла поднос с чаем, от разрезанного торта шел одуряющий запах ванили.