То ли парень не видел «Чапаева», то ли просто не понял вопроса.
— В какую атаку, говоришь?
— В психическую. Ну, это значит в полный рост. Под барабанную дробь. Не стреляя…
— Чего не видел, того не видел. — Раненый определенно был не из хвастунов. — Да и вообще немца так просто не углядишь. Палит со всех сторон, головы поднять невозможно, а где он есть, черт его знает. Так вот и ранили…
— А на каком фронте? — спросил через плечо Бориса маленький Яков.
— Под Харьковом.
— А мы туда! — воскликнул Борис.
— Туда пути уже нет.
— Почему?
Наш собеседник махнул здоровой рукой — узнаете, мол, сами — и молча полез в вагон.
За этой летучкой мы встретили вторую, третью, десятую. Санитарные вагоны были набиты бойцами, раненными под Харьковом.
— Так много?
— Много? — переспрашивали раненые. — Нет, мало. Куда больше осталось там.
Мы уже догадывались, что наши войска на харьковском направлении потерпели поражение, но всей тяжести катастрофы на Юго-Западном фронте представить себе не могли. Откуда нам было знать, что в эти самые часы дивизии, окруженные и разбитые на барвенковском выступе, с боями вырываются из вражеских клещей, что фронт откатывается к Ворошиловграду, Ростову, Курску, Щиграм…
Наконец мы дотащились до Тамбова. Думали, что это очередная остановка, оказалось, что тут конечный пункт нашего маршрута. На привокзальной площади мы построились по своим курсантским батальонам, полагая, что нам сейчас же раздадут винтовки и поведут в бой; где теперь проходит линия фронта, мы толком не знали.
Появившийся откуда-то лейтенант встал во главе нашего батальона и привел его в большое село Стрельцы, километрах в десяти от города. Привел, как выяснилось, лишь на ночлег. Густые запахи запоздалой весны висели в воздухе, на чернеющих полях серебрились лужи, только что прошел дождь, было холодно и сыро.
Село выглядело пустынным. Несколько любопытных мальчишек бежало за нашим строем, да повстречавшаяся старуха в солдатской гимнастерке отчаянно размахивала хворостинкой, пытаясь загнать во двор недисциплинированного петуха.
Из избы с голубыми наличниками на двери и окнах вышел статный красавец капитан в длинной кавалерийской шинели. На его бесспорную принадлежность к кавалерии указывали подковки на сапогах и синие петлицы на воротнике шинели. Кавалериста сопровождали две юные девицы, которые проворно щелкали подсолнухи. Капитан грызть семечки не мог, он поддерживал своих красавиц под бока. (Простим ему эту вольность, не пройдет и полутора месяцев, как в бою за воронежское село Подгорное ему оторвет обе руки.)
Сопровождающий нас лейтенант подбежал к капитану, взял под козырек, хотел было доложить.
— Вольно! — остановил его кавалерист. — И так вижу, что прибыли. Разводите бойцов по избам. Пусть отдыхают.
— Есть разводить по избам! — Лейтенант хотел молодцевато повернуться, но, не удержав равновесия, сбил ногу. Девицы прыснули. Им стало смешно, что так выслуживаются перед их кавалером.
Строй распался на группы. Идущий о нами Александровский постучал в какую-то избу. На пороге появилась молодая женщина. На руках она держала мальчонку, другой, чуть постарше, цеплял ее за подол.
— К вам гости, — сказал сержант, здороваясь. — Не прогоните? Хозяин возражать не станет?
— Да какой теперь хозяин дома? — ответила женщина, опуская ребенка на пол. — Нашего хозяина забрали в сорок первом. Только одно письмо от него и было. Ну, заходите. Места хватит.
Я, среднеазиат, впервые попал в деревенскую избу и теперь с интересом разглядывал знакомую мне лишь по детским сказкам русскую печь с кочергой и ухватом, с набором разнокалиберных чугунков на прокопченных полках. Обстановка была небогатой. Вдоль голых стен — широкие лавки, в углу, за грубо обструганным столом, — иконы. «Неужели еще верят в бога?» — удивился я.
Вскоре пришел из школы старший сын хозяйки. В рваном отцовском пиджаке, в маминых ботах на ногах. Под мышкой завернутые в рогожу тетрадки.
Мать усадила паренька за стол, выложила перед ним три небольшие вареные картофелины, соленый огурец, луковицу.
— А ты, мам?
— Я уже поела, — ответила мать и отвела глаза.
Мальчик быстро расправился с ужином, подождал на всякий случай, хотя хорошо знал, что больше ничего не будет, проглотил слюну и сел к окошку учить уроки. Последние лучи заходящего солнца падали на странички его тетрадки, и мальчик торопился. Он быстро расправился с примерами и стал учить стихотворение. Книжки у него не было, он повторял текст, списанный со школьной доски;
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной…
Стоило мальчику закрыть тетрадку, как он запинался, чесал в затылке и снова подглядывал в текст. На пустой желудок стихи запоминались плохо. К тому же мальчик, наверное, никогда не слышал таких слов; «анчар», «вселенная», «чело» — и плохо представлял себе, что такое пустыня и как выглядит дерево, с которого на землю капает яд…
Потом я не раз задумывался над тем, что сталось с этим мальчиком. Кто он сейчас? Доктор наук, ученый? Или по обстоятельствам военного времени был вынужден бросить школу, пойти работать в колхоз? Помогал матери пахать на коровах, стал механизатором, по сей день трудится комбайнером, бригадиром, заведующим фермой? Гадание не ответит на этот вопрос. Но когда я вижу теперь, как какая-нибудь московская бабушка хлопочет возле баловника-внука и, даже призвав на помощь папу, маму и тетю, не в силах оторвать его от цветного телевизора и усадить за уроки, я вспоминаю сорок второй год, голодную тамбовскую деревню, три картофелины на необструганном столе, вокруг которого лежали на шинелях Солдаты, и мальчика в худых маминых ботах, который в сгущающихся сумерках у окна учил пушкинского «Анчара»…
Утром нас повели обратно в Тамбов. Мы прошли через весь город и оказались на грунтовой лесной дороге, вьющейся вдоль железнодорожного полотна. Наконец добрались до маленькой станции Рада, состоящей всего из двух-трех кирпичных зданий. Вокруг лежали штабеля бревен — раньше где-то поблизости велись лесозаготовки. Тут же перешли через пути и углубились в лес. Колючие сумерки клубились под кронами деревьев, сухой валежник трещал под тяжелыми солдатскими ботинками, в чащобе тревожно крикнула ночная птица. Мы шли очень долго.
Лес, пугающий своей тишиной и необитаемостью, на самом деле был полон людьми. Утром мы увидели повсюду длинные порядки солдатских землянок с площадками для построения. В капонирах были укрыты грузовики, орудия, походные кухни, накрытые брезентом снарядные ящики.
Это были знаменитые Тамбовские лагеря, где в годы войны формировались многие части. Сейчас здесь развертывалась 107-я стрелковая дивизия, ее 504, 516 и 522-й стрелковые полки. Мы были уверены, что из курсантов будут созданы отдельные ударные батальоны. Но оказалось по-другому.
Утром объявили построение. Мы стояли на полянке, образуя букву «П». Появилась группа офицеров во главе с майором — командиром 522-го полка. На его груди красовались два ордена Красного Знамени.
— Я знаю, что вы без пяти минут лейтенанты, — обратился к нам майор. — Опытные, хорошо подготовленные военные люди. Вы должны стать стержнем, боевой пружиной личного состава полка, батальонов, рот, взводов, помогать нам учить бойцов, показывать им пример, вести их за собой.
А затем состоялись торги, вроде тех, которые были в училище в первый день нашего прибытия. Только выбор здесь открывался гораздо шире.
— Пятнадцать человек ко мне в полковую артиллерию! — кричал артиллерийский капитан.
— Десять человек в роту связи! — зазывал другой командир.
— Музыканты есть? Трубачи, барабанщики? — спрашивал капельмейстер полкового оркестра.
— Химвзвод!
— Отдельная рота автоматчиков!
Вперед вышел бравый капитан, которого мы видели накануне в деревне Стрельцы.
— Ну а кто хочет ко мне в стрелковый батальон, в минометную роту? — весело крикнул кавалерист.
Отозвалось много голосов:
— Мы хотим! Учились на минометчиков!
— Вот и превосходно! — обрадовался капитан. — Будем воевать вместе. Минометчики, выходите вон туда, на край поляны, к большой сосне.
Впрочем, из нашей курсантской роты у сосны оказались далеко не все. Минутой раньше во взвод пешей разведки ушли Володька Чурыгин и еще восемь ребят. Остался в строю бывший командир нашего отделения Александровский.
— А вы разве не с нами? — удивился я.
Сержант махнул рукой.
— Выбираю чистую пехоту. Там хоть одну винтовку с собой таскать, а не этот дурацкий самовар. Напился из него по уши, сыт по горло. Мерси!
Возле большой сосны собралось человек сорок. К нам подошел комбат вместе со старшим лейтенантом, невысоким, коренастым кавказцем.
— Очень здорово, что вы курсанты-минометчики, — все радовался капитан. — Значит, будете бить врага без промаха. С такой минометной батареей пехота не пропадет!
— А почему кавалерист командует стрелковым батальоном? — шепотом спросил меня Яшка Ревич.
— А чему удивляешься? — ответил вместо меня Ваня Чамкин. — Некоторые пехотинцы совсем недавно еще щеголяли в голубых петлицах.
Петлицы с пропеллером — это из голубого, несбывшегося сна. Бездонное ферганское небо, «тринадцатая- белая», разбегающаяся на взлетной полосе, раскачивающийся над головой белый купол парашюта, — как все это было далеко от утреннего тамбовского леса, от пахнущей прелыми листьями земли, от лихого пехотного комбата с кавалерийскими петлицами…
— А вот и ваш командир роты старший лейтенант Хаттагов, — показал комбат на подтянутого кавказца. — Воюет с первого дня войны. Начинал бойцом.
Старший лейтенант привел нас в нашу землянку — землянку минометной роты третьего батальона 522-го стрелкового полка. В землянке уже обитало человек тридцать бойцов, зачисленных раньше нас в минроту. Тут же нас распределили по взводам и отделениям. Меня назначили командиром расчета вместо ушедшего в стрелковую роту сержанта Александровского. В нашем отделении оказалось еще трое курсантов — Виктор Шаповалов, Яков Ревич, Борис Семеркин, а также трое только что призванных в армию бойцов — подносчики мин Масленников, Булгаков и бедовой Небензя. Всем им было лет по сорок — сорок пять; в общем, они годились нам в отцы. С незнакомым чувством я приглядывался к ним — своим подчиненным. Раньше все было логично: мы, мальчишки-одногодки, были все на одном, курсантском, положении. Командовали нами люди, старшие по возрасту, по жизненному опыту, по военным знаниям. А тут!