его. Но я не могу и покончить с собой. Итак?..
…Почему? Я бьюсь головой о стены этого тупика. Ведь не любила же я в течение двадцати лет подлеца! И я не дура и не мегера, не знающая, кто я такая на самом деле! Наша любовь была реальностью. Она была прочной и нерушимой, как правда! Только было еще и время, которое шло, но я об этом не знала. Река времени. Вечные воды подмывают берега. Воды времени смыли его любовь. А почему не мою?
Я достала из шкафа коробки, где мы хранили наши старые письма. Фразы Мориса. Я знаю их все наизусть. И все они не менее чем десятилетней давности. Они как будто созданы для воспоминаний. Значит, наша страстная любовь, по крайней мере его ко мне, продолжалась всего десять лет. А воспоминания освещались ее отраженным светом все последующее десятилетие, придавая всему оттенок, которого на самом деле не было. И все-таки все эти последние годы у него был прежний взгляд, прежняя улыбка. (О, если бы только мне вновь обрести этот взгляд, эту улыбку!) Более поздние письма, написанные с оттенком шутливой нежности, но они предназначены мне и дочерям почти в равной мере. Иногда одна фраза, по-настоящему сердечная, контрастирует с общим обыденным тоном. Но во всех них чувствуется какая-то принужденность. Мои письма. Когда я хотела их перечитать, слезы ослепили меня.
…Я перечитала их, и тягостное чувство не оставляет меня. Вначале они вполне созвучны письмам Мориса, полны страсти и радости. Позднее в них возникает странный оттенок, едва уловимая жалоба, если не обвинение. Я с излишней восторженностью все утверждаю, что мы любим друг друга, как в первый день, требую от него подтверждений, задаю вопросы, подсказывающие ответы. Как могли они удовлетворять меня, если я знала, что сама вырвала их у него? Но я не понимала, я не помнила этого. Я не помнила очень многого. Что это было за письмо, о котором я пишу, что сожгла его после нашего телефонного разговора? Вспомнила с трудом: я была с детьми в Мужене, он готовился к экзамену, я упрекала его, что он мало пишет, он ответил грубо. Очень, очень грубо. Расстроенная, я кинулась к телефону. Он просил прощения, умолял меня сжечь письмо. Может, были и другие случаи, но они погребены в моей памяти? Я всегда воображала, что честна перед самой собой. Ужасно думать, что вся моя история, оставшаяся в прошлом, — лишь тьма и мрак.
Через день. Бедная Колетта! Я сделала над собой усилие и дважды позвонила ей, говорила веселым голосом, чтобы она не волновалась. Но она все равно удивлялась, что я не прихожу к ней и не прошу ее прийти. Она звонила и барабанила в дверь с такой силой, что я открыла. У нее был такой ошеломленный вид, что я увидела себя ее глазами. Оглядела квартиру и поразилась не меньше. Она заставила меня привести себя в порядок, собрать чемодан и переехать к ней. Служанка все приберет. Как только Жан-Пьер уходит, я набрасываюсь на нее с вопросами. Часто ли мы с отцом ссорились? Одно время — да. Это ее просто-таки пугало, ведь до того мы так прекрасно ладили. Но в дальнейшем сцен никогда не было, по крайней мере в ее присутствии.
— Но все равно было уже не так, как прежде?
Она ответила, что была слишком мала, чтобы разобраться. Она не поможет мне. Она могла бы дать мне ключ к разгадке этой истории, если бы только сделала усилие. В ее голосе тоже слышатся недомолвки, как будто в глубине души она прячет какие-то мысли. Какие? Что я подурнела? В самом деле подурнела? В данный момент это действительно так: изможденная, волосы тусклые, цвет лица землистый. А восемь лет назад? Этого я не осмелюсь у нее спросить. Или, может, я глупа? Или, по крайней мере, недостаточно хороша для Мориса? Если нет привычки задумываться о себе самой, такие вопросы ужасны.
19 января. Невероятно! Неужели я вознаграждена за это усилие над собой, за то, что предоставила Морису свободу, а не цеплялась за него? Впервые за много недель сегодня ночью меня не мучили кошмары и в горле исчез комок. Надежда. Еще очень хрупкая. Но она появилась. Я побывала у парикмахера, в институте красоты. Привела себя в полный порядок. В доме навели лоск, я даже купила к возвращению Мориса цветов. Но первые его слова были:
— Что за вид у тебя!
Да, я похудела на четыре килограмма. Я заставила Колетту поклясться, что она не расскажет ему, в каком состоянии застала меня, но почти уверена, что она с ним говорила. В конце концов, может быть, она и права? Он обнял меня:
— Мой бедный милый!
— Да все очень хорошо! — ответила я.
(Я приняла либриум. Мне хотелось держаться уверенно.) К моему изумлению, слезы выступили у него на глазах.
— Я вел себя как подлец!
Я ответила:
— Любить другую — не значит быть подлецом. Тут уж ничего не поделаешь.
Он сказал, пожав плечами:
— Разве я люблю ее?
Два дня я жила этой фразой. Они провели вместе две недели, в праздности, среди горных красот, а по возвращении он говорит: «Разве я люблю ее?» Будь я в обычном состоянии, у меня не хватило бы духу хладнокровно разыграть эту партию. Но отчаяние сослужило мне службу. Длительное пребывание вдвоем подточило их страсть. Он все повторял: «Я не хотел этого! Я не хотел делать тебя несчастной». Эта расхожая фраза мало трогает меня. Я не воспрянула бы духом, если бы это был всего лишь порыв жалости. Но он сказал громко в моем присутствии: «Разве я люблю ее?» И я все думаю, что, возможно, это начало декристаллизации, которая оторвет его от Ноэли и вернет ко мне.
23 января. Все вечера он проводил дома. Накупил новых пластинок. Мы слушали их. Он обещал, что в конце февраля мы съездим на юг. Люди охотнее сочувствуют вам в горе, чем в радости. Я рассказала Мари Ламбер, что в Куршевеле Морис окончательно раскусил Ноэли и, видимо, склонен вернуться ко мне. Она сказала, поджав губы:
— Если это окончательно, то что ж, тем лучше.
В конечном счете она не дала мне никакого путного совета. Я уверена: они обсуждают мои дела за моей спиной. У них свои мыслишки по поводу этой истории. Они мне их не доверяют. Я сказала Изабели:
— Ты была права, когда убеждала меня, что все поправимо. В сущности, Морис никогда не переставал любить меня.
— Видимо, так, — произнесла она с сомнением в голосе.
Я живо спросила:
— Видимо, так? Ты думаешь, он не любит меня больше? Ты всегда утверждала обратное…
— Я не утверждаю ничего определенного. У меня впечатление, что он сам не знает, чего хочет.
— Как! Ты узнала что-то новое?
— Абсолютно ничего.
Что она могла узнать, не представляю. Это просто в ней дух противоречия: она утешала меня, когда я сомневалась, и вселяет в меня сомнения, когда ко мне вернулась вера.
24 января. Надо было повесить трубку, сказать: «Его нет», — или вообще ничего не отвечать. Какая наглость! А это изменившееся лицо Мориса! Поговорить с ним со всей серьезностью, когда он вернется. Когда зазвонил телефон, он просматривал газеты, сидя рядом со мной. Это была Ноэли. Впервые. Но и это слишком! Так вежливо: «Я бы хотела поговорить с Морисом». И я, как дура, передала ему трубку. Он едва отвечал, вид у него был ужасно раздосадованный. Он несколько раз повторил: «Нет, это невозможно», но в конце концов сказал: «Хорошо. Я приеду». Как только он повесил трубку, я закричала:
— Ты не пойдешь! Осмелиться преследовать тебя здесь!
— Послушай. Мы сильно поссорились. Она в отчаянии от того, что я не подавал никаких признаков жизни.
— Я тоже очень часто бывала в отчаянии, но никогда не звонила к Ноэли.
— Умоляю, не надо еще больше усложнять мою жизнь. Ноэли способна покончить с собой.
— Оставь!
— Ты ее не знаешь.
Он шагал взад и вперед, раз даже ударил ногой по креслу, и я поняла, что он все равно пойдет туда. Все эти дни между нами царило такое согласие, что я опять смалодушничала и сказала: «Иди». Но как только он вернется, я с ним поговорю. Без сцен. Но я не хочу, чтобы со мной обращались, как с куклой.
25 января. Я убита. Он позвонил мне, чтобы сказать, что ночь он проведет у Ноэли, что он не может оставить ее в таком состоянии. Я возражала, он повесил трубку. Я звонила очень долго, пока не сняли трубку и не бросили ее. Я чуть было не помчалась туда, чтобы вот так же трезвонить в ее дверь. Но мне не хватало смелости встретиться лицом к лицу с Морисом. Я вышла из дому и бродила в холоде ночи, ничего не видя, не останавливаясь, до полного изнеможения. Такси привезло меня домой, и я рухнула, не раздеваясь, на диван в общей комнате. Меня разбудил Морис:
— Почему ты не ложилась?
В его голосе звучало неодобрение. Кошмарная сцена. Я говорила, что он был со мной все эти дни только из-за ссоры с Ноэли. Стоило ей поманить его пальцем, и он побежал к ней, а я пусть подыхаю от горя.
— Ты несправедлива, — ответил он с негодованием. — Если хочешь знать, мы поссорились из-за тебя.
— Из-за меня?
— Она хотела, чтобы мы еще остались в горах.
— Скажи лучше, она хотела, чтобы ты покончил со мной!
И я плакала, плакала.
— Ты прекрасно знаешь, что в результате бросишь меня.
— Нет.
30 января. Что происходит? Что такое они знают? Они ведут себя со мной иначе, чем прежде. Изабель позавчера… Я нападала на нее. Упрекала в том, что она давала мне плохие советы. С первого дня я со всем соглашалась, все терпела. И вот результат: Морис и Ноэли обращаются со мной, как с марионеткой. Она слабо защищалась: она не знала вначале, что речь идет о давней связи. Я сказала:
— А ты не соглашалась, что Морис подлец.
Она возразила:
— Нет. Морис не подлец. Это мужчина, который оказался между двумя женщинами и стал в тупик. Любой в подобной ситуации выглядел бы неблестяще.
— Он не должен был оказываться в такой ситуации.
— Это случается и с очень хорошими людьми.
Она снисходительна к Морису, потому что многое позволяла Шарлю. Но у них были совсем другие отношения.
— Я больше не думаю, что Морис хороший человек, — произнесла я. — Я открыла в нем низменные черты. Я не восхищалась его успехами — и тем уязвила его тщеславие.