— В пятнадцать лет — да, конечно, как у всех девочек, влюбленных в своих отцов.
— Что именно ты думала?
— Что ты недостаточно им восхищаешься: для меня он был почти сверхчеловеком.
— Безусловно, я совершила ошибку, проявляя мало интереса к его работе. Ты думаешь, он обижался на меня?
— Из-за этого?
— Из-за этого или из-за другого.
— Я ничего такого не знала.
— Мы часто ссорились?
— Нет. В моем присутствии — нет.
— И все-таки — в 55-м году. Колетта помнит…
— Потому что она всегда была при твоей юбке. И она старше меня.
— Тогда почему, ты думаешь, отец бросает меня?
— В этом возрасте мужчины часто испытывают желание начать новую жизнь. Они воображают, что новизна сохранится на всю жизнь.
Нет, от Люсьенны я ничего не добьюсь. Неужели она думает обо мне столько плохого, что даже не осмеливается об этом сказать?
16 марта.
— Ты отказываешься говорить обо мне: ты знаешь обо мне так много плохого?
— Что за мысли!
— Я переливаю из пустого в порожнее, это так. Но мне хочется разобраться в своем прошлом.
— Важно только будущее. Ищи себе любовников. Или иди работать.
— Нет. Мне нужен твой отец.
— Может быть, он вернется.
Этот разговор повторялся раз десять. Я и ей надоела, она уже без сил. Может быть, если я доведу ее до крайности, она выйдет из себя и наконец скажет все. Но у нее столько терпения, что я прихожу в отчаяние. Кто знает, может, они написали ей, объяснили, что со мной, и призвали быть ко мне снисходительной.
Я спросила, каково ее суждение об отце.
— О, я никого не сужу.
— Ты не находишь, что он вел себя как подлец?
— Честно говоря, нет. Конечно, он строит иллюзии относительно этой дамочки. Он наивный человек. Но не подлец.
— Ты считаешь, что он имеет право жертвовать мной?
— Конечно, по-твоему, это жестоко. Но почему он должен жертвовать собой? Я, например, хорошо знаю, что не пожертвую собой ради кого бы то ни было.
Она произнесла это с оттенком бахвальства. «Неужели она так жестока, что хочет походить на него?» — спрашиваю я себя. Мне кажется, она совсем не так уверена в себе, как я подумала вначале. Вчера я расспрашивала ее о ней самой.
— Послушай, я хотела бы, чтобы ты была искренна со мной. Мне это необходимо — отец столько лгал мне. Ты уехала в Америку из-за меня?
— Что за вздор!
— Отец убежден в этом. И страшно зол на меня за это. Я прекрасно знаю, что тебе было тяжко со мной. Мое присутствие постоянно тяготило тебя.
— Вернее сказать, я не создана, чтобы жить в семье. _
— Тебе было несносно мое присутствие. И ты уехала, чтобы освободиться от меня.
— Не будем ничего преувеличивать. Ты меня не притесняла. Нет, просто я хотела испытать, смогу ли жить самостоятельно.
— Теперь ты это знаешь.
— Да, теперь знаю, что могу.
— Ты счастлива?
— Вот одно из твоих выражений. Для меня оно лишено смысла.
— Тогда, значит, ты несчастлива.
Она ответила с вызовом:
— Меня моя жизнь вполне устраивает.
Работа, развлечения, кратковременные связи — я нахожу такое существование бесплодным. Ей свойственны взрывы грубости, нетерпимости — и не только по отношению ко мне. Это, на мой взгляд, признак какого-то неблагополучия. А отказ от любви — это тоже, конечно, по моей вине: моя сентиментальность внушала ей отвращение, она изо всех сил старалась не стать похожей на меня. В ее манерах есть что-то напряженное, почти отталкивающее. Она познакомила меня с некоторыми из своих друзей, и меня поразило, как она держит себя с ними: всегда настороже, не идущая на сближение, резкая. И смех ее звучит невесело.
20 марта. С Люсьенной что-то не так. В ней есть, я не решаюсь написать это слово, оно внушает мне ужас, но это именно то слово: злость. Насмешливая критиканка, которой не попадайся на язычок, — такой я знала ее всегда. Но с каким ожесточением разбирает она по косточкам людей, которых именует своими друзьями. Ей нравится говорить неприятности, хоть порой и справедливые. В действительности эти отношения не выходят за пределы простого знакомства. Она прилагает все усилия, чтобы показывать мне людей, но в сущности очень одинока. Злость — это орудие самозащиты. От кого? Нет, это совсем не та сильная, жизнерадостная, уравновешенная девушка, какой она мне представлялась в Париже. Неужели я упустила их обеих? Нет, о нет!
Я спросила:
— Ты, как и отец, считаешь замужество Колетты идиотским?
— Ее брак таков, каким должен был быть. Она мечтала только о любви и неизбежно влюбилась в первого попавшегося парня.
— Я виновата в том, что она стала такой?
Она рассмеялась своим безрадостным смехом:
— У тебя всегда было преувеличенное представление о своей ответственности.
У нее я тоже спросила:
— Какой ты видишь меня?
Она взглянула на меня с удивлением.
— Я хочу сказать: как бы ты описала меня?
— Ты француженка до мозга костей. Кроме того, ты большая идеалистка. Ты беззащитна — это твой единственный недостаток.
— Единственный?
— Ну да. А в остальном ты живая, веселая, милая.
Довольно краткое описание. Я повторила:
— Живая, веселая, милая…
Казалось, она смутилась:
— А ты сама какой видишь себя?
— Похожей на болото. Все поглотила тина.
— Ты еще найдешь себя.
Нет, и это, наверное, самое худшее. Правда, я понимаю теперь, какое уважение испытывала в глубине души к самой себе. Но все те слова, которыми я пыталась его упрочить, убил Морис. Он отверг ту меру, которой я мерила себя и других. Мне никогда не пришло бы в голову спорить с ним, то есть с самой собой. Теперь я спрашиваю себя: во имя чего следует предпочитать внутреннюю жизнь жизни светской, созерцательность — легкомыслию, преданность — честолюбию? У меня было одно стремление — давать другим счастье. Но Морису я не дала счастья. Дочерям — тоже. Итак? Я больше ничего не знаю. Не только какова я на самом деле, но и какой надо было быть. Черное перемешалось с белым, мир — хаос, и сама я утратила четкий облик. Как жить, не веря ни во что, не веря в себя самое?
Люсьенна возмущена тем, что я так мало интересуюсь Нью-Йорком. Раньше я нечасто вылезала из своей скорлупы, но, когда это случалось, все меня интересовало: природа, люди, музеи, улицы. Теперь я мертва. Сколько же лет предстоит еще влачить мне, мертвой? Теперь, когда утром я открываю глаза, мне кажется, что невозможно будет прожить этот день до вечера. Вчера, в ванне, для меня было проблемой поднять руку: зачем нужно поднимать руку, зачем нужно переставлять ноги? Когда я одна, я по целым минутам стою на краю тротуара, не в силах двинуться с места.
23 марта. Завтра я еду. Вокруг меня все та же непроглядная тьма. Я телеграфировала Морису, чтобы он не приезжал в Орли. У меня нет мужества взглянуть ему в лицо. Ведь он уедет. Я вернусь, а он уедет.
24 марта. Ну вот. Меня встречали Колетта и Жан-Пьер. Я у них пообедала. Они проводили меня сюда. Окно было темным. Оно всегда теперь будет темным. Мы поднялись по лестнице. Они поставили чемоданы в общей комнате. Я не захотела, чтобы Колетта ночевала: нужно привыкать. Села за стол. И вот сижу. Смотрю на эти две двери: в кабинет Мориса и в нашу спальню. Они заперты. Запертая дверь, и что-то прячется за ней. Она не откроется, если я не пошевельнусь. Не шевелиться. Никогда. Остановить время. Остановить жизнь. Но я встану, я знаю. Дверь медленно отворится, и я увижу, что там, за ней. Это будущее. Дверь в будущее сейчас откроется. Медленно. Неумолимо. Я стою на пороге. Есть только эта дверь и то, что прячется за ней. Мне страшно. И некого позвать на помощь.
Эссе«Нужно ли сжечь маркиза де Сада?»Пер. с английского Н. Кротовская и И. Москвина-Тарханова
«Властный, холеричный, доходящий до крайности во всем, величайший из распутников, атеист до фанатизма… Вам удалось запереть меня в этой клетке, но убейте меня или примите таким, как есть, потому что изменить меня вам не удастся…» Они предпочли убить его — сначала тоской тюремной камеры, затем нищетой и, наконец, забвением. Этой последней смерти он желал сам: «Забросайте яму землей, посейте семена. Пусть это место вновь покроется густой травой, чтобы след моей могилы исчез с лица земли, как память обо мне из людских умов». Только одно это последнее желание и было исполнено, зато со всей возможной тщательностью. Историю Сада подменило нагромождение всевозможных небылиц, само имя его поругано изобретением таких терминов, как «садист» и «садистский». Его частные записки потеряны, рукописи сожжены (часть из них по настоянию его собственного сына), книги запрещены. Хотя в конце XIX в. некоторые любознательные умы, в том числе Суинберн, стали проявлять интерес к Саду, но только Аполлинер попытался вернуть ему место во французской литературе. Однако до официального признания еще далеко. Можно пролистать объемистые труды «Идеи XVIII века» или даже «Сенсуализм XVIII века» и не встретить упоминания о маркизе де Саде. Вероятно, именно это заставило почитателей Сада объявить его пророком, предтечей Фрейда, Ницше, Штирнера и сюрреализма. Но культ «божественного маркиза», основанный, как и все культы, на ложных представлениях, на самом деле лишь предает его. Только благодаря нескольким критикам, которые относятся к Саду не как к злодею или идолу, а как к человеку и писателю, мы вновь открываем для себя это имя.
Однако каково же его истинное место? Почему фигура маркиза де Сада заслуживает нашего интереса? Даже его поклонники готовы признать, что его литературные произведения в большей своей части нечитабельны. В отношении философии они не банальны только в силу непоследовательности автора. А что до его грехов, то они тоже не так уж оригинальны: в учебниках по психиатрии описано множество более удивительных случаев. Дело в том, что Сад заслуживает внимания не как сексуальный извращенец и не как писатель, а в силу обоснованной им самим взаимозависимости этих двух сторон своей личности. Его отклонения от нормы приобретают ценность, когда он разрабатывает сложную систему их оправдания. Сад пытался представить свою психофизиологическую природу как результат сознательного этического выбора. И в этом акте заключ