Я знаю, что скоро все это я буду вспоминать. Будут в прошлом дни и ночи Большого Пеледона — и снег, и усталость, и голод, и пятый перевал, и безудержная радость встреч. Значит, надо запоминать эти дни и ночи. Ведь когда-то этого не будет. И я буду вспоминать запах ветра, звон комаров, цвет снега, и туман на перевале, и шум падающих с лиственниц мокрых снежных комьев, и тепло вечернего костра. Буду ли я все это так Же остро чувствовать потом, когда все это станет в прошлом?
Теперь я знаю, как рождается верность Северу. Наверное, у каждого северянина есть свой маленький «Пеледон».
Утром принимается решение — территорию, на которую приходится остаток карты, обрабатывать без лошадей. Значит, необходимо завезти туда продукты, устроить несколько лабазов. На трех лошадях в места будущей работы увозится все необходимое. Остальные три лошади развозят аммонит к сопке, которую будем подрывать, и на места шурфовочных работ. Всем этим делом занимаются промывальщики, они уже несколько дней на базе, а мы только вернулись. Видимся мы редко, вот почему я не пишу об их отряде.
Когда лошади все сделают, их отправят на конбазу. На перегон лошадей выделят троих.
А вдруг будет много желающих? Иду к Славе.
— Пойдут Афанасьич и Рожков, и… — Он неопределенно пожимает плечами.
— Слава, в воронежских очередях есть такой диалог: «Вы за ком?» — «Лично я — за нем».
— Намек понят, — отвечает Слава. — Но будет много груза, будет тяжело.
— Слава, я никогда в жизни не перегонял лошадей. Понимаешь, никогда!
— Точно так же ты никогда не был в Гренландии, — смеется Володя Гусев.
— …И в Гренландии не был, — повторяю механически, растерянно. Очевидно, у меня совершенно дурацкий вид.
— Хорошо, — наконец говорит Кривоносов, — собирайся. Выход послезавтра.
Радостный выскакиваю из палатки.
— Ребята, готовьте письма! (На пути нашего перегона будет село Ламутское, и там можно всю почту отправить.)
Володя Колобов заготавливает для кухни дрова. Он не спешит писать письма. Ему писать некому.
— Как же ты теперь будешь без своих лошадок, Володя?
— Фи, видишь, какая теперь у меня техника! — Он показывает на лом и лопату. — Прилетит начальство, посмотрит на мою работу, спросит: а кто это у вас такой самый главный ударник комтруда. Я скромно отвечу: я, Колобов моя фамилия, инженер-шурфовщик, ломограф! Начальство сразу в один голос: дать ему премию! Ну, а с премией я экстренно прошу вертолет, чтоб лететь в Анадырь. Там, мол, в магазинах уже очередь на меня заняли. Так что, если раньше нас придешь, занимай на меня очередь в магазине или столик в ресторане.
На том и порешили.
Володя Гусев склонился над картой. Теперь в спокойной обстановке камералки можно аккуратно тушью вписать названия на карту. Названия нашим ручьям. Они были раньше безымянными, мы их изучили детально, и за нами право присваивать им имя. Ручьи большие, как реки, до десяти — пятнадцати километров в длину, очень широкие, особенно в устье. Скольким ручьям, рекам и сопкам дал название за двадцать лет своего колымско-чукотского стажа Володя Гусев?! Так ведь можно и устать от этой работы!
Я смотрю на названия и вспоминаю наши ручьи. Право называть их Володя предоставил мне. Я ему за это очень благодарен. Места, которые ты назвал, как твои родные дети. Ты будешь думать о них и обязательно к ним вернешься.
Вот ручей Венсеремос. Он тяжело дался нашим промывальщикам. И нам тогда было очень несладко. Каюр Афанасьич заблудился и поставил палатки на девять километров южнее. И пришлось идти к нему маршрутом, удлинять день, когда подкашиваются ноги, и моросит дождь, и хмуро на душе. Это было 26 июля: в годовщину кубинской революции, и я назвал его Венсеремос — «мы победим» — с испанского.
Ручьи Кин и Ясенский. В честь очень хороших писателей. Мы в тот вечер долго сидели у костра, вспоминали «По ту сторону» Кина и его незаконченный роман «Журналисты», цитировали стихи Ясенского, вспоминали эпизоды из романов его и куски прозы, которые были как стихи.
«Поезда идут на север средь седых слегка лесов. Поезда идут на запад. Поезда идут на юг. Поезда вращают землю, словно белка колесо. Танец начат. Сосны скачут. Люди плачут. И поют».
И думали тогда мы о том, что справедливость все таки бессмертна.
…Ручей Валемар, и честь очень славной девчонки в Анадыре Валерии Мартыновой, общей любимицы. Это подарок ей в день рождения.
…Ручей ВИК. Назвали так втайне от нашего начальника, расшифровывается как «Вера Ивановна Кривоносова», мама Славы.
Будут наши ручьи на всех картах нашего масштаба. Другие геологи будут читать наши названия и вписывать в свои карты свое дорогое.
…Я выгружаю на лежак содержимое рюкзака. Тут и обсидиан, и куга разноцветных халцедонов, обкатанный базальт, красная яшма, кварцевые друзы. Я заболел камнями. У меня даже походка выработалась новая — ходить, опустив голову, смотреть в землю. Знаю, что даже в городе еще долгое время буду смотреть себе под ноги.
…Утро.
Все готово в дорогу.
Мы прощаемся.
Наш караван медленно переходит Пеледон.
Мы выходим из реки и останавливаемся. Ребята собрались на противоположном берегу. Я хочу их сфотографировать, но вовремя вспоминаю, что это плохая примета. Тогда мы снимаем карабины и салютуем на прощание. Ребята нам отвечают тем же.
На той стороне Пеледона, в густом лесу, на первой же чаевке я достаю компас и сверяю его с картой Сережи Рожкова. Этот компас он подарил мне в самом начале сезона, выцарапав ножом на черной крышке: «Дарю тебе азимут — выбирай любой!»
Это на тот случай, если мне придется ходить одному. Но сейчас мы идем вместе. Впереди дни бесконечной тундры, болот и крутых перевалов. Мы спешим. Мы сверяем часы и компасы. И я рад, что у нас с Сережей один азимут на двоих.
Послесловие
А потом случилось так, что поле кончилось. Те, кого ждали, вернулись к тем, кто ждал, другие возвращались в свой холостяцкий неуют, но все собирали рюкзаки для новых походов…
Рассказы
Праздник Луны
Приключения всегда говорят о том, что ты чего-то не можешь, а мне хотелось быть опытным тундровиком.
Тогда, во второй раз, мы были вместе с Нанывгаком. Мы прижались друг к другу и курили. Снег совсем засыпал нас, яму под нартами мы выкопали хорошую. Пурга бесновалась где-то над нами.
Было тепло.
Со стариком мы старые друзья. И вообще, когда сидишь под снегом, всегда говоришь правду. Я рассказывал о Ней. О том, что это лучшая женщина в мире. И о том, что несчастья начнутся тогда, когда вдруг появится другая — тоже самая лучшая, или еще, не дай бог, третья — самая, самая, самая…
Старик молча кивал головой. Это он знал лучше меня: месяц назад Нанывгак похоронил Ильмытваль — свою единственную на этом свете женщину. Оставила она ему четырех дочерей.
В прошлом году Ильмытваль узнала, что у меня родился сын, и спросила, когда Она и сын приедут с «материка». Я сказал, что осенью. Осенью Она и сын действительно приехали. Парень был уже большой — месяцев семь.
Вечером Ильмытваль и с ней две старухи пришли ко мне в гости. Сначала мы пили чай и обсуждали поселковые дела. Затем они спросили, где сын? Я провел старух к нему.
Сын не спал. Он стоял в кроватке, вцепившись ручонками в ее спинку, и с удивлением глядел на незнакомых старух.
Они сели прямо на пол. Ильмытваль вышла на середину комнаты, запела и, припевая, стала танцевать. Это был древний ритуальный танец. Песня посвящалась моему сынишке.
Старухи подпевали, раскачиваясь, и хлопали иногда в ладоши.
— Ты понимаешь? — спросила Она.
— Да.
— Переводи, пожалуйста.
— Она поет, что его ждали долго, вот уже наупечвак стали ванкачкорами… ну, то есть годовалые важенки превратились в двухгодовалых. Еще она поет, что он хороший мальчик и белый-белый, как снег. А глаза, как у нерпы. Она желает вырасти ему охотником, метким охотником, и видеть далеко, как ворон. Она поет, что он не будет бояться ветра, если станет морским охотником. Что у него будут хорошие собаки, а если не будет собак, то их даст Нанывгак.
Она поет, что сама сочинила эту песню, как учил ее отец. А лучше всех песни сочиняет Нанывгак. Он тоже споет, когда маленький белый человечек первый раз выйдет на охоту…
Ильмытваль кружилась, раскинув руки, подражая полету ворона, мягко, неслышно прыгала, а руки ее и пальцы не знали покоя ни секунды.
— Ну-ну, дальше, переведи, — торопила Она меня шепотом.
Я рассмеялся:
— Если кое-что перевести на русский — получится ругательно. А по-эскимосски очень ласкательно. Теперь ты понимаешь?
Она кивнула. А Ильмытваль продолжала петь и танцевать.
Я до сих пор помню эту мелодию. Я медленно насвистываю ее, и Нанывгак внимательно слушает.
Я не вижу его лица, но знаю, что он улыбается. Он узнает песню. Ему приятно, что об Ильмытваль говорят доброе.
Ведь каждому приятно, когда о любимом человеке говорят хорошее.
Мы не знаем, когда кончится пурга. Это сейчас я знаю, что мы просидели в снегу больше суток, но тогда мы не знали, сколько нам еще сидеть.
Старик обнимает меня. Мы, как наши собаки, стараемся прижаться друг к другу плотнее, стараемся вобраться в себя, стараемся стать меньше.
Потом он мне говорит, что я могу спать, что он спать не будет, а потом, когда ему будет совсем трудно, спать будет он.
Я соглашаюсь. Один должен дежурить. И когда мне кажется, что я вот-вот увижу один из двух снов, которые вижу всю жизнь, я слышу, как Нанывгак говорит:
— Мы вернемся… поедем стойбище… праздник луны… я приглашаю тебя.
Я просыпаюсь как от удара. Еще никому из русских не удавалось присутствовать на празднике луны.
Это самый большой подарок для меня. Мне хочется плакать, мне хочется немедленно сделать старику что-то доброе.
Но я сейчас ничего не могу. И тундра, и снег, и пурга, и собачки, спящие тревожно, — все это дом старика, и здесь он сильнее.