Не найдя телефонной книги у себя, Людочка пошла в отдел реализации, которым руководил Похлебаев, обшарила всю комнату (сами реализаторы Винников, Катарасов и Вовик Нагайкин дегустировали в это время столовский пунш) и, выйдя оттуда, толкнула соседнюю дверь, за которой в узкой комнате с высоким окном располагались Михаил Вятич и Гай Валентинович Верховский. В момент появления Людочки они исследовали открытую баночку новой разновидности «Вискаса», купленную Вятичем для своего кота.
Если о Вятиче мы уже упоминали, то здесь уместно сказать о Верховском. Это был замечательный в своем роде человек. В восемнадцать лет после ускоренного обучения он был заброшен в составе диверсионной группы в немецкий тыл и партизанил полтора года, а потом, попав в облаву, сумел выдать себя за местного жителя, был посажен в телячий вагон и отправлен на работы в Германию. В июне сорок пятого он объявился в советской зоне оккупации и после короткого разбирательства оказался на противоположном конце Евразии, где десять лет овладевал профессией лесоруба. Попутно он приобрел еще несколько специальностей, что позже ему серьезно при годилось.
Освободившись, Верховский занялся сочинительством и уже издал три детские книжки, когда ушлые журналисты раскопали его партизанское прошлое и опубликовали о нем статью в «Комсомольской правде». Но лучше бы они этого не делали, потому что другие люди раскопки продолжили, и через год та же «Комсомольская правда» упомянула Верховского в статье о предателях родины, которые примазываются к истинным героям и патриотам. На писательстве после этого пришлось поставить крест. Гай Валентинович устроился работать в ЖЭК и двадцать лет благополучно чинил электропроводку и протекающие краны — он вообще был мастером на все руки. По вечерам и выходным, когда коллеги Верховского по ЖЭКу пили водку и играли в домино, он писал книгу о Булгакове, которая в чьем-то багаже миновала советскую границу и вышла в Германии. После этого к нему стали наведываться хмурые люди в серых костюмах, и кто знает, чем бы все это завершилось, если бы не Горбачев с его перестройкой. Верховского оставили в покое, а еще через год он прочитал о себе еще одну статью — на этот раз в «Огоньке», — которая объявляла его героем окончательно и бесповоротно.
Вслед за этим ему позвонил Игоряинов и пригласил поработать консультантом в «Прозе», тогда еще кооперативе. Звонку этому предшествовало собрание пайщиков, решившее определить Верховскому пенсию как пострадавшему за демократию; почетную должность консультанта придумали из опасения, что принимать деньги просто так он откажется. Но придумывали должность зря: Гай Валентинович выказал дотошность в редактуре и пришелся издательству ко двору. При том, правда, у него обнаружился существенный недостаток: он все делал по-своему. В последнее время неуступчивость Верховского усугублял склероз. Он становился все более странным человеком; крепче всего досаждали окружающим его словоохотливость и неотвязное любопытство.
Людочка, которой прошлые заслуги и писательская виртуозность Гая Валентиновича были безразличны, сильно его недолюбливала. Войдя в редакторскую, она мило улыбнулась Вятичу, который флегматично кивнул в ответ, и произнесла, глядя по верх головы Верховского:
— У вас здесь не завалялась телефонная книга?
Вопрос, однако, был обращен к Верховскому, поскольку он немножко приятельствовал с Похлебаевым и, по логике Людочки, мог быть в курсе его дел. Гай Валентинович проворно сделал в рукописи закорючку зелеными чернилами, вскочил и сказал, заглядывая Людочке в глаза:
— Позвольте вашу ручку, милая. Мы ведь с вами еще толком не здоровались сегодня. Я видел, как наш маленький монстр поутру мучил вас, это было ужасно. Жалко, что его не прибило дверью. Так позвольте же ручку, дражайшая, вы такая вся юная и так похожи на мою кошечку!
В домогательствах «ручки» Верховский обычно проявлял неимоверную настойчивость, и отбиться от него было нелегко. Поэтому Людочка со вздохом, не глядя, протянула ему руку и, пока он расшаркивался, продолжила:
— Олег Мартынович ищет телефонную книгу. Вчера ее взял Похлебаев и забыл вернуть.
— Да уж, с памятью у Бориса Михайловича большие проблемы, — оживился Верховский. — Вот давеча, например... — Он запнулся и нахмурился — А зачем Любимову телефонная книга? Может быть, я чем смогу помочь?
— Вряд ли вы сможете ее заменить, — сказала Людочка холодно и спросила со всей язвительностью, на которую была способна: — Так что же было давеча?
Верховский понурил голову.
— Вылетело из головы, — признался он. — А телефонную книгу Похлебаев, на верное, забрал с собой. Он собирался звонить из дому по книжным магазинам.
— Тогда будет шум, — сказала Людочка.
— А что стряслось? — осведомился дотоле молчавший всегда спокойный, не в пример своему соавтору, Вятич.
— Выяснилось, что Игоряинову с утра было плохо. Сейчас он, вероятнее всего, в больнице... — Людочка сделала паузу и добавила тихо: — В психиатрической.
Вятич хмыкнул.
— Как интересно, — сказал Верховский. — А я, между прочим, действительно могу помочь. У меня есть знакомый психиатр. — Он полез в свой портфель. — Главное — найти мою записную книжку. Дщерь, живущая в Америке, — вы же знаете, что дочь моя живет в Америке? — подарила мне этот несуразный портфель с двадцатью двумя отделениями. Эти американцы очень забавные люди, делают портфели, в которых ничего нельзя найти. Представьте себе, этому сооружению был придан путеводитель. Нет, вдумайтесь: путеводитель по портфелю! Правда, я его сразу потерял...
Так и не найдя записной книжки, Гай Валентинович поднял глаза и уже не увидел Людочки там, где она только что стояла. Он задумался на мгновение и вспомнил о несчастье, происшедшем с Игоряиновым.
— Мишенька, что вы думаете по этому поводу? — спросил он у Вятича.
— По поводу американского портфеля?
— Нет, по поводу душевной болезни Игоряинова. Я давно замечал за ним чудаковатость...
— Ничего не думаю, — поспешно сказал Вятич, в зародыше убивая желание Верховского пространно изложить свои мысли в связи с помешательством президента.
— Да, что-нибудь конкретное пока сказать трудно, — пробормотал Верховский и, ткнув пальцем в застывшее желе «Вискаса», переменил тему: — Вот эти вкрапления мне не нравятся. А может быть, и наоборот, в них самый кошачий смак...
С этими словами он вышел из комнаты, и вскоре его высокий голос донесся из бухгалтерии; явственно слышалось, как произносились фамилия президента «Прозы» и название кошачьего корма. Вскоре из бухгалтерии в компьютерную прошмыгнула Марина Кузьминична, затем из компьютерной в производственный отдел прошла верстальщица Нюся, а еще через минуту из производственного отдела в редакторат проплыла Изабелла Константиновна по прозвищу Паблик Рилейшнз. Таким образом через полчаса, когда снизу поднялись умиротворенные пуншем реализаторы, помешательство Игоряинова стало для всех, кроме Людочки и Любимова, свершившимся фактом. Сам же Гай Валентинович, пока осуществлялись эти челночные переходы, взял свой американский портфель с двадцатью двумя отделениями и, забыв об Игоряинове, отправился по своим делам.
Пока в коридоре шел стихийный митинг, Людочка сидела на низкой скамеечке в глухой комнате без окон, где располагался архив издательства, читала «Пиршество страсти» и в каждой фразе Дика Стаффорда усматривала подтекст. Эта комната служила в издательстве примерочной и, кроме того, была, по выражению Вятича, вместилищем девичьих грез. Сейчас, правда, Людочка оказалась здесь вовсе не для того, чтобы грезить, а пряталась от Любимова. В случае чего она могла бы сказать, что ищет телефонную книгу — в «Прозе» нужные вещи часто обнаруживались черт знает где и после долгих поисков. Для Людочки это был обычный трюк — присутствовать на работе, но быть недостижимой для начальства. В иные моменты за такое можно было здорово схлопотать, но в том-то и состояло Людочкино искусство, чтобы возникнуть пред очами директора как раз тогда, когда он уже выплеснул свой гнев на кого-то другого и еще не накопил сил для нового рывка.
Что же до самого Любимова, то он, пока ошеломительная весть передавалась из уст в уста и обрастала, как водится, яркими подробностями, переживал за двойными дверьми своего кабинета приступ слабости. Наоравшись в бесплодных поисках Похлебаева, он полулежал в кресле и испытывал отвращение к издательству в целом и сотрудникам издательства в частности, к книгам издательства и книгам вообще, к корректуре очередной собственной книги, лежащей перед ним на столе, и к буквам, из которых эта корректура состояла, и даже к себе самому. Ответить на вопрос, что больше всего любил Олег Мартынович, было трудно, почти невозможно, скорее все го, он ничего не любил; но на вопрос, что он больше всего не любил, ответ был ясен — Любимов не любил себя. Не любил прежде всего за конформизм — за то, что всякий раз наперекор своему отвращению идет на поводу у немилосердной реальности и не знает, как этого избежать.
Наконец он собрался с силами, шлепнул ладонью по столу так, что верхние страницы корректуры нервно всколыхнулись, и, пасмурный, направился к двери. В коридоре его встретил гомон голосов.
— Какой кошмар, Олег Мартынович! Что же теперь будет?! — прямо ему в лицо выкрикнула, тряся внушительными серьгами в виде множества входящих одно в другое колец, Паблик Рилейшнз.
— Что?! А что будет? — опешил Любимов.
— Бедный, бедный Виктор Васильевич! Вот уж воистину сгорел на работе! — в тон Паблик Рилейшнз запричитала Марина Кузьминична.
У Любимова по спине побежали мурашки. Окончательно осознать самое страшное ему помешали ухмыляющиеся физиономии Винникова, Катарасова и Вовика Нагайкина.
— Нет, все-таки он, наверное, злоупотреблял, — сказала Вера Павловна. — Не бывает так, чтобы здоровый мужик ни с того ни с сего... То и подозрительно, что он сок пил...
— Что произошло? — вымолвил Любимов.
— Неужели вы не знаете?! — вскричали, перебивая одна другую Вера Павловна и Паблик Рилейшнз. — Игоряинов помешался.