— А вы полагаете, что нет? — сказал Мухин с недоумением. — Есть такие случаи и такие свидетели таким случаям, что усомниться невозможно. Например, на Неаполь недавно упала бомба, — хорошо хоть не разорвалась и никого не убила. Министр обороны Италии заявил, что никто на Неаполь бомбу не бросал, и сказал, конечно, правду — у них, на Западе, с этим жестко. Возникает вопрос: откуда появилась бомба, если бомбардировок поблизости от Неаполя не производилось? Очевидно, что это телепортация. В нашей энциклопедии эта статья так и называется — «Бомбы телепортация». Хотя, между прочим, возможно и другое объяснение. Один итальянский исследователь предполагает, что имела место не телепортация, а хрональный перенос бомбы. Бомбу эту, как точно установили, сделали в Англии в 1942 году, и тогда западные союзники могли бомбить Неаполь, в котором окопались фашисты. Почему бы не предположить, что одна из сброшенных бомб благодаря искривлению пространства-времени упала на землю через пятьдесят лет после сброса. Сама бомба, кстати, ничего не заметила, для нее все происходило в реальном исчислении...
— Где уж ей, бомбе, заметить! Они же, в смысле бомбы, тупые, как пробки! — сказал Бунчуков.
— Искривлением пространства-времени, — продолжал Мухин, как токующий глухарь, — объясняется и то, что бомба не взорвалась. Наверное, при искривлении внутри у нее что-то повредилось...
— Ы-ууумх, — сказал Марксэн-Герасим, подъял голову и заговорил размеренно, чуть надтреснутым голосом, будто где-то в недрах его организма закрутилась видавшая виды пластинка. — Телепортация есть продукт диалектического единства бомбы и времени. Изредка это единство переходит в тождественность, и тогда время обретает вес, форму, объем и прочие параметры, которые свидетельствуют о его материальности. Такое время можно измерять в тротиловом эквиваленте и сбрасывать на головы врагов. Соответственно бомбы, тождественные такому времени, из меряются в часах, минутах и секундах, их можно вешать на стенку, подобно ходикам. Когда тождественность приближается к абсолюту, из таких бомб выскакивают кукушечки. Ку-ку, ку-ку, ку-ку...
Покуковав немного, Марксэн-Герасим прервался, чтобы выпить водки. Людочка сказала Каляеву язвительно:
— Вы же утверждали, что он немой?
— А теперь заговорил, — развел руками Каляев. — Чудо.
— Чудо, какое чудо?— встрепенулся Мухин, но Марксэн-Герасим заговорил снова, и никто Мухину не ответил.
— Телепортация путем мысленных усилий, — заявил он, — доступна каждому человеку. Это вопрос тренировки и раскрытия третьего глаза. Тибетские махатмы до казали это ежедневной практикой... Одна нога здесь, а другая там! — сказал он без всякой связи с предыдущим, но незамедлительно поправился: — Нередко они телепортируют одну ногу, а другую забывают или, того хуже, тело оставляют на месте, а ноги отправляют без обратного адреса...
— В нашей энциклопедии про это есть? — быстро спросил Мухин.
— Есть, есть... — устало ответил Марксэн. — В нашей все есть... И этому вашему другу повезло, что его не телепортировали по частям... Ы-ууумх...
— Околесица, — сказал Портулак.
— Вся жизнь — околесица, — сказал Бунчуков и потянулся к бутылке.
А Людочка ничего не сказала и лишь укрепилась во мнении, что болезнь Игоряи- нова случилась неспроста. Теперь она подозревала в воздействии на Виктора Васильевича всю эту странную компанию людей, которые, похоже, лишь прикидывались писателями и даже — Людочка недоверчиво посмотрела на тощего Портулака — поэтами. Особенное же ее подозрение вызывал Эдик Панургов, который говорил мало, но постоянно улыбался так едко и многозначительно, что появлялось ощущение, будто за его немногословием скрывается нечто важное — такое важное, что лишает смысла разговоры о чем-либо вообще, хотя само и не подлежит обсуждению вслух. Эдик похлопывал по спине Кирбятьеву и беззастенчиво разглядывал Людочку, а она, почему-то опасаясь встречаться с ним взглядом, отводила глаза.
Сосредоточившись на своих переживаниях, она не заметила, что Бунчуков и Портулак стоят в дверях и делают знаки Каляеву.
— Я сейчас, — сказал ей Каляев, покачнулся, вставая, и опрокинул пивную кружку. — Ничего, ничего, — успокоил он Людочку, будто это она доставила ему какое-то неудобство и он приглашает ее не ощущать неловкости.
Расслабленной походкой он вышел на кухню и обнаружил друзей, озабоченно колдующих над не желающей отвинчиваться пробкой.
— И ради этого вы меня позвали? — сказал Каляев. — В комнате этого добра еще не мерено.
— Подожди, сейчас все узнаешь. — Бунчукову наконец удалось сорвать строптивую пробку. — Надо еще Эдика вызвать.
— Он занят, — покачал головой Каляев, — чешет у Кирбятьевой между лопаток. Кстати, как правильно будет: между лопаток или между лопатками?.. Нет, ребята, фигня какая-то творится: Кирбятьева, которая грамотно не может трех слов сложить, потому что падежов не знает, моднейший автор и лежит на каждом лотке, а вот мы...
— Ты, старик, не прав, — прервал его вышедший на кухню Эдик. — Все дело в том, что ты не смотришь мексиканские сериалы. А вдумчивый и не чуждый творчеству человек, посидев три-четыре вечера подряд перед телевизором, всегда поймет, что нужно нашему читателю-зрителю. И не только поймет, но и на практике это отобразит.
— Значит, обыватель хочет жвачки, а наше дело нос по ветру держать и улавливать, когда ему подсунуть очередную порцию?..
— Момент такой, — сказал Эдик и поднял над головой палец, как бы утверждая значимость момента. — Литература, чтобы выжить, должна иногда прикидываться жвачкой. А уж если тебе так неймется, то можешь к жвачке добавлять кое-какие витамины. Главное, не передозировать, а то у читателя начнется аллергия и вообще книжный рынок рухнет. Кому тогда нужны будут наши умствования...
— У тебя получается, что Муська Кирбятьева водит читателя по жвачечным дебрям исключительно для того, чтобы спасти родную словесность! Прямо-таки литературный Сусанин...
— Именно так! — согласился Панургов.
— И ты, судя по твоим нынешним творениям, недалеко от нее ушел!
— Я не ушел, а как раз пришел, — ничуть не обиделся Панургов. — В стране происходит десакрализация писательского ремесла...
— Еще бы: Толстой с Достоевским — писатели, и Кирбятьева с Тарабакиным — тоже писатели! Чем не десакрализация?!
— Неумно отстраняться от объективного процесса лишь на том основании, что он тебе не нравится...
— Вот-вот — и ты, Брут! Ты, человек с двумя высшими образованиями, читавший Флоренского и Бердяева, ты, носитель культуры, черт тебя побери! За этими твоими разговорами о десакрализации скрывается обыкновенное желание ухватить кусок пирога — коли платят за пляски на теле полудохлой литературы, то почему бы не поучаствовать?! Почему бы не поплясать, коли все равно помирает?! А всего-то надо — промолчать, уйти в сторонку, просто не писать. Ведь можно же не писать, если как следует поднатужиться? Проявить героизм и не замарать чистого листа— можно?!.
— И эту гневную филиппику я слышу от Дика Стаффорда, славного в широких дамских кругах сочинителя!
Каляев зарделся. Крыть было нечем — Панургов попал в самую точку.
— Я-то славен, — сказал Каляев, не привыкший уступать поле боя, — я-то славен, но мне стыдно от того, что я славен... — Он остановился, сообразив, что ляпнул что-то несусветное.
— Уймись, Дрюша! — сказал Портулак. — Есть кое-что поинтереснее.
Бунчуков разлил по чайным чашкам, добытым из кухонного шкафа, и все четверо выпили.
— У меня возникла догадка, и она подтвердилась, — сказал Бунчуков, закусив сухариком. — Игоряинов не в психушке, он вообще неизвестно где. А может быть, и нигде уже...
— Но его секретарша сказала... И сам я видел его сегодня утром... — проворчал Каляев.
— Вот ты и был один из последних, кто его видел. И пену, между прочим, ты видел — засохшую пену. Третьего дня нечто похожее было в офисе Коли Максимова. Он вошел к себе, а потом все, кто были за стенкой, услышали легкий хлопок. Когда заглянули: Максимова в комнате нет, и всюду сохнущая пена. С тех пор Максимова никто и нигде... Не удивлюсь, если и зимний сад, из которого пропал Игорь, был покрыт засохшими серыми брызгами, но их не заметили...
Панургов присвистнул.
— Что же ты про Максимова раньше не рассказал?
— Я значения не придал, и кому в голову что-то такое могло прийти — ну загулял мужик, ну по бабам пошел. Тем более что я все это от его жены услышал. Звонит со слезами: «Коля исчез, Коля пропал!» А Коля, может быть, с какой-нибудь мармозеткой на Канарах обретается... Но после ваших рассказов появились у меня кое-какие мысли. Позвоню-ка я, думаю, Игоряинову, и позвонил. А трубку взял Любимов, и давай с места в карьер: скажите, кто вы, и что вы, и когда общались с Виктором Васильевичем, дескать, это очень важно, потому что Виктор Васильевич сегодня утром как в воду канул и нигде его не могут найти. Я, конечно, называться не стал и трубочку аккуратно положил...
— Чего же тогда секретарша говорит про психушку? — спросил Портулак.
— Не знаю, — отмахнулся Бунчуков. — Не в этом суть. Попов, Максимов, Игоряинов — все трое из «Рога изобилия». Что это — совпадение? Надо понять, что происходит. В целях профилактики логично будет предположить, что этим не ограничится.
— Или уже не ограничилось, — добавил Каляев, который воспринял сказанное Бунчуковым с пьяной непринужденностью. — Надо обзвонить всех, кто достижим. Нас здесь четверо, трое пропали, значит, остаются еще пятеро. Я сегодня же вечером, как народ рассеется, звоню Буркинаеву и в Новосибирск Прохоренкову. Остаются Капля, Верушин и Причаликов.
— С Причаликовым проблем не будет. Я бывал у его тетки, она живет недалеко от меня, — сказал Портулак. — Завтра же зайду.
— Нам с Борей, выходит, достались Капля и Верушин, — подытожил Панургов. — Понятия не имею, где искать, но что-нибудь придумаем.
Портулак налил по новой, и, прежде чем вернуться в комнату, еще раз выпили.