— Вам куда?
Он неопределенно махнул рукой.
— А мне туда, — указала Людочка в направлении стоящих в отдалении многоэтажек.
— Я провожу вас, — сказал Портулак.
— Я уже ее провожаю, — процедил сквозь зубы Мухин.
Людочка слушала этот разговор с превеликим удовольствием. Она уже предвкушала, как ее провожатые сцепятся между собой. Впрочем, рисовалась ей не — упаси Боже! — свара с руганью или, того хуже, драка, а нечто вроде рыцарского турнира; оба соискателя ее расположения выглядели бы в доспехах достаточно внушительно.
Часы Мухина показывали половину первого. Назад ему дороги не было: автобусы уже не ходили, а на частниках Мухин не ездил принципиально: поощрять рвачей было не в его правилах. Вадик тоже глянул на часы и подумал, что домой сегодня уже не попадет. На частниках, в отличие Мухина, он ездил, но очень редко — по причине хронического безденежья. Вообще-то, он не понимал, зачем увязался за этой парочкой, но отступать было поздно.
— Пошли вместе, — сказал он, не представляя, что будет делать дальше.
Идти пришлось долго, по неосвещенной разбитой дороге между угрюмыми домами. Когда Людочка со словами «Вот мой дом» указала на шестнадцатиэтажку, в которой едва ли светилось два-три окна, оба снова поднесли часы к глазам. Было без десяти час. Они подошли к подъезду, возле которого стоял автомобиль, отдаленно на поминающий допотопную «Победу», но с каркасом из гнутых водопроводных труб.
— Я опоздал на автобус, — сказал Мухин и зачем-то уставился вверх, где в разрывах облаков виднелись звезды, похожие на блестящие шляпки обойных гвоздиков.
— Я тоже всюду опоздал, — понурился Портулак.
— Ты-то рядом живешь, домой дойдешь, — сказал Мухин, и по тому, как он говорил, было ясно, что почему-то именно Вадика он считает виновником своего опоздания.
— Не дойду.
— Пить не надо столько. — Мухин подсознательно попытался скопировать манеру говорить и саркастическую улыбку Панургова, но у него ничего не получилось, и оттого сказанное прозвучало грубо.
— Да, не надо, — смиренно согласился Вадик и достал из кармана пиво. — Будешь? Мухин взял банку, повертел перед глазами и сказал:
— Я «Холстен» не люблю. Самое лучшее пиво — это с белым медведем, — но банку открыл и стал пить.
Портулак же повернулся к Людочке, которая стояла в растерянности. С одной стороны, разговор, который вели мужчины, несомненно, имел к ней отношение, а с другой — он мало напоминал рыцарский спор из-за дамы.
— Я обманул вас, Люда, — скорбно произнес Портулак и всей своей длинной фигурой, похожей на вопросительный знак, изобразил раскаяние. — Я живу в другом конце города, а здесь оказался... Мне очень хотелось вас проводить...
— У нас есть раскладушка, —с какой-то странной интонацией сказала Людочка. — Я живу вдвоем с папой, и он... Он обожает принимать гостей, — твердо закончила она.
Мухин поперхнулся пивом.
— А я как же? — произнес он оторопело, смахивая на маленького ребенка, которого поманили красивой игрушкой, но тут же ее спрятали.
— Бросим матрац на пол, — сказала Людочка.
Людочкин папа, фельдшер «скорой помощи» Владимир Сергеевич Протопопов, и впрямь любил принимать гостей, ибо постоянно ощущал потребность выговориться. При этом ему было совершенно безразлично, кто его собеседник, — сам он все равно никого не слушал. По любому вопросу Владимир Сергеевич имел свое часто весьма своеобразное, но категоричное мнение и никогда его не менял даже под гнетом неопровержимых аргументов. «Подвергай все сомнению, но крепко стой на своем», — любил говорить он, якобы цитируя кого-то из древних. Система доказательств, которой пользовался Владимир Сергеевич, была проста. Например, он придерживался мнения об обитаемости Луны, а когда ему указывали на отсутствие у Луны атмосферы, заявлял, что это еще нужно доказать. Когда же собеседник, горячась, приводил в пример посетивших Луну американских астронавтов, Владимир Сергеевич, не смущаясь, срезал его простым вопросом: «А разве они там пробовали ходить без скафандров? Вот попробовали бы, да не смогли бы дышать, тогда у нас с вами был бы совсем иной разговор».
Знание всего и вся отнюдь не мешало Владимиру Сергеевичу постоянно пребывать в поиске. Его подвижный ум не знал покоя даже ночью, во сне, — в нем каждую минуту вызревали новые мысли, соответствующие столь же стремительно сменяющим друг друга увлечениям. Не раз Владимиру Сергеевичу случалось вскакивать с постели и бросаться либо к письменному столу, чтобы записать навеянные Морфе ем вирши, либо к окну, чтобы взглянуть на звезды и поразмышлять о судьбах Вселенной, либо к стоящему здесь же верстаку, в который было переоборудовано пианино, чтобы что-нибудь отпилить, построгать, прибить. Верстак Владимира Сергеевича, белый в черных пятнах, мастью отдаленно напоминал орловского рысака — так получилось из-за того, что когда-то он покрасил черное пианино, благородный столетний инструмент немецкой работы, белой масляной краской (черный цвет, по его мнению, расстраивал психику маленькой Людочки).
Как раз за этим верстаком сидели Владимир Сергеевич и его сосед, ветеран войны Бородавин, когда Людочка, сопровождаемая Мухиным и Портулаком, вышла из лифта и позвонила в дверь. Владимир Сергеевич с сожалением прервал монолог о возможности выращивания женьшеня в домашних условиях и пошел открывать, а Бородавин вылил себе в стакан из стоявшей на верстаке бутылки остатки портвейна и торопливо, оглядываясь на нарастающий в коридоре шум, выпил.
Шум удалился на кухню, так уж повелось у Протопоповых, что гостей обычно они принимали там. Комната Владимира Сергеевича была завалена инструментами и плодами увлечений: половину ее занимала кабина цельнодеревянного автомобиля, который он когда-то начал делать по чертежам из «Техники молодежи*, да забросил, переметнувшись к идее создания индивидуального грузового лифта, бегающего по стене дома за счет особых присосок. (И правильно, что забросил: зачем ему еще и деревянное авто, когда монстр из водопроводных труб, который стоял у подъезда, тоже творение его рук, был вполне на ходу.) Посторонние, за исключением соседа и постоянного собутыльника Бородавина, допускались в комнату Владимира Сергеевича редко. Обстановка же комнаты Людочки вся сплошь состояла из антиквариата, который собирал и лично реставрировал Владимир Сергеевич; сюда, во избежание порчи ценностей, не допускался даже Бородавин.
Увидев, что Людочка пришла не одна, Владимир Сергеевич подобрался и стал дышать в сторону, дабы не шокировать гостей букетом из портвейна и селедки с луком, которой они с Бородавиным этот портвейн закусывали. В нем, словно рыбки над водной гладью, заиграли сразу две мысли, в последнее время особенно актуальные. Первая мысль сводилась к тому, что не мешало бы выдать дочь замуж, а там и свою судьбу устроить: мужчина Владимир Сергеевич был не старый и вообще еще очень даже ого-го! Вторая мысль шла первой наперекор, ибо заключалась в том, что зять может оказаться наглецом и бесквартирной шпаной и, вместо того чтобы создать Людочке райские кущи где-нибудь на своей территории, вторгнется — со всеми вытекающими отсюда последствиями — в заповедные владения Владимира Сергеевича.
Стоило Владимиру Сергеевичу увидеть подле Людочки молодого человека, как эти мысли начинали путаться, отчего он становился невообразимо радушен (это действовала первая мысль) и страшно недоверчив (это влияла вторая). Когда Мухин и Портулак разместились в кухне на жутко неудобном купеческом диванчике с узким сиденьем и высокой деревянной спинкой, Владимир Сергеевич засуетился у холодильника, доставая какие-то кастрюльки, принюхиваясь к ним и убирая обратно; затем, так и не оставив ничего на столе, добыл из морозилки банку красной икры с налипшими на бока наростами льда, распаковал пачку масла и уселся на краешек стула напротив потенциальных женихов.
Женихи молчали.
— Ну-с, чем, ребята, занимаетесь? — с бестактной подозрительностью спросил Владимир Сергеевич, по-прежнему дыша в воротник рубашки.
— Вадим — поэт, а Иван — бизнесмен, издатель, — опередив Мухина и Портулака, сказала Людочка.
— Угу, — неопределенно промычал Владимир Сергеевич. — Значит, на диване нашем сошлись стихи и проза, лед и пламень, вода и... м-м... И какие же стихи вы, Вадим, пишете?
— Разные, — ответил Портулак.
— Угу... Что ж, надо будет почитать, — сказал Владимир Сергеевич так, будто именно от него зависела дальнейшая литературная судьба Портулака. — Я люблю поэзию, один Пушкин чего стоит!.. Между прочим, когда ваяли памятник Маяковскому, то позировать пригласили меня, уж очень мы тогда были похожи. Скульптор Кербель увидел меня в уличной толпе, и ему понравилась моя спина... А вы, значит, бизнесмен? — переключился он на Мухина.
Тот вздрогнул и приподнял авоську, которую примостил в ногах.
— Да... вот образцы. У нас чай дешевый, вдвое дешевле, чем везде.
— Фальсифицированный, наверно, — сказал Владимир Сергеевич. — Весь город наводнен фальсифицированным чаем — я читал об этом в газете.
— Я пил, — с достоинством возразил Мухин, считая, по-видимому, это непреложным доказательством высокого качества продаваемого им чая, потом вынул из авоськи одну пачку, отломил от связки четыре банана и положил все это на стол.
— Вы сказали, что вас приглашали позировать для памятника Маяковскому. Отчего же вы не позировали? — развязно спросил Портулак.
Людочка бросила на него взгляд, полный ужаса.
— Эх, молодой человек... — сказал Владимир Сергеевич с сожалением, адресованным то ли упущенной возможности попозировать, то ли непосредственно Портулаку, автоматически записывая поэта в наглецы и вычеркивая его из списка потенциальных женихов. — Я тогда искал, у меня тогда были запросы, мне мечталось тогда, что не я, а кто-то будет позировать для памятника мне. Да-да, дорогой мой, никому не известный поэт, я разбрасывался, у меня было много идей. Нынешняя молодежь, у которой только и мыслишек, что пивка попить да травки дурной покурить, мне тогдашнему не чета. Я грезил, я с утра до вечера грезил прогрессом, я думал, как бы прогресс двигать вперед, и, смею полагать, что в нынешних достижениях человечества есть малая толика и моего вклада. Я был скромный солдат на службе прогресса и остаюсь таковым по сей день.