— Седина, заработанная на службе прогрессу, — что может быть прекраснее! —
сказал Портулак.
— Я отвергаю насмешку, которую слышу в ваших словах... Эх вы, золотая молодежь! Вы, как я вижу, принадлежите к богеме, полны нигилизма, и вам меня не понять... Имейте в виду, когда я говорю слово «золотая*, то неотложно беру его в кавычки... У вас нет идеалов, нет веры — старых богов скинули, а о новых не позаботились...
— Папа! — взмолилась Людочка.
— Не прерывай меня, дочь! — вскинул руку Владимир Сергеевич и, забыв, что дышать надо в сторону, веско закончил: — Мамона и чистоган — вот ваш поэтический идеал!
Он ожидал возражений, но Портулак согласно кивнул и попросил консервный нож, чтобы открыть икру.
— А вот Иван, — сказала Людочка, желая переменить тему, — издает энциклопедию, посвященную разным чудесам: телепатии, телекинезу, ясновидению, пришельцам...
— Алхимии, полтергейсту, Бермудскому треугольнику, телепортации, — продолжил Мухин.
— А про снежного человека там у вас есть? — поинтересовался Владимир Сергеевич.
— Есть, — с готовностью отозвался Мухин.
— Это замечательно. — Владимир Сергеевич вдруг потеплел и перешел на «ты*. — Запомни, однако: все, что ты перечислил, — это лженаука, ни во что это я не верю, кроме, — он постучал пальцем по столу, — кроме Бермудского треугольника и снежного человека.
— А в пришельцев? — спросил Портулак.
— С пришельцами вопрос сложный. Про них много врут, и, думаю, врут сознательно, чтобы скрыть настоящую информацию. Так что ничего определенного сказать не могу.
О Бермудском же треугольнике я читал в научных журналах, а снежного человека видел, как вот тебя...
— Где, когда?! — Руки Мухина сами извлекли записную книжку.
— Так прямо за мной и будешь записывать? — умилился Протопопов.
— Так и буду, — сказал Мухин.
— Молодец! — похвалил его Владимир Сергеевич и процитировал не совсем к месту: — «Ради нескольких строчек в газете...* (Цитаты вообще были его слабостью.) Для сохранения научной достоверности сделаем по-другому: я тебе все про снежного человека подробно опишу и потом отдам. У нас-то ты, чай, не в последний раз... Надо бы нам знакомство отметить, но у меня сегодня шиш... О! — Владимир Сергеевич жестом попросил Мухина приблизиться и заговорщицки зашептал: — Я знаю, что делать! В моей комнате Бородавка сидит, сосед мой, Бородавин его фамилия, а у него дома всегда есть чего... того... выпить. Я его сейчас позову, а ты пообещай, что его мемуары издашь. Он там про войну, да про то, да про сё... Я не читал, но сам факт написания мемуаров одобряю. Ты прикинь: может, и следует напечатать. Это ж нынче как лотерея, — проявил Владимир Сергеевич осведомленность в вопросах современного книгоиздания, — никто не знает, что издавать, но есть же люди, которые с чепуховых книг златые горы нагребают. А не издашь, так и хрен с ним!
— Предлагаю другой план, — сказал Портулак, — который позволит не лукавить с вашим соседом и со стопроцентной гарантией приведет к изданию его воспоминаний. Вы слышали что-нибудь об издательстве «Проза»?
— Ну как же я мог не слышать... — Владимир Сергеевич посмотрел на Людочку.
— Но вы не знаете, что начальник вашей дочери, Олег Мартынович Любимов, —страстный поклонник мемуарной литературы, и теперь, когда политику издательства будет определять он один, «Проза» обязательно начнет новую серию. Случится это, скорее всего, в самые ближайшие дни, и поэтому авторам стоит поспешить. Яичко дорого ко Христову дню. Если завтра утром ваш сосед встретит Любимова у входа в издательство, я уверен, что его книга выйдет в серии первой. Медлить нельзя. Давайте зовите его сюда!
Повинуясь указанию поэта, неожиданно перехватившего инициативу, Владимир Сергеевич, всегда внимательный к делам «Прозы», убежал за Бородавиным, даже не узнав, отчего это Олег Мартынович теперь будет один определять политику издательства. А Людочка спросила Портулака:
— Вы это серьезно?
— А вы как думаете?! — обиженно ответил Портулак. — Обмануть автора — все равно что обмануть ребенка. Ваш Любимов собаку съел на мемуарах. Это его тайная страсть, и при отсутствии сдерживающего фактора в лице Игоряинова она проявится вовсю. Вот увидите!
Тем временем Протопопов растормошил прикемарившего Бородавина и отконвоировал его на кухню.
— Так! — сказал Портулак и сделал длинную паузу, которую посвятил изучению Бородавина, одетого в тренировочные штаны с пузырями на коленях и пеструю фланелевую рубашку. — Рукопись ваших мемуаров готова?
— В трех экземплярах, каждый в отдельной папке, на машинке, через два интервала! — отрапортовал Бородавин.
— Завтра два экземпляра должны быть доставлены в издательство «Проза». Третий оставьте у себя, для потомков.
— Есть! — сказал Бородавин.
— В издательстве вы найдете Олега Мартыновича Любимова и ему — ему и никому другому — вручите свои папки. Главное, добейтесь, чтобы ваши мемуары прочитал он сам. В этом залог успеха. Ему, я уверен, понравится. Не соглашайтесь ни под каким соусом, если он захочет переадресовать вас кому-нибудь другому. А он непременно захочет: человек он занятой, и его каждый день атакуют десятки авторов, желающих издаться в «Прозе». На меня прошу не ссылаться, равно как и на Люду, особенно на Люду, — вы можете подвести ее и себя. Олег Мартынович не выносит протекций, они производят на него обратное действие и вообще действуют как красная тряпка на быка. Вы поняли меня?
— Так точно! — рявкнул Бородавин.
Все вздрогнули, а Мухин уронил на стол намазанный с большим тщанием бутерброд с икрой.
— А теперь, я думаю, это дело надо вспрыснуть, — сказал Владимир Сергеевич и сделал вид, будто собирается залезть в стенной шкаф.
— Погоди, Володя! — остановил его Бородавин. — С меня причитается.
Он ушел и через несколько минут вернулся, неся на папке, как на подносе, две бутылки с ядреными малиновыми этикетками. Владимир Сергеевич завладел портвейном, а Бородавин протянул папку поэту.
— Это вам в подарок. На память.
Портулак замешкался, не зная, как отказаться от великой чести.
— Берите, берите, — сказал Бородавин. — У меня еще рукописный экземпляр есть.
Поэт придал лицу значительное выражение.
— Спасибо! — проникновенно сказал он, одну руку прижимая в знак благодарности к груди, а другой принимая папку с мемуарами. Эти движения нарушили его равновесие, Портулак качнулся вперед и по инерции положил руку на плечо низкорослого ветерана. Получилась очень трогательная мизансцена.
Владимир Сергеевич разлил портвейн. Все выпили и дружно закусили, подцепив на вилки по колечку лука, наструганного Владимиром Сергеевичем в остатки селедки.
Каляев проснулся со свинцовой головой, в которой все еще отдавался звучным многократным эхом рассказ Виташи Мельникова про Америку; смысл рассказа не давался Каляеву, ясно в сознании проявлялась одна фраза: «И все-таки Россия — великая страна!.. Россия — великая страна!» — твердил Виташа; и непонятно было, какая связь между величием России и Виталіиной мечтой, «если дальше все пойдет благополучно», купить дом в Америке где-нибудь на берегу океана и жить в нем с замечательной женщиной по имени Мария...
Наконец Каляеву удалось разомкнуть веки. Он обнаружил, что занимает половину двуспальной бунчуковской кровати, а на другой половине лежит кто-то, накрывшись с головой и выставив наружу волосатые ноги. Когда Каляев принял сидячее положение, он увидел, что сам спал одетый и даже в кроссовках. «Господи, и что же это я так напился?» — хотел сказать он вслух, но едва сухой язык коснулся шершавого, будто ржавого нёба, как пришло ощущение гадкого металлического привкуса и говорить что-либо расхотелось. Так и не выдавив ни звука, он потащился в ванную. В комнате-гостиной, на канапе, свернувшись калачиком, спал Виташа, а на шкафу, накрытом поверх скатерти куском поролона, картинно раскинулся литературный критик Пшердчжковский, напоминающий павшего в бою былинного богатыря. Пол рядом с ним был уставлен грязными тарелками и пустыми бутылками.
В ванной Каляев уперся лбом в дно раковины — чтобы струя холодной воды лилась на затылок, — и простоял в такой позе минут пять. Когда он отправился в обратный путь, Пшердчжковский уже проснулся и, сидя на краю шкафа, потягивал пиво. Свободной рукой он указал Каляеву на непочатую банку, и тот прихватил ее на ходу так, как марафонцы берут стаканчики с расставленных вдоль дистанции столов. Разница была лишь в том, что Каляев двигался в темпе улитки.
Войдя снова в спальню, он некоторое время тупо разглядывал торчащие из-под одеяла ноги, потом отхлебнул пива и бездумно включил компьютер, на котором Бунчуков творил свои бессмертные произведения. Лезть в святая святых бунчуковской творческой лаборатории Каляев не посмел, а открыл новый файл и медитирующим взглядом уставился в пустой экран.
Постепенно мысли его, хаотичные в этот недобрый похмельный час, благодаря то ли пиву, то ли неосознанной медитации, приняли какой-то определенный порядок, и он вспомнил о своем романе. Ни о чем ином, в сущности, он вспомнить и не мог, ибо перед ним лежала клавиатура, которую применительно к пишущим людям можно использовать с не меньшим успехом, нежели лампочку применительно к павловской собаке. «Надо все сжечь...» — поползла в каляевской голове тоскливая мысль, и, прежде чем она оформилась во что-нибудь конкретное, Каляев ударил пальцами по клавиатуре. На экране возникли буквы «н» и «о» — «но».
— Но! — сказал сам себе Каляев, глотнул пива и продолжил строчку: «...но вот когда наступает ночь и душа сбрасывает одежды — они сползают, отпадают сами, как потрескавшаяся, ставшая ненужной шелуха, — вот в тот момент наступает ожидание истины, некоего спасения, как воздух необходимого, хотя и неясно, от чего оно во обще нужно — это спасение. Но истина не приходит, спасение застревает в пути — ну еще бы, Двинских на свете много, ко всем не поспеешь, — и тогда обнаженная душа умирает. А утром, как будто ничего не произошло, надо забыть о бессоннице, бриться, идти на работу, что-то делать, с кем-то говорить, заботиться о пище насущной и даже духовной, то есть делать вид, что душа жива и проблем никаких.