ителю, и к своему начальнику, имеющему обыкновение мариновать людей под дверью. — Пусть сам расхлебывает!
Людочка дернула дверь, и в этот момент в кабинете Игоряинова раздался звучный хлопок. Она прислушалась, но больше не донеслось ни звука. Уже не так решительно Людочка пошевелила ручку.
— Страус он, этот ваш Виктор Васильевич! — сказал Каляев. — Великий, доложу я вам, любитель прятать голову в песок. Ну да черт с ним — ведь примет же, если назначено, рано или поздно?!
«Господи! И за что мне это наказание?!» — подумала Людочка и вновь с силой дернула ручку.
— Бросьте, — сказал Каляев, опускаясь на стул и поднимая с пола оторвавшуюся спинку. — Вы не хуже меня знаете, что такая у него манера общаться с людьми, тем более с людьми хорошо знакомыми, которые могут о чем-то попросить. И не дуйтесь на меня, я не думал вас обижать — это день с утра сегодня какой-то не такой...
Людочка, которая еще несколько минут назад придерживалась прямо противоположного мнения, в душе согласилась с ним. Она перестала дергать ручку и остановилась в замешательстве.
— Бросьте, бросьте! — повторил Каляев. — Скажите лучше: вы, наверное, не первую книжку из этой серии читаете?
— Ну, читаю, — устало ответила Людочка. — И не одна я, у нас в издательстве все читают — в очередь.
— То-то же! — неизвестно чему обрадовался Каляев, пристроил спинку стула на место и энергично стал листать книгу. — Ага, вот оно! — Он вскинул глаза на Людочку и взвыл: — «Немилосердно палило тропическое солнце. Двое шли по заснеженному берегу, на который набегали крутые свинцовые волны. У каждого в руках было по ананасу — символу неуничтожаемой любви. Они знали, что Мария заждалась победителя их затянувшегося поединка...» Судя по закладке, вы сюда не дочитали, но вам эти строки знакомы. Вспомните, вспомните — про ананасы и заснеженный берег!
Людочка с удивлением обнаружила, что Каляев прав.
— Ничего мне не знакомо, — произнесла она не очень убедительно и тут же сдалась: — Ну, пусть даже и знакомы... И как вы узнали, если я сама об этом понятия не имела?
— Я телепат, — сказал Каляев серьезным тоном, — и умею читать мысли, в том числе и потаенные, на любых расстояниях. Мы же с вами находимся рядом, так что труда никакого, сами понимаете. И еще я сильный гипнотизер.
— Правда? — веря и не веря одновременно, спросила Людочка. Она была весьма непосредственная девушка.
— Правда! — со вздохом подтвердил Каляев, будто его выдающиеся способности доставляли ему сплошные неудобства. — Что же это Игоряинов не зовет меня, заснул что ли?
Людочка сообразила, что из-за двери давно не слышно ни приглушенного голоса Игоряинова, ни привычного клацанья.
— Вы же сами говорите, что у него такая манера, — сказала она, теперь уже не возражая против разговора с Каляевым. — А вы читаете мысли или передавать их тоже умеете?
— Я умею все! — с новым еще более тяжким вздохом сказал Каляев. — И телепатировать, и телепортировать, и левитировать, а также лечить по фотографиям и, на оборот, насылать порчу... Сверхчувственное — мое хобби сызмальства. Однажды на новогоднем празднике в детском саду я внушил Деду Морозу мысль спеть песню «Конфетки-бараночки*. Я даже вас могу кое-чему научить по этой части. Давайте встретимся вечером. Кстати! Сегодня день рождения у Бунчукова — вы его если не знаете, то слышали о нем наверняка, — и я приглашен. У Бунчукова все запросто, и ваше появление никого не удивит. Тем более что вы работаете при Игоряинове, а Бунчуков с Игоряиновым старые друзья. Решайтесь!
Людочке очень захотелось решиться, но она была не только непосредственная, но и благоразумная девушка. Вместо того, чтобы ответить на предложение Каляева, она подошла к двери и постучала. Ответа не было.
— Виктор Васильевич, к вам пришли! — крикнула она, но и это не возымело действия. — Господи, может быть, ему плохо стало?! Виктор Васильевич, Виктор Васильевич! — закричала она тонко.
Тотчас в коридоре раздались шаги, и в предбанник внесла себя дородная дама лет пятидесяти пяти в платье малинового цвета с оборками; в одной руке она держала бутерброд с маслом и колбасой, а в другой книжку из все той же серии «Любовный роман».
— Что стряслось, Люда? — спросила она и строго посмотрела на Каляева, пред полагая именно в нем источник повышенной опасности.
— Игоряинов! Заперся изнутри и не отвечает! — сказала Людочка и снова принялась стучать в дверь.
— Может быть, заснул? — предположила дама, держа книжку перед глазами Каляева. — Заложил вчера за воротник, а утром опохмелился, и развезло...
— Глубокая мысль, — сказал Каляев и, склонив голову набок, прочитал вслух на звание книжки: — «Поцелуй длиною в жизнь».
— Да не пьет он, Вера Павловна, совсем не пьет — все знают. Он даже на дне рождения Любимова один сок пил.
— Ну, тогда я и не знаю, что думать. Вы, молодой человек, чем сидеть тут без дела, сходили бы к коменданту здания. Пусть пришлет слесаря.
— А где его искать? — спросил Каляев, хотя и не собирался идти ни к какому коменданту. — И потом, мне кажется, еще рано паниковать. Вы уверены, — спросил он Людочку, — что Игоряинов прошел к себе?
— Да я его, как вас, видела!
— Витя! — крикнул Каляев и подергал ручку точь-в-точь, как это делала Людочка. — Витя, открой! Это я, Андрей!
Они прислушались втроем.
— Где искать коменданта, узнаете у вахтера на первом этаже, — сказала Вера Павловна и откусила от бутерброда. — И поторопитесь, вероятно, Виктору Васильевичу и вправду плохо.
Каляев поднялся, забыв про отломанную спинку, которая опять упала на пол, и пошел к лифту, со стыдом ощущая, что не столько переживает за Игоряинова, сколько злится, что неожиданное происшествие изменило ему все планы.
Уже два месяца, как его преследовали сплошные неудачи. Видимо, так сошлись звезды, но стоило Каляеву заявиться в любой из многочисленных новых журналов, где дожидались публикации его сочинения, и поинтересоваться своими перспективами, как выяснялось, что журнал на днях свалился в финансовый штопор и уже, скорее всего, из него не выйдет. А если и выйдет, то вряд ли с помощью произведений Каляева, потому что читателю нынче нужно иное. Так говорили Каляеву малознакомые издатели, но, что именно нужно читателю — не уточняли, поскольку сами представляли это «иное» очень смутно.
Знакомые же издатели — а таких было даже больше, чем незнакомых, — рассказывали, как растут цены на бумагу и полиграфические услуги, показывали графики, изображающие рост курса доллара, и простыни факсов, но в конечном итоге сводили все к тому же — что сочинение Каляева хотя и вполне на уровне, но это уровень вчерашнего дня, который, правда, выше потребы сегодняшнего, но — увы, ничего не попишешь — нынешним читательским вкусам не соответствует. Журнал же, говори ли Каляеву, должен, исходя из требований рынка, этим вкусам, как раз наоборот, соответствовать — на то он и журнал.
В довершение всего пришло письмо из Новосибирска от старинного товарища Саши Прохоренкова, с этого года редактора «Сибирского альманаха», содержащее одно приятное сообщение — что повесть Каляева идет в ближайшем номере, и одно не приятное — что гонорара ждать не стоит, ибо денег едва удалось наскрести на бумагу и печать. Честный Прохоренков писал, что Каляев может, конечно, забрать повесть и отдать куда-нибудь в издание побогаче, но выражал надежду, что Каляев этого по старой дружбе не сделает.
Жить тем не менее как-то было надо. Вчера с рекомендациями Борьки Бунчукова, нежданно-негаданно отхватившего литературную премию со сложным названием, которое Каляев никак не мог запомнить, он явился в редакцию «Новой литературной газеты» наниматься в журналисты. Но рекомендации особого впечатления не произвели — то ли Бунчуков врал о своем влиянии, то ли, что с ним часто бывало, что-то напутал, — и лишь когда Каляев ненароком упомянул о своем близком знакомстве с Игоряиновым, в «Новлитгазе» смилостивились и предложили (с обидным уточнением: на пробу) написать материал для рубрики «Писатель ушел в издатели» — об Игоряинове. Каляеву это было вдвойне досадно — с Игоряиновым они действительно когда-то были близки, но потом жизнь развела их, что не мешало бывшим друзьям ревниво следить за успехами друг друга; при этом у Каляева успехов было поменьше, интервью у него никто не брал, и вообще мало кто помнил его имя, хотя — вот парадокс! — три сочиненные им книжки слыли чуть ли не образцом коммерческого успеха.
Однако делать было нечего, и Каляев прямо из редакции «Новлитгазы» позвонил Игоряинову, и тот, что с ним случалось не так часто во второй половине дня, оказался на месте и, что уж совсем невероятно, сам снял трубку.
— «Новая литературная газета», говоришь? — без особых эмоций переспросил Игоряинов, выслушав пространный монолог Каляева, из которого следовало, что Каляев может оказать дружескую услугу, а именно — прославить его в кругах писательских и издательских.
— И не только по названию! Совершенно новые литературные силы. Бунчуков у них там свой человек... Говорит, что ему предлагали возглавить отдел прозы, но он отказался...
— А-а, Бунчуков... —усмехнулся Игоряинов. — Да, знаешь, мне все равно: что новые силы, что старые — без разницы! Но ты заходи, ведь, почитай, года полтора не виделись.
— Когда? — с придыханием спросил Каляев, чувствуя, что материал для «Новлитгазы» грозит накрыться: он слишком хорошо знал Игоряинова, чтобы не понимать: приглашение заходить — не более, чем фигура речи.
Но Игоряинов сказал:
— Да хоть завтра заходи, лучше с утра. Утром у нас затишье.
— Заметано, — сказал Каляев и положил трубку, опасаясь, что Игоряинов переду мает.
После уже, капельку подумавши, он наметил своему визиту в «Прозу» еще одну цель — убедить Игоряинова взять его к себе на работу. Правда, существовал еще и Олег Мартынович Любимов, тоже старый знакомец и, увы, неприятель Каляева, но Любимова он пока сознательно не брал в расчет, руководствуясь, между прочим, любимой поговоркой Олега Мартыновича, что проблемы следует решать по мере их поступления.