— Это враки, что поэтическую гармонию не проверить алгеброй. Вредные враки! — энергично вещал Владимир Сергеевич. — Импотент от лирики, конечно, может утверждать, дабы скрыть свою поэтическую немощь, что в поэзии все относительно и истинного критерия не существует. Но нет, господа! Нет и еще раз нет! Настоящая поэзия всегда конкретна и, главное, полезна человеку. А насчет врак про относительность, то я, должен заметить тебе, Вадим, любую относительность отвергаю, и теорию относительности в том числе. Теория относительности, я скажу тебе, — это фиговый листок научного прогресса, и физики в частности. Приподними этот листок, а под ним — пшик. Относительное — это пшик! Вот так-то!
— Да! — сказал Портулак.
— Поэтому я и хочу послушать твои стихи и высказать свое суждение над ними, — заявил Владимир Сергеевич. — Имею право, коли ты в мою семью вошел.
— А я вошел? — спросил Портулак после долгого раздумья.
— Вошел.
— Да!
— Тогда читай.
— Что?
— Стихи.
— Чьи?
— Свои.
Вадик снова уронил голову и отключился.
— Ну, читай! — не выдержал Владимир Сергеевич.
- Да!
— Стихи читай.
Портулак поднял глаза и произнес без выражения:
— Буря мглою небо кроет...
— Э, нет! Это Пушкин, — прервал его Владимир Сергеевич. — Ты свои читай. Я о твоих стихах суждение хочу иметь.
— Не возражаю, имей, — тоже перешел на «ты* Портулак. — Вчера, к примеру, я написал рубаи. Весной в моем творчестве сильны восточные мотивы.
— Интерес к Востоку — традиционный для поэзии интерес, — высокопарно заметил Владимир Сергеевич. — Киплинг, например...
— Да, и Киплинг тоже. У нас с Киплингом... много общего, — согласился Портулак, роняя голову.
— А можете вы почитать свои стихи, которые не как рубаи и Киплинг, а как... ну как русская поэзия? — напомнила о себе Людочка.
— Могу, — сказал Портулак. — Хотите из раннего меня?
Владимир Сергеевич махнул рукой: дескать, валяй. Портулак принял позу, иллюстрирующую строки известной песни «Что ж ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня», и произнес с подвыванием:
О женщина, твой вид и взгляд
Ничуть меня в тупик не ставят.
Ты вся — как горла перехват,
Когда его волненье сдавит.
Ты создана как бы вчерне,
Как строчка из другого цикла,
Как будто не шутя во сне
Из моего ребра возникла... [1]
С последним произнесенным словом Портулак перестал смотреть искоса, глубоко вздохнул и застыл без движения.
— Упадничество, — уверенно начал Владимир Сергеевич и замолчал, потеряв мысль. — Упадничество... — повторил он, зачем-то разводя руками.
— Папа, ты не прав, — возразила Людочка, пораженная стихами, которые, как она решила, были обращены к ней; более того — про себя она предположила, что Портулак прямо сейчас сочинил эти стихи, и тут же поверила, что именно так оно и есть.
— Упадничество и безобразие! — отрезал Владимир Сергеевич. — Я таких стихов не понимаю и не принимаю. Я их отвергаю!
— Ну как же, папа! В них такая глубина... И с Библией связано — там, где про ребро...
— Вот, вот! — воздел Владимир Сергеевич руку к давно нечищеному — тоже антикварному — медному абажуру, похожему на тазик для бритья, которым Дон Кихот пользовался как головным убором. — В том-то все и дело! Библия! Что — Библия?! Заморочили народу голову. Религия России есть язычество, и бог России есть Перун. Вот кому поклоняться надо, а вы мне — Библия, Библия! И вообще — Бога нет!
— Бог есть! — сказала Людочка, которая, хотя и была некрещеной, порой заходила по дороге с работы в церковь и ставила свечку во исполнение каких-то своих желаний. — Бог есть! Вадим, ну скажите же вы ему, что Бог есть!
— Да! — сказал Вадим.
— Ха, ха, ха! — изобразил подобие смеха Владимир Сергеевич, переполнившийся воинствующим безбожием. — Нету никакого Бога, нетути! И быть не может, потому что это место в наших пенатах уже занято. В России был, есть и будет Перун, и он себя еще покажет! — Он говорил о Перуне так, словно тот был не языческим богом, а недавним большим начальником, временно ушедшим в тень, но сохранившим способность нажимать на тайные пружины власти. — А ваш Бог, которого гвоздями прибили, нашему Перуну — не чета!
— Папа! — вскрикнула Людочка, вдруг ощутив себя истово верующей христианкой. — Нельзя оскорблять религиозные чувства!..
— Оскорблять нельзя, — сказал Портулак, посмотрел искоса и уперся лбом в столешницу.
— Возразите ему, Вадим, возразите! — потребовала Людочка.
— Не буду... возражать, но... оскорблять нельзя...
— Дочь! — внезапно вскричал Владимир Сергеевич. — Как ты, плоть от плоти моей, можешь... против отца своего. Ты... — обдумывая, что бы такое сказать, он напыжился и выкрикнул: — Ты — дура!
— Я... я? — Людочка соскочила с дивана и встала перед отцом, прижав кулачки к груди. — Я — дура?
— Да, ты — дура, — с сознанием исполненного отцовского долга сказал Владимир Сергеевич и обвел глазами кухню так, будто где-то, между шкафом и холодильником или за батареей парового отопления, прятались зрители, на которых и была рас считана сцена, посвященная воспитанию дочери.
Людочка собралась что-то ответить, но тут из ее глаз брызнули слезы: хрупкая девичья психика была изрядно потрепана творившейся вокруг фантасмагорией. Владимир Сергеевич очень удивился такой реакции (ибо безболезненно для домашнего климата величал дочь дурой постоянно) и добавил ласково, как ему показалось, смешное и примиряющее, но в данной ситуации совсем уж лишнее:
— В младенчестве, дочура, ты упала с подоконника и ударилась головой.
Людочка зарыдала и бросилась вон из кухни. Шум, произведенный ею, вывел поэта-рубаиста из забытья.
— А Перун, — сказал он, — тоже слабак. Идол-то его разрушили. Или есть другое мнение?
Владимир Сергеевич, подавленный непредвиденным поворотом событий, промолчал.
— Значит, другого мнения нет, — подвел итог Портулак. — Мы оба, выходит, по страдавшие: вы пострадали в лице Перуна, а я... Ну, о себе говорить нескромно. Надо бы горе залить, а? Как считаешь, Владимир Сергеевич?
— Нечем, — печально сказал Протопопов.
— А у этого... мемуариста? Если спит — разбудим...
— У него есть, конечно... — Лицо Владимира Сергеевича озарилось идеей. — Не надо будить! У нас с ним балконы смежные, а у тебя руки длинные. Он все на балконе хранит, в ящике. Перегнешься, а я тебя за ноги подержу!
Они отправились в комнату Протопопова, преодолели завалы всяческой рухляди, преграждавшей дорогу к балконной двери. Владимир Сергеевич с натугой отодвинул ржавый шпингалет, но прежде, чем выйти на балкон, взял Портулака под локоть и сказал проникновенно:
— Если у тебя с Людмилой серьезно, то препятствий я чинить не буду. Чувствую, с тобой уживемся.
— Нет сомнений, — ответил Портулак, трезвея от открывающейся перспективы. Он заглянул за перегородку между балконами и увидел картонный ящик с бутылками. — Не надо меня держать за ноги. Не дотянусь, — прошептал он. — Лучше я перелезу туда, передам бутылки, а потом обратно.
— Я буду тебя страховать, — заверил Владимир Сергеевич.
Вероятно, боги, христианский и языческий, были в эту ночь настроены к пьянству благосклонно, потому что Портулак, на мгновение зависнув над двенадцатиэтажной пропастью, без хлопот обогнул перегородку и переправился на балкон Бородавина. В тот момент, когда он взялся за бутылки, на протопоповской стороне что-то рухнуло и послышался Людочкин голос. Вадик инстинктивно затаился и прислушался.
Разговор между отцом и дочерью доносился до него обрывками, но кое-что он понял. Людочка, срываясь на плач, упрашивала Протопопова не пить, а тот давал ей клятвенные обещания и, уходя от неприятной темы, сворачивал на Портулака и саму Людочку, благословлял их грядущий брак и вообще нес страшную чепуху. Идея соединиться с Владимиром Сергеевичем в одну семью почему-то Вадика не прельщала. Путь назад был отрезан. Он попробовал балконную дверь, обнаружил, что она не заперта, и проскользнул в бородавинскую квартиру.
На диване, в неверном освещении едва-едва брезжащего утра спал, похрапывая, Мухин. Портулак на цыпочках пересек комнату, но замешкался у входной двери и, когда замок уже стал поддаваться, увидел появившегося из кухни Силу Игнатовича Бородавина. Тонкая полоска света падала под ноги Бородавину, и поэту почудилось, будто хозяин квартиры парит над полом. Не желая вступать в объяснения, Портулак выбежал на лестницу и помчался вниз, перепрыгивая через ступеньки.
Это была самая длинная ночь в жизни Людочки. Хамское поведение отца не было для нее в диковинку, но никогда еще Владимир Сергеевич не позволял себе такое в присутствии молодого человека. Протопопов и сам понял, что перегнул палку; по этому, когда дочь, выплакав первые слезы, пришла выяснять отношения, он суетливо покаялся и, к сожалению, опять перестарался: дал слово навсегда забыть о спиртном.
— А где Вадим? — спросила Людочка, окончательно перехватывая инициативу.
— Где-то здесь был, — воровато озираясь, сказал Владимир Сергеевич. Портулак вот-вот мог возникнуть в комнате или, того хуже, позвать его для передачи бутылок. — На балкон... покурить вышел... У нас разговор конфиденциальный. Ты подожди на кухне, мы договорим и к тебе придем. Чай пить...
Но Протопопов недооценил дочь. Она первой успела пробраться к балкону, в то время как ему пришлось перешагивать через старинный ведерный самовар, прежде работавший на углях, а теперь уже второй год переделываемый в электрический. Людочка открыла дверь и сказала, выглянув наружу:
— Вадим, мы вас... Ой! — вскрикнула она, поворачиваясь к Владимиру Сергеевичу. — Его здесь нет!
В другую минуту Протопопов, возможно, что-нибудь и придумал, но, застигнутый на месте преступления, он не нашел ничего лучшего, как тупо стоять на своем.