— Чтобы мои воспоминания прочитали вы сами. Я уверен: вам придется по вкусу... — Бородавин пододвинул директору издательства другую папку. — И вкус вас не обманет.
Любимов опустился в кресло, прикрыл глаза и подумал, что хорошо Игоряинову, когда Людочка сидит у дверей на страже и просеивает посетителей.
— Нашему издательству семь лет, — заговорил он медленно, — и за эти годы мы ни разу не издавали чьих-нибудь воспоминаний. Вряд ли будем издавать и впредь. Вы можете оставить мне свою рукопись, но даже если, предположим, она мне понравится и мы заключим с вами договор, то все равно издана она будет не скоро. К тому же экономическая ситуация ныне такова, что заключение договора еще не гарантирует выхода книги, как это часто думают авторы. Поэтому, если хотите, я вам дам адрес издательства, которое специализируется на издании мемуаров, и уж там-то вас встретят с распростертыми объятиями... — Любимов вытащил из ящика стола справочник «Издательства и полиграфические предприятия», полистал его и остановился на издательстве с безумным названием «Эскимо». — Вот. — Он переписал адрес «Эскимо» на листочек и вручил Бородавину.
— А ко мне поступила информация, что у вас тоже есть кое-какие планы насчет мемуаров, — сказал, положив листок на стол, Бородавин; в его голосе появились такие металлические нотки, что стало ясно: у врагов, попадавших в руки заслуженного партизана, не оставалось ни единого шанса.
— Нет! Нет у нас таких планов! — несколько повышенным тоном произнес Любимов и поднялся, протягивая руку для рукопожатия. — До свидания, товарищ... э-э-э...
— Бородавин. Сила Игнатович, — подсказал ветеран.
— Да, Бородавин. Спасибо за внимание к нашему издательству.
Бородавин тоже встал, пожал директорскую руку и вновь уселся со словами:
— Необходимо, чтобы вы, и никто иной, прочитали мои мемуары.
Олег Мартынович еще не осмыслил, что этой короткой фразой ветеран вернул разговор к самому началу, как дверь без стука открылась и в кабинет уверенной по ходкой вошел розовощекий молодой человек, прекрасную фигуру которого подчеркивал приталенный пиджак. Добрый молодец подошел к Любимову, широко осклабился и поздоровался.
— Здравствуйте, — ответил Олег Мартынович, почему-то принимая молодого человека за инспектора налоговой полиции. — Вы кто?
— Я? — удивился вопросу молодой человек. — Я — Тарабакин.
— Одну секундочку, — сказал Любимов и обратился к Бородавину: — Вот видите, ко мне пришел автор, с которым была предварительная договоренность, занятой и уважаемый человек, написавший и опубликовавший не одну книгу. Теперь вы задерживаете не только меня, но и его тоже.
— Хорошо! — Бородавин наклонился вперед и уперся руками в колени, отчего приобрел сходство с постаревшим стервятником. — Договоримся так: вы берете у меня на прочтение рукопись, а я ухожу и появляюсь у вас завтра. Но после знакомства с рукописью вы не захотите откладывать разговор до завтра. На этот случай, — он выудил из кармана ручку и пачку «Примы*, оторвал от пачки полоску бумаги и нацарапал на ней цифры, — вот мой телефончик.
Любимов почувствовал, что еще чуть-чуть, и он схватит лежащие на столе папки и обрушит их на покрытую короткой серебристой растительностью ветеранскую голову.
— Ладно, оставляйте, — сказал он, лихорадочно засовывая бумажку с номером телефона в одну из папок. — До свидания, товарищ Бородавин.
— Спасибо, от всей души спасибо! — Бородавин выбрался из кресла, перегнулся через стол и, схватив морщинистой лапкой безвольную руку Олега Мартыновича, еще раз пожал ее. — Расписочку, если можно. Рукопись моя очень ценная, а то, сами понимаете, стихийное бедствие или пожар...
— Рукописи не горят, — сказал Любимов, но, чтобы не входить в новый виток утомительного разговора, поторопился начертать расписку.
— И печать, пожалуйста, — вежливо, с подобострастным поклоном попросил кавалер редкого ордена.
Любимов перевел дух, вынул из стола печать и что было силы ударил ею по бумажке, удостоверяя свою подпись.
— Спасибо, колоссальное вам спасибо, — пробормотал Бородавин, подхватил сумку, в которой опять звякнуло, и попятился к выходу. — Приятно было познакомиться, — сказал он, прежде чем закрыть дверь.
Пока длилась эта сцена, Сергей Тарабакин стоял сбоку директорского стола и лучезарно улыбался. Наконец взгляд Любимова упал на мастера героико-фэнтезийной эротики.
— Прошу, — указал он на кресло, которое покинул Бородавин, посмотрел на забытый ветераном листок с адресом «Эскимо» и вдруг, будто в него вселился неукротимый и шаловливый бес, сказал: — Я прочитал вашу рукопись и должен сообщить вам, что писать такое, конечно, можно, но печатать нельзя.
— Однако печатают, — снисходительно ответил Тарабакин. — Главлит умер, и теперь писатель — не тот, кто пишет, а тот, кого печатают.
— Но не в «Прозе», — сказал Любимов.
— Я не навязывался, — с недоумением и жалостью глядя на директора, заметил Тарабакин. — К тому же, полагаю, вы не смогли бы заплатить столько, сколько мне обычно платят.
— Вот и договорились, — сказал Любимов, показывая, что разговор закончен. — Забирайте вашего «Титанового льва» и отправляйтесь туда, где за такое платят хоть что-нибудь.
Бес, засевший в Олеге Мартыновиче, развлекался вовсю.
— Не замедлю, как только вы мне вернете рукопись, — сказал Тарабакин.
— Берите.
Любимов схватил со стола папку, и тут уж точно его действиями управлял бес, потому что тарабакинский роман остался лежать на столе, а в руки родоначальника русского героико-эротического боевика перекочевал один из экземпляров сочинения Бородавина. К несчастью, оба — и маститый романист, и начинающий мемуарист — не имели привычки писать на папках названия своих сочинений.
На этом бес, видимо, покинул Любимова, потому что, расставшись с Тарабакиным и поостыв, директор «Прозы» не одобрил свое поведение. И как всегда в таких случаях, у него возникло желание обойти подразделения издательства и дать кому следует нагоняй. Он резко встал из-за стола — так резко, что «Фруктовая диета» частично оказалась на полу, — и вышел в коридор, с другого конца которого в это мгновение появилась опоздавшая Людочка. На ней, бедной девушке, и выместил свое раздражение Олег Мартынович.
Каляев выпил с Виташей чая, съел бутерброд с засохшей, прослезившейся капельками жира колбасой и почувствовал себя сносно: похмелье отступало. Он не удержался и поведал Виташе о вчерашнем разговоре на кухне, но сделал это в комических тонах, — а как еще рассказывать такое? — и когда закончил, то и сам отнесся к происшедшему несерьезно.
— Виташа, по-моему, меня разыграли, — заключил Каляев свое повествование и прибавил с восхищением и обидой: — Вот собаки пройдошливые!.. Поймали, на голый крючок поймали! Все на лету схватывают...
— А то ты раньше не знал! Разыскать их и надавать хорошенько!..
— И после экзекуции надеремся в знак примирения... Нет, пожалуй, я сделаю перерыв: и роман у меня стоит, и денег нужно добыть. Если так дальше пойдет, то мои домашние будут Машкиной овсянкой питаться.
— Хочешь, я тебе одолжу? — предложил Виташа, взял висящее на спинке стула махровое полотенце в жирных пятнах и вытер пролитый чай.
Каляев проследил за его рукой.
— А что это нынче у Бунчукова махровые полотенца используются не по назначению? И в таком количестве... Я что-то вчера не уловил.
— И я не уловил. Там, в спальне, в углу, их целый мешок. Борька вчера за столом сказал, чтобы брали для хозяйственных нужд.
— Тогда я возьму парочку для жены. Пойду домой грехи замаливать, — сказал Каляев. — Слушай! И вправду, займи мне немного. Я тут одну халтуру сочинил, «Пиршество страсти» называется, — получу за нее гонорар и отдам.
— Мне не к спеху. Но у меня доллары...
— Разменяю. — Каляев по возможности небрежно принял сотенную купюру. — А этим... — Он ткнул рукой куда-то в сторону. — Ну, им несдобровать, если они меня разыграли!
На улице он опять вспомнил кухонный разговор и пожалел, что от Борьки не позвонил Максимову. Если Максимов никуда не пропадал, то... Надо же было так купиться — прямо девушка Людочка какая-то! «А если это не розыгрыш, и в самом деле творится что-то странное?» — подумал он в следующую секунду и понял, что не сможет отправиться домой, так ни в чем и не разобравшись. Пасть перед женой на колени никогда не поздно, а Людочка, как-никак, разыскивала его, чтобы поговорить о Портулаке.
Поэтому он решил побывать в «Прозе» и вскоре уже шагал по аллее навстречу медленным волнам тополиного пуха. Все было удивительно похоже на вчерашнее: и мелькающий за деревьями трамвай, и пьяный бомж на скамейке, и бабушки, пасущие детей, и грязное зеркало пруда с неспешными утками. Будто и не прошли сутки. Впору было спрашивать у прохожих, какое нынче число, или прямо на ходу замотать головой, чтобы стряхнуть наваждение. Лишь зажатый под мышкой пакет с полотенцами вносил во все это какое-то разнообразие. У лифта тоже едва не повторилось вчерашнее. Вошедший раньше него человек уже нажал кнопку, и дверь начала закрываться перед носом Каляева, но на этот раз он сориентировался быстрее и вставил ногу. Человек что-то недовольно буркнул; его острый кадык, обрамленный двумя сухими, свисающими с подбородка складками, на мгновение исчез и показался вновь.
Что-то в его внешности напомнило Каляеву варана Васю, жившего у Виташи Мельникова.
Вася достался Виташе на временное содержание от соседа по дому, специалиста по пресмыкающимся, когда тот убыл в ежегодную среднеазиатскую экспедицию. Варан коротал жизнь под кроватью и выбирался оттуда лишь на условный стук ложкой по столу. Получив мясные обрезки или куриные головы, Вася безропотно уползал в свое логово. Он был тих, скромен и так располагал к себе, что даже Виташина бабушка, на первых порах недовольная постояльцем, всплакнула, когда пришла пора воз вращать Васю законному владельцу, и после навещала варана, принося ему в подарок синюшных цыплят...