На создание болотохода на базе списанного снегохода из приспособляемых деталей и материалов ушло более восьми месяцев (я опускаю технические подробности). Испытания были назначены на середину сентября — время наиболее интенсивного сбора клюквы. Но, к сожалению, провести испытания не удалось, так как при выходе на исходные позиции в силу непредвиденных обстоятельств (сдутие гусениц) болотоход погрузился в трясину. Когда погружение достигло критической отметки, я покинул испытательское кресло и оказался по грудь в болотной жиже. Самостоятельно выбраться не удалось, и я воззвал о помощи, но так как испытания в опасении препон, чинимых сельсоветом, проводились без свидетелей, меня никто не услышал.
Я прощался с жизнью, когда на ближайшую кочку вспрыгнуло некое существо. В силу критической ситуации я плохо разглядел его. Существо наклонило ко мне ветку дерева, я ухватился за нее и выбрался на безопасное место. Поняв, что я спасен, существо скрылось. Я увидел его спину, покрытую рыжим волосом, и солдатскую шапку-ушанку на голове. Полагаю, что это был реликтовый гоминоид, в просторечии называемый снежным человеком, йети, а также алмасты, бигфутом, наснасом и каптаром. Шапку-ушанку он мог подобрать на свалке воинской части, расположенной неподалеку.
Отдельно отмечаю факт моего спасения реликтовым гоминоидом (примерно так же спасение на водах осуществляют дельфины). Полагаю, что это свидетельствует о наличии у реликтового гоминоида разума».
Закончив писать, Владимир Сергеевич отправился на кухню готовить рыбу по-польски. Ведь он был еще и выдающимся кулинаром! Рыба по-польски готовилась так: бралась в большом количестве мороженая мойва, иногда, то есть когда Протопопов был трезв, чистилась, а чаще — нет, и вместе с несколькими хвостиками петрушки бросалась в кипящую воду. Затем мойва выкладывалась на блюдо, поливалась уксусом, посыпалась рубленой зеленью с чесноком и поедалась с черным хлебом. Узнай про такое польское блюдо поляки, они могли бы счесть свое национальное достоинство оскорбленным, и случилось бы ухудшение международной обстановки, но запах варившейся мойвы, хотя и имел необыкновенную мощь, польской границы все-таки не достигал. Зато когда Протопопов открыл дверь, едва не сшиб с ног Мухина. Иван отшатнулся и замотал головой, как лошадь, которой досаждают слепни. Возможно, будь он в состоянии соображать и говорить, ему удалось бы уйти из цепких рук всегда алчущего общения Владимира Сергеевича, но, к сожалению, Иван не был способен делать ни то, ни другое. Пока он формулировал просьбу отдать куртку и авоську с образцами, обрадованный гостю Владимир Сергеевич схватил его под локоть и, не обращая внимания на вялый протест, затащил в квартиру. Затолкав несчастного в угол кухонного диванчика, на котором среди пустых бутылок валялась брошенная Портулаком папка с бородавинскими мемуарами, он подбежал к плите и принялся шумовкой вылавливать разварившуюся мойву. Иван поставил бутылку на стол и машинально сглотнул то, что было в кружке. Портвейн свинцовой каплей устремился куда-то в темя. Он закрыл глаза, а когда открыл, Владимир Сергеевич уже побрызгал мойву уксусом, посыпал заранее заготовленной зеленью с чесноком и поставил тарелку на стол.
— Кушай, Ваня, не стесняйся! Уксус с чесночком хорошо лечат с утречка! — сказал он ласково. — Это я тебе как опытный медработник говорю.
Мухин потянул носом и — упал лицом в польский деликатес.
Весь кошмар для Олега Мартыновича Любимова в разговоре с Вачаганским заключался в необходимости сдерживать эмоции. Лобовое сравнение с перегревающимся паровым котлом, у которого задраены все клапаны, здесь вполне уместно. И поскольку силы Любимова уходили на то, чтобы не дать котлу разогреться окончательно, на разговор их уже не хватало. На вопросы он отвечал односложно, и варана-следователя не покидало ощущение, что от него пытаются что-то скрыть.
Самое забавное заключалось в том, что Феликс Вачаганский был не следователем, а участковым милиционером, и к тому же с приставкой «экс»: два года назад его уволили из органов правопорядка по причине маниакально-депрессивного психоза. Беда Вачаганского состояла в том, что однажды он услышал Голос. Солидно, напоминая модуляциями министра внутренних дел, Голос рассказал Вачаганскому про злодеев, орудующих на вверенном ему участке, а заодно нарисовал разветвленную схему мафиозных связей, покрывающую, подобно паучьей сети, всю страну. Эта схема чудесным образом включала в себя множество организаций, вплоть до ассоциации вспомоществования материнству, и тысячи людей — от крупных названных поименно банкиров до бесчисленных старушек, торгующих семечками. И коль скоро старушек было больше, чем банкиров, то выходило, что именно в них и есть главное зло.
Получив столь убийственную информацию, Вачаганский засел за рапорт высокому начальству, но быстро понял, что на описание всех открывшихся ему безобразий уйдут долгие недели. Поэтому он ночами писал, а днем, желая разорвать наиболее порочные связи, задерживал и доставлял в отделение крикливых бабулек. Поначалу его рвение даже вызвало одобрение у руководства, поскольку совпало с кампанией по запрещению уличной торговли. Но кампания закончилась, а Феликс Вачаганский все продолжал свой сизифов труд. С ним беседовали по-товарищески, на него стучали кулаком, его лишали премии — ничего не помогало. Вачаганский изнервничался и похудел — тогда он и приобрел сходство с вараном, — но Голосу не изменил. Когда же рапорт был закончен, Вачаганского постигло новое разочарование. Начальство не приняло никаких мер по разорению мафиозных гнезд, но зато отправило его на медицинское освидетельствование. Вскоре он был лишен пистолета и отправлен на преждевременную пенсию.
Но не таков был Феликс Вачаганский, чтобы легко сдаться судьбе! В действиях милицейского руководства он усмотрел влияние все той же мафии, а как усмотрел — так снова услышал Голос, призывающий его на стезю борца-одиночки. С тех пор он вел десятки частных расследований, но ни одно пока не довел до конца, поскольку дела разветвлялись и множились. Оперативную информацию он добывал самыми разными способами. Например, сегодня утром, заглянув к участковому, который унаследовал его должность, Вачаганский между пустыми разговорами случайно узнал о заявлении жены Игоряинова. Посоветовавшись с Голосом, он встроил факт исчезновения президента «Прозы» в общую схему преступности и поспешил встретиться с его безутешными родственниками. Сообщение жены Игоряинова о пропавшей сберкнижке не произвело на Вачаганского никакого впечатления, а вот глумливый зять, при слове «сберкнижка» начинавший смеяться, показался подозрительным. Борец-одиночка тоже встроил его в схему и направился в «Прозу».
Вот уже битый час он терзал своими вопросами Олега Мартыновича. За это время Голос несколько раз прошептал (почти беззвучно, дабы Любимов ничего не разобрал), что Игоряинов принял смерть от рук своего зятя, действовавшего по наущению директора «Прозы». При этом сообщении на лице у Вачаганского не дрогнул ни один мускул. Он знал: расслабляться нельзя, работы предстояло невпроворот. Проблемы у следователя-варана обычно возникали не с преступлением — сценарий преступления он попечением Голоса воссоздавал без труда, — а с уликами и доказательствами, которые приходилось промышлять самому. Дело это было хлопотное, требующее хитрости и терпения. Поэтому он не пошел на Любимова в лобовую атаку, а зашел с фланга:
— Летом где собираетесь отдыхать, не на Канарах ли?
— Нет, — кратко ответил Любимов.
И это была чистейшая правда: последние два года он лечил желчнокаменную болезнь на курорте близ Мюнхена.
— И правильно, — продолжил Вачаганский. — По путевке отдыхать — все равно что ходить на коротком поводке. А дикарем на Канарах дороговато, а?
— Не знаю, — отвечал Любимов.
— Нет, конечно, сейчас многие наши сограждане себе такое могут позволить. Не подскажете, как предпочтительнее: везти с собой наличные или карточку открыть? Или, может быть, лучше счетец в зарубежном банке иметь?
— Трудно сказать.
— В каком банке у вас счет?
— За рубежом? У меня лично? — спросил Любимов.
— Нет, у издательства и не за рубежом.
— В «Империале».
— И много ли на счету?
— Поговорите с главным бухгалтером.
Голос не замедлил сообщить Вачаганскому, что главбух состоит с Любимовым в сговоре, и даже в мгновение ока набросал сочными мазками картину, как главбух отсчитывает преступному зятю Игоряинова киллерские зеленые бумажки.
— Поговорю, поговорю... — пробормотал варан, вынужденный одновременно слушать Голос и вести допрос. — Полагаю, что на счету у вас пусто.
— Да, со средствами у нас плохо, — согласился Любимов. — И это закономерно. Издательство, которое не хочет опускаться до низкопробной литературы, обречено на нищету. Каждая наша книга — это явление, но, к сожалению...
— Интересно, и куда делись деньги?.. — не слушая Олега Мартыновича, сказал варан. — А вот проясните мне, — спросил он с максимальной жесткостью, на какую был способен, — суть отношений Игоряинова с вашим главным бухгалтером.
— Нормальные отношения, рабочие.
— А суть ваших отношений с главным бухгалтером?
— Я не понимаю, что вы имеете в виду, — не выдержал Любимов.
— А я не понимаю, почему вы не понимаете, — сказал Вачаганский с улыбкой, говорящей о том, что он-то как раз все отлично понимает. — Если хотите, я вам по могу. Смерть Виктора Васильевича Игоряинова находится на кончике пера, которым писались финансовые отчеты в вашем издательстве!
— Игоряинов... умер?— растерянно спросил Олег Мартынович.
— Убит, — уверенно сказал варан. — Убит собственным зятем не без вашей по мощи. Тело спрятано, но сообщение о его местонахождении поступит в ближайшие минуты. Смерть Игоряинова — результат преступного сговора, в который вы вступили с вашим главбухом. Я это намерен доказать. Вы с Игоряиновым не поделили деньги...
— Господи, да какие деньги?!— выкрикнул Любимов, не ожидавший ничего подобного.