Р.S. В эпилоге — эпизоды суда над Викторовым».
— За счет психологического воздействия своей красоты, — повторил Каляев вслух. — Это впечатляет...
Он поспешил приобщить оба листка к «Идеям и замыслам» и едва плюхнулся в кресло, как появилась Кирбятьева с подносом, на котором стояли початая бутылка водки, две рюмки и тарелка с бутербродами. Каляев налил себе и Мусе, выпил, закусил, снова налил и сказал:
— Тут, Муся, мистика чистой воды. Если вы меня не прервете, то я постараюсь связно рассказать все, что знаю, от начала до конца. После этого можете звонить в психиатрическую «скорую».
Потом он выпил еще водки, закурил и приступил к рассказу.
После ухода Каляева в «Прозе» установилась тишина. Но не было в этой тишине умиротворения — такая тишина бывает в доме, где случилось страшное несчастье, которое неминуемо должно повлечь за собой цепь других, не менее страшных происшествий. Каким-то непостижимым образом до всех сотрудников уже дошло, что Игоряинов мертв и в гибели его обвинены Любимов и Куланов. Директора «Прозы» сотрудники не любили, но в этот тяжкий момент — надо отдать им должное — никто из них не поверил в бредовую версию Вачаганского. Буквально из воздуха возникли предложения написать письмо в защиту директора и главбуха (правда, неясно кому и куда), а также — эта идея принадлежала Похлебаеву — никому не покидать помещение издательства, пока ситуация не прояснится и Олег Мартынович не будет реабилитирован. Даже реализаторы Винников, Катарасов и Вовик Нагайкин проявили высокую сознательность и не пошли в столовую принимать обеденную порцию пунша.
Сам Олег Мартынович ничего не знал о поддержке, оказанной ему коллективом, потому что в ожидании Майзеля замкнулся у себя в кабинете и переживал случившееся в одиночестве. В голове директора была пугающая пустота. Всегдашнее раздражение и то покинуло его. Любимов сидел, уставясь перед собой, и пытался изо всех сил пожалеть Игоряинова. Это давалось ему нелегко, ибо еще со вчерашнего вечера, проведенного в игоряиновском доме, он подсознательно был готов найти во всем происшедшем умысел самого Виктора Васильевича. И нынче, после того, как сошла первая горячка, вызванная диким обвинением следователя, Любимова захватили мысли,содержащие укор в адрес Игоряинова. Будто бы тот мог выбирать, становиться жертвой своего преступного зятя или нет, и предпочел смерть, дабы досадить Олегу Мартыновичу. С тоской думал Любимов о том, что вечером опять нужно будет ехать к Игоряинову — на этот раз приносить соболезнования. Совершенно непонятно было, как изъявлять сочувствие родственникам погибшего, когда тебя числят, хотя и не праведно, нанимателем киллера.
— Энэ-бэнэ-раба, квинтер-финтер жаба, выступают крабы, все в холщовых сабо, как тупые бабы — бабы на сносях, бабы на сносях!.. — пробормотал Олег Мартынович, безотчетно копируя африканского шамана, который присваивает горестям племени некое на ходу сочиненное имя и произносит его, отправляя заодно с вербальной формулой подальше и все помеченные ею несчастья; страждущим это иногда помогает. — Рабы — немы, мы — не рабы, мы жрем бобы и маринуем грибы! — продолжил шаманствовать Олег Мартынович.
Еще в молодости он выработал алгоритм поведения в стрессовых ситуациях: вести себя так, будто ничего не случилось, но на практике ему никогда не следовал; сейчас, однако, был тот редкий случай, когда директор «Прозы* попытался взять себя в руки. И коль скоро другие средства исчерпались, абсурд жизни должна была перешибить абракадабра.
— А нам все равно... а нам все равно — что повидло, что говно, — прогнусавил он на мотив известной песенки и придвинул к себе «Фруктовую диету*, намереваясь наперекор всему посмотреть правку, внесенную корректором.
Но уже вступительная статья вызвала у него отвращение. «Положа руку на сердце, автор сознается, что принадлежит к той обширной группе граждан, которых следует считать скорее теоретиками, нежели практиками, — читал он вымученный бессонными ночами текст. — Но вот какая странная вещь: автору-теоретику было интересно писать, и потому он льстит себя надеждой, что кому-то будет интересно читать*.
«Господи, какая белиберда!* — подумал Любимов. Корректура была решительно отодвинута на край стола, а ее место заняла безымянная папка. Любимов развязал тесемочки и, к своему удивлению, обнаружил «Титанового льва* Тарабакина, которого сам возвратил автору. «Глюки! — подумал Олег Мартынович. — Не схожу ли я с ума?» И «Титановый лев» был тоже отправлен на край стола, а вместо него директор «Прозы» придвинул другую безымянную папку. Он развязывал ее с опасением, что и там окажется сочинение вездесущего Тарабакина, но нет: в папке была отпечатанная на машинке рукопись, озаглавленная «Мы крови своей не жалели...», и короткое, написанное от руки авторское предисловие.
«Пятьдесят лет минуло с того огневого времени, о котором пойдет мой рассказ, — писал автор[2]. — Много воды утекло с тех пор, развенчан культ личности, произошла перестройка, и установились ценности рыночных отношений. Из участников тех далеких героических событий, возможно, живы только я и тов. Колотовцев Г. Б., бежавший после войны к американцам. Недавно я видел тов. Колотовцева Г. Б. по телевизору как члена делегации американских ученых профессоров, помогающих подниматься с колен нашей науке. И, значит, теперь у меня развязаны руки и есть моральное право рассказать обо всем.
Все фамилии, упоминаемые мною, подлинные, за исключением тех, что были изменены по рекомендации компетентных товарищей. Названия населенных пунктов в большинстве своем опущены, но свидетели описываемых событий без труда узнают описываемые места.
В районах, где происходили многие из описываемых событий, остались свидетели происходившего и даже, может быть, самые непосредственные участники. Поэтому, кроме меня и Колотовцева Г. Б., надо поискать и других людей, которые в состоянии пролить свет на эту мало кому известную страницу Великой Отечественной войны.
Сила Бородавин, капитан запаса».
Любимов тяжело вздохнул и — лишь бы не возвращаться к «Фруктовой диете» — продолжил чтение:
«Теперь об этом можно рассказать. Конечно, когда откроются все архивы и будущие исследователи стряхнут пыль веков с папок, в которых заключены рапорта и шифрограммы, многое предстанет в ином свете. Но дух тех героических дел не сможет открыть никакая бумага. Лишь реальные участники событий способны донести до будущего атмосферу этих удивительных событий.
В ноябре 1941 г., когда фашистские полчища стояли под столицей нашей Родины, героической и несгибаемой Москвой, меня вызвали в штаб кавалерийского корпуса под командованием выдающегося конника генерала Доватора, в котором я служил фуражиром, где вручили предписание срочно отбыть в Энск в распоряжение тов. Панина В. К., командира в/ч (впредь буду именовать ее в/ч Икс). На сборы мне дали два часа. Я пожелал моим товарищам ратных успехов, поцеловал моего боевого коня и отбыл.
До войны я работал зоотехником в племенном хозяйстве, которое патронировал лично тов. маршал Семен Михайлович Буденный, и, будучи призван в кавалерию, получил из рук командования этого коня, присланного из хозяйства в порядке шефской помощи. Добрый был конь! Звали его Варяг.
Горько было ехать в Энск, когда навстречу мне мчались эшелоны с живой силой и боевой техникой, готовые сразиться с лютым и вероломным врагом. Поздним вечером я прибыл в Энск, маленький, ничем не примечательный городок на Волге, и пошел на поиски в/ч Икс. В комендатуре меня удивили, сказав, что никогда о такой в/ч не слышали, и сдали меня в Особый отдел. Там тщательно изучили мои документы и вызвали тов. Бескаравайных.
На его портрете остановлюсь особо. Это был высокого роста, настоящий богатырь, могучий мускулами и острый умом. Глаза его всегда были внимательны, будто он все вокруг изучает, изучает и никак не может изучить до конца. Голос он имел негромкий, но враги частенько трепетали, услышав Матвея Бескаравайных. С друзьями он был честен и прям, как и полагалось коммунисту той поры, в быту скромен и привержен высокой морали. Еще его отличала тяга к поэзии. Он не расставался с книгой стихов поэта Демьяна Бедного и часто в минуты затиший с художественным выражением читал стихи товарищам.
Тов. Бескаравайных вошел в Особый отдел, сличил фотографию на моих документах с моим лицом и сказал радушно:
— Здравствуйте, товарищ Бородавин. Ждем вас вторые сутки, остальные все уже прибыли.
Я не спросил, кто такие эти остальные. В армии лишние вопросы не приняты. Мы тепло попрощались с особистами и вышли на улицу. Дул пронизывающий ветер, мела поземка. Мы вышли к Волге. Великая русская река уже покрылась льдом. Правда, это я увидел на следующий день, а тогда вокруг было темно, как в могиле. Настроение у меня было приподнятое. Мы прошли по-над берегом и оказались возле забора, в котором была железная дверь без надписи. Тов. Бескаравайных постучал. Нам открыли, но, прежде чем впустить, потребовали назвать пароль, который тов. Бескараванных назвал (пароль был „Пушка”). Пройдя дверь, я увидел двух человек в полушубках, вооруженных винтовками, а на крыше двухэтажного строения, как мне показалось в темноте, было устроено пулеметное гнездо (так назавтра оно и оказалось).
Охрана в полушубках была передовой линией контроля. Войдя в строение, я предъявил документы лейтенанту в форме сотрудника госбезопасности. Здесь тов. Бескаравайных оставил меня. Лейтенант провел меня в следующую комнату, куда вошла кастелянша (кто она, я узнал позже, а тогда из-за белого халата я принял ее за врача), и мне приказали раздеться. Я задал было вопрос о тов. Панине В. К., к которому мне предписали явиться, но лейтенант ответил, что пока мое дело выполнять указания. Лишь через месяц я узнал, что никакого тов. Панина В. К. не существует в природе.
Когда я разделся, кастелянша забрала мою верхнюю одежду, и мне вручили пакет, в котором находился хороший костюм, штиблеты и рубашка, а также отдельные брюки, фуфайка и тапочки на меху. В моей жизни никогда раньше не было настоящего костюма. Лейтенант сказал мне надеть костюм. Я повиновался, после чего он указал на дверь. Но не на ту дверь, через которую ввел меня, а на другую, в противоположной стене. Я прошел в следующее помещение, где пожилой человек в штатском опять попросил меня предъявить документы.