Два месяца назад там вышел тарабакинский роман «В джунглях Балландры», на переплете которого монстр синего цвета распиливал бензопилой обнаженную красавицу. Рисунок впечатлял, но он-то и вызвал нарекания передовика эротико-фэнтезийного цеха; в его романе все было наоборот: красавица Юя, кочующая с героем-великаном Б’Эггрзом из романа в роман, распилила монстра, который навязчиво пытался ее изнасиловать. Поскандалив из-за ошибки, Тарабакин дал себе слово наказать «Афродиту» и никогда больше ничего ей не предлагать. Но сейчас он решил, что «Афродита» достойна амнистии, поддал газу и взял курс к кольцевой дороге.
Примерно в то же время, когда Тарабакин пересекал город с севера на юг, глубоко под землей, в переполненном вагоне метро, ехал с запада на восток Иван Мухин. Он стоял, стиснутый потными и недовольными пассажирами, и лишь голова его покачивалась в такт движению. Те немногие силы, которые ему удалось собрать, уже иссякли, и если бы толпа внезапно расступилась, он, наверное, осел бы прямо на пол.
Детская обида застыла в глазах Мухина. Еще вчера жизнь была прекрасна: «Энциклопедия» стараниями Марксэна сочинялась, чай, спички и мыло продавались, жена уехала, и сам он направлялся домой к хорошенькой девушке. И вроде бы мало что изменилось за прошедшие двенадцать с небольшим часов, но Мухин чувствовал, ощущал кожей: изменилось все. Ничем он не мог подтвердить это ощущение, но от того оно не становилось менее убедительным.
Толпа вынесла его из вагона на пересадочной станции, и он побрел длинным переходом, по которому две тетки в желтых безрукавках елозили громадными швабрами; вдоль стен здесь бок о бок стояли мальчишки с газетами, старушки с сушеными грибами, наглые нищие, бритые наголо молодые люди со связками «Бхагават-Гиты», продавец средств от бытовых насекомых, мужчина с подбитым глазом, продающий помоечных котят, девушки у стенда с очками, цыганки-гадалки, распространители лотерей, певцы и музыканты. Причем в горловине перехода слепой пел «Раскинулось море широко», в середине располагался инструментальный ансамбль, состоящий из двух гитаристов и ударника, а в противоположном конце — интеллигентного вида старичок в соломенной шляпе играл на скрипке «Полонез» Огинского. Когда Мухин дошел до ансамбля, все три мелодии встретились в его голове, к ним примешались запахи грибов и средства от насекомых, которым продавец в рекламных целях умерщвлял извлекаемых из коробочки тараканов. И предсмертное шуршание тараканьих лапок тоже достигло слуха Мухина, придавая его новому состоянию какое-то уж совершенно омерзительное качество.
Он обернулся, взглядом адресуя вопрос проходящим мимо людям. «За что?* — хотел он спросить их, но люди спешили и не замечали Мухина. Только тетка со шваброй, упершись в него, сказала укоризненно:
— Мужчина, у вас из авоськи сыплется! А убирать Пушкин будет?!
Видимо, у тетки была мания величия, и она ощущала себя если не Пушкиным, то, по крайней мере, Ахматовой, потому что, произнеся эту тираду, слизнула шваброй тянущуюся за Мухиным чайную дорожку и пошла дальше. А Мухин поднял к глазам авоську, увидел, что чай высыпался, и почему-то сделал из этого вывод, что жизнь безнадежно испорчена. Не отдавая себе отчета в своих действиях, он взмахнул руками, чуть не сбил на пол бородавинскими мемуарами ударника с его тарелками и, шатаясь, потащился туда, откуда пришел. Куда, зачем?..
(Вот так и Русь — то в одну сторону, шатаясь, тащится, то в другую, тоже шатаясь. Куда, зачем — дай ответ!.. Не дает ответа... Или не может дать...)
Через полчаса Мухин обнаружил себя полулежащим на жесткой скамье. Он поднялся, куда-то снова пошел, был занесен толпой в вагон, проехал какие-то станции и снова оказался на перроне, миновал турникеты и опять угодил в переход. Но это был уже другой переход, потому что вместо слепого певца, инструментального ансамбля и старичка со скрипкой здесь играл на саксофоне юноша в бейсболке, пели дуэтом псалмы возле картонного ящика с надписью «На храм» две монашки и наяривал на ложках безногий инвалид. Самое же страшное отличие заключалось в стоящей рядом с инвалидом старушке, одетой в плюшевый малахай, у которой руки были продеты в чесночные гирлянды. Старушка пританцовывала в такт ложкам и выкрикивала:
— А кому чесночок ядреный! Против гриппа и прочих заболеваниев!
Сделав по инерции пару шагов в направлении гирлянд, Мухин развернулся и, загребая ногами, побежал назад — точнее, ему мнилось, что он бежит, а на самом деле он едва отрывал ботинки от пола. Навстречу ему как раз хлынули люди из подошедшего поезда и закрутили, завертели его. Поток прижал Мухина к стене, и он стал пробиваться подальше от чесночных гирлянд, цепляя авоськой за ноги прохожих и расталкивая продавцов, нищих и гадалок, пока не налетел на стенд с очками и не свалил его...
— И-эс-эс! — закричал он вцепившейся в него девушке-продавцу.
— И-эс-эс! — доказывал он волокущим его под мышки милиционерам.
— И-эс-эс! — сказал он уже вполне спокойно бомжу, рядом с которым оказался в
камере временного содержания.
— Пусть будет и-эс-эс, — согласился бомж. — Но ты, брат, все равно того... не шебаршись. А то отправят в психушку, вкатят тебе за этот самый и-эс-эс аминазина с галоперидолом, и тогда станет совсем хреново!..
Сергею Тарабакину в этот день тоже сильно не повезло. До «Афродиты» оставалось рукой подать, когда он спрямил путь и на незнакомой улице въехал в открытый канализационный люк. За несколько секунд до этого ему пришел в голову очередной сюжет из балландрийской жизни. Взор Тарабакина затуманился: Юя и Б’Эггрз возникли перед ним, как живые, а когда их лики растаяли, было уже поздно: машина сотряслась в железных конвульсиях, и мастер фэнтезийной эротики больно ударился античным торсом о руль.
Тарабакин обследовал машину и печально покачал головой. Одному, без помощи, здесь было не справиться, но помощь не спешила появиться. Вдоль пустынной, на сколько хватало глаз, улицы тянулись высокие заборы с закрытыми наглухо воротами. Суровый пейзаж разноображивали только стоявшие там и сям мусорные баки, похожие на цилиндры уэллсовских марсиан. Тарабакин забрался в машину и в ожидании какой-нибудь оказии задумался о балландрийских делах. Сюжет нового романа «В недрах Балландры» выстраивался крутой. Победив колдуна Гаруна, великан Б’Эггрз и фея Юя спускались в многокилометровые подземелья планеты, кишащие мудрыми, но коварными друидами и прекрасными, но тоже коварными дриадами. Очарованный дриадами Б’Эггрз удалился с ними в Грот Наслаждений, а друиды выкрали прекрасную Юю, и самый страшный из них, вождь балландрийской нечисти Белый Друид бросил фею животом на покрытый парчой трон, а сам, роняя с клыков вязкие слюни, расположился позади нее и обнажил свой нефритовый столп...
«Нет, на троне, кажется, уже было, во дворце Гаруна...» — с досадой подумал Тарабакин, остановил бег творческой мысли и потянулся к папке с «Титановым львом». Он взыскательно следил за тем, чтобы в балландрийской эпопее не случались повторы. «Эх, точно было!» — вспомнил он наверняка, огорчаясь необходимости расстаться с готовым эпизодом, и — все-таки надеясь, что память подвела, — взялся за неподатливые тесемки. «В конце концов, пусть не на троне, а на... на столе или на канате. Да, на канате! На двух канатах! Они будут-раскачиваться каждый на своем канате! Этого не было!» — обрадовался он находке. Тесемки, впрочем, были уже распутаны.
«Пятьдесят лет минуло с того огневого времени, о котором пойдет мой рассказ», — выхватили глаза Тарабакина первую фразу. «Титанового льва» в папке как не бывало. Тарабакин перевернул несколько листков странной рукописи и, задержавшись на абзаце, который начинался словами «Кровь лилась рекой», стал читать:
«Кровь лилась рекой на подступах к несгибаемой любимой Москве. Праведный меч опустился на шею фашистской гидры, завязшей в русских непроходимых снегах. А в нашей в/ч Икс шла размеренная, схожая с гражданской жизнь. Мешало отсутствие женщин (мы были молодые здоровые мужчины, и в нас играли соки!), но ежедневные занятия по двенадцать часов в день помогали бороться с этой естественной потребностью человеческого организма.
После подъема был завтрак: обычно каша, перловая или пшенная, и чай с маслом и сахаром, иногда с повидлом. Затем мы приступали к занятиям. Ведущими предметами были четыре: 1) политучеба, 2) обращение с оружием и взрывчаткой, 3) немецкий язык, 4) правила хорошего тона. Последний предмет был особенно непонятен и труден: нас учили правильно сидеть за столом, основам искусств, а также бальным танцам. Но еще труднее было постоянно подвергаться медицинским обследованиям. Каждый день у нас брали кровь и другие анализы, и мы терялись в догадках, зачем это делается и почему.
Крепче всего подружился я в в/ч Икс с тов. Бескаравайных, который являлся старшим нашей группы, и Савелием Крыльевым, который, как и я, служил в кавалерии. Савелий часто с нежностью вспоминал свою кобылу Мадеру, которая была убита у озера Хасан японскими камикадзе и самураями. В хороших отношениях я находился также с Василием Бритиковым, Василием Плюгиным, Митей Шубнюком, Нугзаром Габидзашвили и обоими Ивановыми (к сожалению, не помню, как их обоих звали). Это были ребята деревенские, простые, как сама земля. В целом добрые дружеские отношения установились с Георгием Меерсоном и Травкиным. Лишь с Иваном Сусло, который и от прочих товарищей держался особняком, с первых дней у нас были трения. Но на учебу они не влияли, и даже Сусло, умевший играть на пианино, показывал мне гаммы.
Мы были разделены на две группы, но к новогодним праздникам, когда наша доблестная армия уже победоносно погнала фашистов от выстоявшей героической Москвы, нас слили в одну. К тому времени оба Иванова, Шубнюк и Бритиков были отсеяны за неуды по немецкому языку, а Травкин утонул в полынье. Отчислили и Меерсона — за что, не знаю.
Постепенно все большее внимание уделялось медицине, и часто с нами беседовали товарищи из госбезопасности. И вот настал день, когда перед нами приоткрылась причина нашего пребывания в в/ч Икс. Приехало много человек в штатском, и среди них Колотовцев Георгий Борисович, которого все уважи