тельно называли профессором, хотя он и был из них самый молодой. Человек в гимнастерке без знаков различия (позже я узнал, что это один из руководителей госбезопасности, далее я буду называть его товарищем Васильевым) побеседовал с каждым в отдельности, а затем нам объявили о высокой чести выполнить особое задание Родины. Тогда же в нашу группу влили двух женщин — Маню Соколову и Ульяну Ржавую. Оказывается, здесь же, в Энске, в в/ч Игрек, такую же подготовку проходила женская группа.
Приехавшее руководство провело совещание, после чего занятия музыкой и танцами были прекращены. Тов. Бескаравайных, который испытывал ко мне повышенную симпатию, сообщил мне, что, по его сведениям, это связано с изменившимися задачами. Вскоре к занятиям прибавилось парашютное дело. В марте нас разделили на две группы. 8 марта, в Международный день солидарности женщин всей Земли, нашу четверку в составе тов. Бескаравайных, Габидзашвили, радистки Мани Соколовой и меня посадили в самолет и забросили в немецкий тыл для проведения диверсий. Мы думали, что это и есть наше ключевое задание, но после того, как под откос был пущен эшелон с бронетехникой (лично тов. Бескаравайных и мною), нас срочно отозвали назад. Мы перешли линию фронта и уже в Энске узнали, что другой четверке не повезло. Их по ошибке сбросили на охраняемый немцами объект, и так погибли мой друг Савелий Крыльев, в сердце оставшийся кавалеристом, и радистка Ульяна Ржавая, а Иван Сусло пропал без вести. Спастись удалось Василию Плюгину, который сумел перейти линию фронта и вернуться к своим, по дороге нанося врагу урон в живой силе и технике. Василия Плюгина доставили в Энск позже нас.
Нам дали три дня отдыха и лишь после этого сообщили, что заброска наша была проверкой, которую мы прошли с честью. Вечером следующего дня мы получили приказ отбыть в Москву. Нам выдали сухой паек (тушенку и галеты) и отвезли на Энский аэродром. Погода была нелетная, и паек мы съели еще до вылета в столицу. Бдитель на была столица военной поры...*
Тарабакин засек шевеление на тротуаре и оторвался от рукописи. Но это была всего лишь бродячая собака. В зеркале он увидел, как она подбежала к заднему колесу, понюхала его и задрала лапу. Надо было что-то предпринимать. Даже нервы Тарабакина, крепкие, как канаты, на которых Юе предстояло отдаться Белому Друиду, не выдерживали бесплодного ожидания. Он отложил бородавинскую папку, запер машину и зашагал в сторону «Афродиты».
Когда он, вызвав аварийку, возвратился назад, машина стояла без колес, с разбитыми стеклами и сломанной приборной панелью. Рукопись Бородавина лежала по верх крышки ближайшего марсианского цилиндра, но о ней Тарабакин не вспомнил и никогда больше не вспоминал.
— Вот так, Муся, хотите верьте; хотите — нет, — сказал Каляев, завершив свой рассказ, и налил себе еще водки. — А лучше всего давайте так: вы поверить себя не заставляйте, потому что поверить в это невозможно, но действуйте так, будто поверили. Идет?
— А что же делать? — спросила Муся.
— Я принципиально отбрасываю всякую мистику. В противном случае остается сложить руки и ждать. Скажите, вы верите в дьявола?
Кирбятьева повела плечами:
— Я верю в Бога. Не представляю, что бы я делала, если бы не было Бога, — я бы, наверное, умерла от ужаса... Правда, крестилась я совсем недавно. Эдик был моим крестным...
Каляев подавил улыбку, представив циничного Панургова, называвшего Библию сборником еврейских анекдотов, участником церковного таинства.
— Значит, вы и в дьявола верите, — сказал он и выпил.
— Верю, — ответила Муся. — Но не боюсь его. Если бы дьявол пришел по мою душу, я бы знала, что ему отвечать. Душу я не продам ни на каких условиях — ни за вечную молодость, ни даже за любовь.
Лицо у нее было такое решительное, будто дьявол уже поднимается по лестнице и сейчас позвонит в дверь.
— А вот в средние века считали, что женщина — это бездушная оболочка, и потому дьявол с предложениями насчет души приходил тогда исключительно к мужчинам, — неучтиво сказал Каляев, про себя полагая, что дьяволу вряд ли нужна Мусина душа и что уж наверняка он не станет с Мусей торговаться.
— В средние века ошибались, — отрезала Муся. — Если есть вера, значит, есть и душа. И дьявол может прийти по любую душу независимо от ее половой принадлежности... Кстати, вы никогда не задавались вопросом, почему Бога всегда изображают мужчиной? А что, если он женщина?
— Не мне судить, — ушел Каляев от обсуждения Мусиной гипотезы. — Я нехристь, и родители мои, представьте себе, некрещеные. Атеист, знаете ли, в третьем поколении. Никогда не верил ни в Бога, ни в черта, ни в душу в качестве субстанции. — Каляев снова налил себе и выпил. — Но теперь готов поверить — если не в Бога и душу, то в черта точно.
— Не надо так говорить, — сказала Кирбятьева. — Может быть, Эдику еще можно как-то помочь.
Каляев хлопнул себя по коленке.
— Помочь ему можете только вы. Я, конечно, Муся, ничего в сыске не соображаю, и все-таки... Нельзя ли сделать так, чтобы Эдика, Вадима и Бунчукова поискали по милицейским каналам, но неофициально, по знакомству, что ли?..
— Да, я попробую, — неуверенно сказала Муся. — Вы не могли бы отвернуться? Я переоденусь.
Каляев поднялся, повернулся спиной и стал разглядывать книжные полки. Две верхние, с которых свисала внушительная связка хлопушек, почти целиком были заняты книгами самой Муси; здесь же между книгами и стеклом стояли две фотографии — знакомого Каляеву классика отечественного детектива и неизвестного ему милицейского майора (это был майор Курощипов, убитый бандитами). Ниже располагалась судебно-медицинская литература, и взор Каляева не мог не задержаться на корешке с названием «Методы расчленения и сокрытия трупа, применяемые преступниками*. Еще две полки занимали собрания Достоевского, Фенимора Купера и Василия Аксенова, а на двух нижних полках стояли издания последних лет. Каляев разглядел у самого пола два сборника, куда входили и его повести.
Рядом с ними сверкала золотым обрезом псевдоисторическая трилогия Игоря Счастьина «Мечом и поцелуем», «Шашкой и лобзанием» и «Кинжалом и нежностью». Все понимали, что Счастьин — это псевдоним, но никто, даже Панургов, который собирал все литературные сплетни, не знал, кто под ним скрывается. Сочинения Счастьина, на первый взгляд такие занимательные, при взыскательном прочтении оказывались пусты, но писал он в отличие от того же Сергея Тарабакина нормальным русским языком, обнаруживал знание предмета и выстраивал сюжеты так мастерски, что создавалось впечатление тонкой пародии и сознательного издевательства над неискушенным читателем. Панургов считал, что под этим вызывающим псевдонимом укрылся кто-то из старой писательской гвардии, Каляев предполагал, что не обошлось без целой группы авторов, а Портулак, исходя из каких-то особенностей стиля Счастьина, подозревал участие в этой группе самого Каляева. И все были согласны с Бунчуковым, который говорил, что такие плохие романы писать так хорошо безнравственно...
— Я готова, — сказала Муся.
Мундир преобразил ее. Каляева пронзали волевые, с претензией на жесткость серые глаза; линия губ была тверда, а на подбородке обозначилась ямочка; Кирбятьева даже как будто стала стройнее и чуть выше ростом.
— Ну а я всегда готов. — Каляев пошел к двери. — Куда мы направимся?
— Никуда, — еще четче обозначила ямочку старший лейтенант.
— А зачем же тогда было переодеваться? — удивился Каляев.
Муся не удостоила его прямым ответом.
— Ваше дело теперь, — сказала она, — какое-то время сидеть молча и не мешать. Пока, во всяком случае, я не дозвонюсь и обо всем не договорюсь.
Каляев поднял кверху ладони, как бы обозначая, что он все понял, вернулся в кресло и вылил в рюмку остатки водки. Кирбятьева подошла к телефону, и, по мере того как она набирала номер, черты ее лица прорисовывались все резче.
— Старший лейтенант Кирбятьева, — представилась она в трубку. — Майора Гилобабова, пожалуйста, — и вдруг заговорила приятным сладким голоском; это было так неожиданно, что Каляев приподнялся в кресле: — Слушай, Михал Иваныч, тут такое дело, — ворковала Кирбятьева. — Надо узнать местопребывание одного парнишки, но не хочется зря поднимать волну. Сделаешь? — Видимо, ответ Михал Иваныч дал положительный, потому что, выслушав его, Муся сказала: — Посмотри там по своим каналам. Панургов Эдуард Варламович, на вид около сорока лет, телосложения сред него, рост близко к ста семидесяти, глаза карие, носит очки, особые приметы отсутствуют... Что? Фотки есть? А адресок дать? Все-то у вас есть... Правда, дома он уже второй день не ночует, где-то в городе болтается, по знакомым скорее всего... Нет, старичок, он человек свободной профессии, зарабатывает на жизнь литературным трудом и нигде официально не числится — да ты все это и у себя можешь найти... Понимаешь, дело у меня личное, интимное, можно сказать. Мне бы узнать, где он и что с ним... Поможешь? Спасибо, старичок! За мной не пропадет! — ангельским голоском сказала Муся и положила трубку на рычаг; спина ее разом потеряла идеальную прямизну.
— С кем это вы? — спросил Каляев.
— Гилобабов, — хрипло сказала Муся и замолчала, будто больше ничего объяснять было не нужно. — Дайте мне сигарету.
— И что Гилобабов? — не удовлетворился Каляев.
— Он на бывших диссидентских делах сидит и с оперативниками у него связь что надо...
— Эдик — диссидент? Не смешите меня!
— Диссидент не диссидент, а дело есть. Я точно знаю. Когда у нас с Эдиком начиналось, я позвонила Гилобабову и задала вопрос.
— Зачем?
— А затем — что полюбила! — Муся сняла китель и бросила на диван. — Это не важно, кем человек себя сам считает, главное — кем там его считают.Каляев не понял, какая связь между любовью и диссидентским делом Панургова, но предпочел эту тему дальше не развивать.
— Что же вы ничего о Бунчукове и Портулаке не сказали? — спросил он, допив водку.