Мухин Канта не листал, но на всякий случай кивнул.
— Ну тогда тебе моя мысль должна быть понятна. Лежу я у себя в шалашике и ощущаю, как в Иокогаме по пляжу гуляю, саке попиваю и ветчину с форелью трескаю. Или, скажем, ощущаю, что я колонизатор в Африке и все эти черножопые на меня вкалывают. А я сижу под балдахином, бабы ядреные такие вокруг меня танец живота танцуют, а другие бабы пальмовыми ветками мух отгоняют. Красота!.. У тебя дом есть?
— Квартира.
— Жаль, — искренне огорчился Кирилл, — а то бы я тебе предложил со мной по жить. На двенадцатом километре площадку под новую свалку выделили. Построили бы шалашик, вдвоем оно душевнее путешествовать. Особенно хорошо в дождь — лежишь себе и ощущаешь египетские пирамиды, верблюдов и арабов в бурнусах, а он кап-кап, кап-кап. Может быть, все-таки вместе, а?
— Погружение в и-эс-эс — это целая наука, — произнес Мухин с неожиданной назидательностью. — К пустым мечтам она не имеет никакого отношения. Отдельные люди, будучи в и-эс-эс, могут даже летать. Натурально. Левитация называется.
— С кровати на горшок! — Кирилл недобро засмеялся, продемонстрировав сиротливо торчащий спереди металлический зуб.
Но Мухин не уловил перемену в его настроении.
— Что книжки ты читаешь — это правильно, — сказал он, сохраняя менторский тон. — А вот то, что не моешься и по свалкам живешь, — это скверно. Лучше бы ты деньги, вырученные за сданные бутылки, на баню тратил. А кроме того... кроме того, надо не воображать себя черт знает кем, а работать идти. И жить устраиваться — ну там, квартиру снимать или в общежитие...
— Ага, жить и работать! — зло произнес Кирилл. — Если работать, времени, что бы жить, не останется. Не до ощущений будет, если работать пойти. А в общежитии комендант сидит — тоже ощущениям не способствует.
— А ты ощущай, будто никакого коменданта нет и ты по-прежнему в этом... сарае своем на помойке живешь.
— В шалашике, — поправил его Кирилл.
— В сарае, в шалашике — какая разница? Прямо Ленин в Разливе какой-то. Неужели тебе нравится такая жизнь? Может быть, ты и ощущаешь, что сидишь после бани в пижаме и с маникюром, но я-то этого не ощущаю. Я вонь от тебя ощущаю, но как культурный человек этого не показываю...
— А насекомых?
— Что насекомых?
— Насекомых моих не ощущаешь?
— Нет... — У Мухина появилось плохое предчувствие.
— Сейчас ощутишь. — Кирилл раскрыл объятия.
— Ты что... ты что?! С ума сошел?! — заорал Мухин, отступая к двери.
— А я и так сумасшедший, — осклабился бомж, сверкнув зубом. — У меня и справка есть. Справка есть, а категорического императива нет. Такие дела. Ну-ка, братан, обнимемся!
— Эй! — Мухин забарабанил в дверь. — Милиция! Помогите!
— Кричи, кричи, — спокойно сказал Кирилл, делая к нему маленький шажок. — Меня тут все знают, я, можно сказать, тут свой человек. Никто не придет, потому что я не буйный, а обниматься — такого запрета нет.
— Не подходи, ударю! — по-дурному завопил Мухин, вжимаясь в дверь спиной.
— Бей! — Кирилл рванул на груди тряпье. — По статье пойдешь — за избиение человека. Не бомжа, но человека! — Он поводил указательным пальцем в сантиметре от мухинского носа. — Сейчас, сейчас я тебя обниму!
— Ну, пожалуйста, не надо. — Иван был готов расплакаться. В иной ситуации и не будучи в разобранном состоянии он, очевидно, повел бы себя по-другому, но, увы, ситуация была хуже некуда, а состояние — гнуснее не придумаешь. — Я прошу тебя, Кирилл. Умоляю тебя...
— Ладно, обнимать не буду, — передумал бомж. — Я тебя просто поцелую.
Мухин хотел снова закричать, но слова застряли у него в глотке. Он выставил перед собой руки, намереваясь оттолкнуть настырного безумца, но тот напирал, и вдруг... Мухин сам не понял, что случилось. Он лишь почувствовал солоноватый привкус крови на губах и увидел, как Кирилл с диким воем метнулся к противоположной стене. В этот миг дверь отворилась. Мухин ожидал узреть по меньшей мере ангела-избавителя с нимбом вокруг головы, но вместо ангела в камеру вбежали двое молоденьких милиционеров с дубинками.
— К стене! Быстро! — заорали милиционеры. — Руки за голову!
— У-а-а! — вопил Кирилл, держась за шею.
До Мухина внезапно дошло, что каким-то образом пострадал не он, а бомж. Дальше он перестал что-либо понимать, потому что получил дубинкой по лбу; однако сумел увернуться от нового удара, подпрыгнул так, что увидел фуражки милиционеров от куда-то сверху, и вымахнул в коридор. Перед ним оказалась еще одна открытая дверь, возле которой стоял милиционер. Мухин перелетел и через него, зацепив подошвой погон с двумя полосками, завернул за угол, проскочил еще одну дверь и попал, сам того не ожидая, на улицу. Еще через мгновение он уже был на покатой крыше соседней многоэтажки и только тут опомнился; Господи, да что же такое творилось с ним?!
Из приземистого здания милиции выскочили люди в серой форме и засуетились, подобно муравьям, — чудесный слух Мухина различил их крики. Потом милиционеры рассыпались между домами, но минут через двадцать снова собрались у отделения и скрылись внутри. Мухин чуть напрягся и разобрал, как за стенами кто-то матерится и кто-то в ответ оправдывается, называя кого-то каратистом и сравнивая с Брюсом Ли.
— Личность?! Личность была установлена?! — спросил первый голос.
— Не успели... Мы его в отстойник сунули... Сволочь, погон оторвал! — продолжил оправдания второй. — Взлетел аж над головой, прыгучий черт!..
— Что-нибудь изъяли у него?
— Бумаги какие-то, записная книжка и удостоверение инвалида первой группы. Фальшивое, вестимо... Фотография темная, нос от уха не отличишь.
— Все изъятое ко мне. Шума пока не поднимать. Кретины!
Мухин сообразил, что речь идет о нем. На четвереньках он заполз за трубу и, боясь пошевелиться, просидел там довольно долго. Когда он решился снова глянуть вниз, у здания милиции было спокойно. В самом здании стрекотала пишущая машинка и кто-то канючил: «Это не я, гражданин начальник, не я... Христом-Богом... не я...» Мухин через люк спустился в подъезд, вышел на улицу и мелкими перебежками удалился от окаянного места. Судьба его хранила. Против своей манеры он остановил частника и без помех добрался до дома. Правда, в милиции, прежде чем посадить в камеру, у него вытрясли все деньги, но водитель попался добрый малый и спокойно дождался, пока Мухин принесет оговоренный полтинник.
А начальник отделения, откуда он совершил дерзкий побег, сидел в это время в своем кабинете и читал.
«...Комната, куда нас провели, была овальной формы, с дорогой кожаной мебелью и четырьмя дверями в разных стенах. Посреди ее стоял стол с бутылками водки и сытными закусками. На противоположных стенах висели две большие картины в богатых рамах с медными табличками, на которых были написаны названия: „В. И. - Ленин и И. В. Сталин намечают план ГОЭЛРО» и „Французские революционеры спрашивают совета у товарища В. И. Ленина».
— Располагайтесь, товарищи, можете пока закусить, — сказал сопровождающий и оставил нас одних.
Мы терялись в догадках. Есть не хотелось, но, боясь обидеть гостеприимных хозяев, мы сели за стол, выпили за победу и приступили к закуске. Я не заметил, как отворилась одна из дверей и в комнату вошел, ступая мягко, как барс, человек, которого прежде все мы знали по портретам. Это был Берия. С ним было еще четверо человек. Двоих мы знали — Колотовцева Г. Б. и товарища Васильева, который беседовал с нами еще в Энске. Двое других были — тов. Трапезунд и Равиль Зиннурович Хануманов, которым предстояло, как мы узнали позже, влиться в нашу группу. Первому — как политработнику, комиссару, а второму — в качестве медработника (по началу мы удивились его такой роли).
Тогда мы еще не знали, что в будущем Берия окажется английским шпионом, и воспринимали его как советского руководителя. Он был в гимнастерке военного образца, но без знаков различия. В левой руке он держал чайную розу. Мы поздоровались, как положено по уставу. Потом Берия обошел стол и вручил розу нашей боевой подруге Мане Соколовой, рядом с которой стоял Нугзар Габидзашвили. Их любовь зародилась в тылу врага, под обстрелом вражеских пуль и взрывами гранат. Когда мы ждали самолета для вылета в Москву, Нугзар и Маня подошли к тов. Бескаравайных как к старшему группы и попросили его ходатайствовать разрешить зарегистрировать их брак. Тов. Бескаравайных обещал содействие. Мы все были очень рады за Нугзара и Маню.
— Продолжайте, тов. Бескаравайных, — сказал Берия приветливо. — Мне о вас много рассказывали.
— Что продолжать, товарищ Берия? — спросил мой боевой друг.
— Тосты, конечно. Застолье без тостов — не застолье. Правильно я говорю, генацвале?[3] — обратился он к Габидзашвили.
— Так точно, товарищ Берия!
— Хорошо! Продолжайте, тов. Бескаравайных!
Тов. Бескаравайных снова поднялся.
— Я предлагаю, — сказал он, волнуясь, — тост за вождя и руководителя всех трудовых народов, за учителя и вдохновителя наших побед, мудрого и великого полководца нашей доблестной и непобедимой армии, организатора побед на фронте и в тылу товарища Иосифа Виссарионовича Сталина!!!
Все встали и выпили. Ибо тогда еще мы не знали масштабов массовых репрессий.
— А теперь, товарищи, о деле, — сказал Берия, когда все снова сели, но еще не закусили. — Я уполномочен передать вам привет от тов. И. В. Сталина...
— Ура! — закричали мы все и вскочили; — Слава тов. И. В. Сталину!
Берия переждал, пока все успокоилось, и сказал:
— Вам, товарищи, предстоит выполнить задание особой важности. Сделать то, чего никто, никогда и нигде не делал. Пока еще есть возможность отказаться; Никто не упрекнет вас в трусости, и вы будете использованы на другой работе. Готовы ли вы? Отвечайте, не стесняясь. Здесь все свои...
— Готовы, готовы! — закричали мы все, а тов. Бескаравайных добавил: — Наши жизни принадлежат партии, народу и лично тов. И. В. Сталину!