— А вот товарищ Габидзашвили так не думает, — сказал Берия. — Бичо[4], ты почему молчишь, когда все говорят в едином порыве?
— Я тоже говорю, батоно[5], — ответил Нугзар Габидзашвили. — Но когда вы задавали свой вопрос, я как раз закусывал...
— Мама дзагли[6]! — воскликнул Берия. — И это говорит сын гор, который с молоком матери должен был впитать уважение к словам старших по званию. Шени пирши шевеци! Выйди бичо, вон в ту дверь. Там тебе все объяснят.
Я не знаю, что означают слова, сказанные по-грузински, но запомнил их, потому что после этого Нугзар Габидзашвили поднялся бледный как смерть, прощально поглядел на Маню Соколову, и больше мы его не видели. Следом за ним в ту же дверь вышел товарищ Васильев. Через много лет я узнал, что Нугзара, нашего веселого боевого грузина, расстреляли по приказу изверга Берии, и товарищ Васильев, позднее тоже расстрелянный, приложил к этому руку.
Причина столь жестокого и необъяснимого поступка стала ясна незамедлительно. Когда Нугзар Габидзашвили вышел, Берия посмотрел на красавицу Маню Соколову и сказал:
— Милая девушка, гимнастерка, эта страховидная юбка и эти кирзовые сапоги портят тебя. Поверь опытному мужчине. Выйди вон в ту дверь, — он показал не на ту дверь, куда указал выйти Габидзашвили, а на другую, — и поскорее возвращайся назад.
Когда Маня вернулась в платье из розового шелка с вырезом на груди (декольте), Берия усадил ее рядом с собой и положил руку на спинку ее стула.
— Какая вы прелесть, Маня! — сказал он похотливо и протер пенсне. Потом обратился к одному из своих сопровождающих: — Тов. Трапезунд, сделайте так, чтобы товарищи не скучали.
Тов. Трапезунд вышел и привел группу женщин по числу присутствующих. Веселье полилось рекой. Берия, тов. Трапезунд, Колотовцев и Хануманов веселились со всеми. Вскоре Берия что-то шепнул Мане, и они покинули нас. Мы подумали, что Маня получает особые инструкции, но теперь, зная, как Берия поступал с женщинами, нетрудно предположить, что он сделал с нашей Маней. Так Маня Соколова оказалась не на брачном ложе, а в постели развратника, изверга и убийцы лучших коммунистов в годы сталинских неправедных чисток...»
Совещание в кабинете Любимова проходило в обстановке строжайшей секретности. Присутствовали, кроме самого хозяина кабинета, Куланов, Майзель, приглашенный после некоторых сомнений Похлебаев и неизменный Вятич.
— Итак, что мы имеем, — начал Любимов, после того как все расположились в креслах и на принесенных по такому случаю из игоряиновского предбанника стульях. — Игоряинов отсутствует на работе и дома уже вторые сутки. На следующий день после его пропажи в издательство приходит человек, который представляется следователем. Он беседует с сотрудниками, что-то вынюхивает, а потом обвиняет меня и Дмитрия Ивановича в сговоре, приведшем к смерти Игоряинова. Но благодаря вмешательству Павла Карловича, — Любимов сделал нервный жест в сторону Майзеля, — удалось установить, что следователя с такой фамилией не существует в природе. Следовательно... — Он замялся, поскольку ему не понравилось соседство слов «следователь» и «следовательно». — Поэтому, — поправился Олег Мартынович, — остается предположить, что нас пасут вовсе не государственные органы...
— Рэкет? — подал голос Похлебаев.
— Рэкет предъявляет свои требования, а потом уже прибегает к киднэппингу, — сказал Куланов.
— В том-то и дело, — продолжил Любимов. — Государство у нас еще, слава Богу, не дошло до того, чтобы похищать людей. Значит, остаются бандиты, но это... это какие-то необычные бандиты...
— Может быть, конкуренты? — предположил Похлебаев.
— У нас тиражи не распродаются, и вы это, Борис Михайлович, знаете не хуже меня. Кому мы конкуренты с такой реализацией?
— Как всегда, реализация виновата, — вступился Похлебаев за честь своего под разделения. — Можно подумать, это мы с Винниковым, Катарасовым и Нагайкиным принимаем решения об издании книжек, которые оседают на складе. Все высоколобое издаем, а народу чтиво подавай. Чтобы на обложке рожа страшная была, а внутри сплошное пиф-паф...
— Если вы, Борис Михайлович, не согласны с политикой руководства издательства, то честнее было бы...
— Оля, остановись! — прервал Любимова Вятич. — Сейчас не время для выяснения отношений.
Но Олег Мартынович уже завелся. Правда, он все-таки не завершил фразу, которую от него хотя бы раз слышал каждый сотрудник. В законченном виде она звучала так: «Если вы, имярек, не согласны с политикой руководства издательства, то честнее было бы, не отходя от этого стола, взять ручку и лист бумаги и написать заявление об уходе по собственному желанию. После этого вы можете говорить об издательстве, что хотите*. Впервые эти слова чуть ли не двадцать с лишним лет назад произнес редактор «Бытовой химии* Похлебаев, и адресованы они были как раз не в меру ретивому литсотруднику Любимову.
Задушив в себе эту замечательную фразу, Олег Мартынович, уже не в силах успокоиться, принялся прохаживаться вдоль стены.
— А не замешаны ли здесь личные мотивы? — заговорил Майзель. — Полагаю, что могут выдвигаться самые экзотические предположения — естественно, при условии,что они не выйдут за эти стены...
— Что вы имеете в виду? — приподнял густые брови Куланов.
— Ну... например, нестандартная сексуальная ориентация Игоряинова...
— То есть? — опешил Куланов. — Неужели?.. У него же семья, дочь...
— Это его жена почкованием размножается, — задумчиво произнес Вятич.
— Я же сказал: «например», — поморщился Майзель. — Это всего лишь гипотеза, не подкрепленная никакими фактами. Хотя замечу вам, что гомосексуальные тенденции не столь уж редки у нормальных, казалось бы, мужчин. Они женятся, заводят детей, но живут в жутком дискомфорте, сами не понимая его причины. Тяга их к лицам своего пола имеет латентную форму, и у многих в открытую так за всю жизнь ни разу и не проявляется. Кое у кого это второе, но главное, тщательно скрываемое даже от самого себя «я» в один прекрасный момент прорывается наружу. Представьте, что нечто подобное произошло с Игоряиновым и кто-то об этом узнал. Дальше возможны любые коллизии...
— Позавчера! — энергично рубанул воздух ладонью Куланов так, что все вздрогнули. — Позавчера он подошел ко мне, обнял за плечи, назвал дорогим... «Дорогой Дмитрий Иванович, у вас такой усталый вид, давайте чаю попьем...» Вы что же, Павел Карлович, полагаете, что это он... ну как бы это... — Главбух скривился. — Вроде как клинья под меня подбивал?
— Да я же это так сказал, ради примера, — замахал руками Майзель. — С той же долей вероятности можно предположить у Виктора Васильевича склонность к суициду или клептоманию. Кстати, Дмитрий Иванович и Борис Михайлович, ответьте мне как родному: Игоряинов имел отношение к черному налу?
Куланов и Похлебаев воззрились на Любимова. Тот крутанулся на каблуках и демонстративно отвернулся к стене.
— Никогда, — сказал Куланов.
— Точно?— переспросил Майзель, поболтал в бутылке остатки коньяка и вылил себе в рюмку.
— Как на духу!
— Все гипотезы, связанные с финансовыми делами «Прозы», можно отбросить, — сказал Любимов. — Я ручаюсь, что деньги здесь ни при чем... Хотя этот... следователь Вачаганский как раз на деньги и упирал. Чертовщина какая-то, концы с концами не сходятся! Если бы не этот лжеследователь, я бы вообще решил, что пропажа Игоряинова с «Прозой» не связана...
— А что это за парень, который свидетельствовал вместе с Людой, будто Игоряинов вошел в кабинет и оттуда не выходил? — поинтересовался Майзель.
— Знакомый Игоряинова. Графоман, сочинитель любовных романов. Наверное, приходил в надежде что-нибудь у нас пристроить.
— А он не может быть как-то причастен?
— А кто его знает!.. Но все равно возникает вопрос — тело! Что он — тело по телефонным проводам малой скоростью в разные концы отправил?! Нет, ребята, не о том говорим! Если что-то с Игоряиновым и случилось, то за пределами «Прозы», — сказал Вятич. — Людочка видела, как он вошел в кабинет, но прошляпила, как он вышел.
Любимов вдруг вспомнил о Гипотезе Паблик Рилейшнз и Верховского.
— А что если его вытолкнули в окно, а тело подобрали и увезли на машине? — произнес он с таким видом, будто это только что пришло ему в голову, и тут же открестился от своего предположения: — Нет, бред какой-то...
— Главные вопросы: кто и почему? — сказал Майзель. — При условии, конечно, если это не маньяк, действия которого непредсказуемы.
— Маньяк предполагает серийность. — Вятич вытащил трубку. — Вчера президент, сегодня директор, завтра главбух... Прошу, Дмитрий Иванович, прощения за циничную шутку. Между прочим, жена Игоряинова обнаружила, что пропала сберкнижка. Я думаю, что сберкнижка там же, где ее владелец. Вопрос в том, что заставило Виктора скрыться, и, судя по всему, надолго, раз он решил прихватить сберкнижку. Может быть, Олег, моя вчерашняя версия самая верная? Пошел наш Виктор Васильевич по бабам, ударился во все тяжкие...
— А этого следователя прислал, чтобы нас окончательно запутать и, главное, запутать жену! И, вообще, его настоящая фамилия Монте-Кристо! — повысил голос Любимов. — Нет, Миша, у меня самые недобрые предчувствия. Не исключаю, что Витю давно пасли, и он об этом знал, но мне ничего не говорил — надеялся, что сам справится. А потом уже поздно стало. И не исключаю также, что Каляева к нему подослали, — скользкий тип этот Каляев. Может быть, Миша, ты недалек от истины: на очереди или я, или Дмитрий Иванович, или еще кто-нибудь — кто знает, что этой публике в голову взбредет...
— Но причина — причина в чем? — отчаянно выкрикнул Куланов, которому быть «на очереди» совсем не хотелось.
— Не знаю. — Любимов засунул руки в карманы и быстро заходил вдоль стены. — Не знаю, не знаю, ничего не знаю! Не знаю ничего, кроме одного: нельзя бездействовать, надо что-то предпринимать...