— Окот.
— А у ежей?
— Оёж? — неуверенно сказал Вятич.
Верховский рассмеялся:
— Ставлю бутылку коньяка, что до завтра так и не догадаетесь.
С этими словами Гай Валентинович вышел в коридор. В лифте он запустил руку в портфель, нащупал папку с бородавинской рукописью, словно проверяя, не забыл ли ее на столе, и пробормотал, глядя на себя в зеркало:
— Совпадение исключено, совпадение исключено...
13
Дождавшись, пока откроется метро, поэт-рубаист Вадик Портулак, усталый и продрогший, забился в угол пустого вагона и мгновенно увидел сон, будто едет на верблюде по безлюдной пустыне и вдали, в горячем мареве, прорисовывается город с минаретами, садами и фонтанами. Он понял, что это мираж, но все равно направил верблюда к городским воротам. Ворота не отдалились и не исчезли, как полагалось бы миражу, и он въехал в них. Хриплый голос, напоминающий голос Владимира Сергеевича, сказал: «Осторожно! Двери закрываются!» — и ворота захлопнулись. Вслед за этим какие-то люди стащили Вадика с верблюда, взяли его под руки и повели к дворцу с крылечками, мостиками и башенками, протолкнули во внутренний дворик, и снова голос, теперь уж точно Владимира Сергеевича, сказал: «Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция— Чугунные Ворота». И ворота, тяжелые чугунные ворота, выкрашенные облупившимся суриком, не замедлили явиться; он прошел их, и Владимир Сергеевич услужливо сообщил: «Осторожно! Двери закрываются!» Перед Вадиком возникла анфилада залов, стены которых покрывали ковры; на одном из ковров он увидел объемное изображение и узнал себя, Панургова, Каляева и Бунчукова, вошел в это изображение и понял, что все они — лишь фигуры на доске, похожей на шахматную, но с большим, прямо-таки гигантским количеством клеток. «Осторожно! Ковер закрывается!» — сказал Владимир Сергеевич. Комнату внутри ковра, где Вадик оказался, тоже украшали ковры; из одного ковра вышел тучный человек в чалме и пригласил его за доску. Вадик сел и понял, что человек в чалме — это Валтасар, а доска и фигуры на ней — принадлежности для игры в Большого Шайтана. «Вам выходить», — сказал Валтасар, поглаживая крашенную хной бороду в затейливых завитках. «Ходить?» — переспросил Вадик, берясь за фигурку — маленькую собственную копию. «Выходить», — повторил вавилонский царь и потряс его за плечо. Ужас накатил на Вадика, он понял: сейчас произойдет что-то ужасное...
— Вам выходить, — сурово повторил Валтасар. — Конечная станция, молодой человек. Приехали!
Портулак открыл глаза. Над ним стоял служитель метрополитена в фуражке и без бороды. Это была та станция, где через несколько часов предстояло оказаться Мухину. Но, в отличие от Мухина, выходить наружу Портулак не стал и сразу поехал в обратном направлении. Глаза его предательски закрывались, но, опасаясь снова заехать к черту на кулички, он усилием воли разлеплял веки. В полудреме ему вспомнился вчерашний разговор на кухне. Правда, лица Бунчукова, Каляева и Панургова были подернуты дымкой, и слова, которые они говорили, звучали словно не по-русски, но, проносясь в сознании метеорами, эти слова оставляли ощущение тревоги. Иногда в поиск их смысла вклинивался пронырливый Владимир Сергеевич с сообщением о закрывающихся дверях. Как бы то ни было, Вадик добрался до дома, пролопотал матери что-то («Доброе утро, мама!» или, может быть, «Осторожно! Двери закрываются!») и, одетый, упал ничком на диван.
Разбудил его телефонный звонок. Мать сняла трубку с параллельного аппарата в коридоре, и по ее разговору Вадик понял, что звонит каляевская жена Ляля. Ситуация была обычная. На следующий день после застолья ревнивая Лялечка обзванивала друзей Каляева, и наводила справки, один ли он приходил, с кем и во сколько ушел. Затем снимался допрос с Каляева, и сравнивались результаты. Вадик, Бунчуков и Панургов врали каждый на свой лад, а Каляев говорил что-то свое и, пойманный на разночтениях, отбывал наказание на домашнем трудовом фронте. По-настоящему понимал Каляева лишь многократно состоявший в браке Бунчуков. Неженатому Портулаку семейные страдания Дрюши казались искусственными, и будет натяжкой сказать, что он им глубоко сочувствовал.
И на этот раз разговор матери Вадика и Ляли шел по наезженной колее. Ляля жаловалась на Каляева и подозревала супружескую измену, а мать Вадика, наоборот, Каляева защищала и ставила в пример своему непутевому сыну. Вадик не вникал в слова матери до тех пор, пока она не перешла на него самого.
— А какой он был симпатичный мальчик! — говорила мать. — Мы его одевали в матроску и в галстучек, он с трех лет ел ножом и вилкой и сам повязывал себе на шею салфетку. Такой трогательный был... А теперь?! Ходит ободранный, в грязных рубашках, где и с кем — непонятно. И если с вашим мужем, Лялечка, то это счастье, тогда я спокойна: Андрюша очень порядочный человек, и зря вы его ругаете. А мой-то, мой!.. Хоть бы на работу устроился. А то: «Я — человек свободной профессии! Я — творческий человек!» Разве стихи могут быть профессией? Он эпитафиями на жизнь зарабатывает[9]. Тьфу!.. Да и печатают его мало. Он из-за этого, может быть, еще и расстраивается. Приходит домой злой, выпивший, проблеет что-нибудь и заваливается спать. Хоть бы женщину себе нашел какую-нибудь, я уж не говорю, чтобы он женился, но хоть при ком-то был бы... Лялечка, дорогая, нет ли у вас подружки на примете? Не обязательно красивой и умной, главное, чтобы окрутить его смогла, олуха такого. Пропадет ведь, сопьется...
Вот этого Вадик особенно не любил. Он встал, скинул куртку и туфли и босиком вышел в коридор. Увидев его, мать прервалась на полуслове.
— Ой, Лялечка, у меня молоко на плите стоит, — закричала она, положила трубку и сказала сыну: — Сходи в душ, горе ты мое!Желание бузить по поводу лишних разговоров матери у Вадика вдруг пропало; может быть, на это просто не было сил. Он безропотно зашлепал в ванную и, уже засунув полную тяжелого тумана голову под душ, представил, что было бы, узнай мать об идее Владимира Сергеевича соединить его узами брака с Людочкой. Воображению Вадика явилась зоологическая сценка: мать и Владимир Сергеевич азартно размахивают громадными сачками, а он уворачивается от них, как мотылек. Когда он, едва промокнув волосы, вышел из ванной, на столе уже дымилась тарелка борща.
— Садись, горе луковое. Как нынче принято говорить, оттянись немножко, — сказала мать и, будто нарываясь на скандал, но на самом деле с наилучшими намерениями, добавила: — Подобрал бы тебя кто. Вот посмотри — Ляля. Беспокоится о своем Каляеве, уже второй раз сегодня звонит...
— А что случилось? — с надеждой, что разговор замкнется на Дрюше, спросил Вадик.
— Он был у Бунчукова, а потом куда-то исчез. Утром... —Мать хотела сообщить о звонке Каляева, но мысли ее приняли иное направление: — А ты что, у Бунчукова не был?
— Я был у женщины. И может быть, даже на ней женюсь, если ты не будешь задавать мне вопросы и все своим вмешательством не испортишь, — пошел в атаку Вадик. — Так что Каляев?
— Найдется. — Мать пожала плечами; после сообщения сына судьба Каляева стала интересовать ее значительно меньше.
Вадик тоже больше ничего говорить не стал и доел борщ в полной тишине. Мать кротко шуршала у плиты и бросала на него вопросительные взгляды. Но Вадик не удовлетворил ее любопытства.
— Чаю налей, — сказал он, отодвинув пустую тарелку. — И если есть, с лимоном. Пожалуйста.
С этими словами Вадик ушел к себе и закрыл дверь. Вчера он не придал никакого значения предположениям Бунчукова, хотя, поддерживая игру, и не сказал об этом вслух. С Бунчуковым при обильных возлияниях случалось и не такое. Вспоминалось сказанное Борькой смутно; единственное, что зацепило Вадика, — тема, выбранная для стеба. Бунчуков, при всем своем разгильдяйстве, никогда не шутил над чужим несчастьем. Но сегодня, когда мать упомянула рядовую для каляевской семьи ситуацию, Вадик вспомнил, что это слово — «исчез» — произносилось и в связи с Игоряиновым, Максимовым и Поповым, а кроме того, вспомнил, что сам обещал зайти к тетке Жени Причаликова.
Не откладывая, он позвонил Бунчукову, но того дома не оказалось. Тогда он на брал рабочий телефон Игоряинова, и какая-то женщина — Вадик слышал, как она спрашивала у Любимова, что отвечать, — посоветовала ему позвонить Игоряинову домой. Там совсем юный голос (это был глумливый игоряиновский зять) предложил ему обратиться в милицию. Следом был сделан звонок Максимову, и плачущая жена Максимова почти дословно повторила ему то, что вчера говорил Бунчуков.
Вадик положил трубку, поднял глаза и увидел мать, стоящую перед ним со стаканом чая в подстаканнике. До пенсии она работала проводницей на железной дороге и натаскала домой этих подстаканников целый склад — достаточно, чтобы Вадик с его тонким поэтическим мироощущением подстаканники возненавидел. Видимо, стояла мать над ним давно.
— Скажи хоть, как ее зовут, — произнесла мать, искательно заглядывая ему в глаза.
— Марина, — злорадно ответил Вадик, зная, что с этим именем у матери связаны неприятные ассоциации, — так звали нынешнюю жену Вадикова папы.
— Морская, значит, — поджала губы мать.
— Да, морская, а также речная, озерная, лиманная, прудовая, канальная и прочая водоемная. Убери ты от меня этот подстаканник! — наконец вспылил он. — И вообще оставь меня в покое!
— А как же чай? — с нарочитой покорностью спросила мать.
— Вылей в унитаз! — отрезал Вадик и набрал телефон Виташи, чтобы еще раз, поподробнее, расспросить его о том, что случилось с Игорем Поповым.
— Ну вот, хотя бы ты нашелся, — сказал Виташа после взаимных приветствий, — а то Каляев вообразил незнамо что. Представляешь, он принял ваш розыгрыш за чистую монету!.. Мало ему было Игоряинова и вашего рассказа про Максимова, так еще и Бунчуков пропал посреди ночи. Спать ложились — он вроде был, а проснулись — ни слуху ни духу. Дрюша переволновался и давай звонить тебе, а после подался к Эдику, но его тоже не застал.