— Представляю, — мертвым голосом ответила Ляля. — Ты помнишь хоть, что у тебя сын есть?
— Лялечка, ну, конечно, о чем ты говоришь?! — взмолился Каляев. — Просто все разложилось по-идиотски и второй день в том же ключе... Слушай, я тебе махровые полотенца купил!..
— Зачем полотенца? Какие еще полотенца?
— С Микки-Маусом...
— С каких денег?! Что, дома полотенец нет?! Ты хоть о чем-нибудь думаешь?!.. Нет, ты ни о чем не думаешь! Тебе Бунчуков с Портулаком дороже семьи! Тебе твой роман,который ты никогда не допишешь, дороже! Тебе бутылка пива дороже!.. Эх вы, люди свободной профессии! Для вас одна свобода важна — от жены и детей! Вам бы сутками шляться неизвестно где и неизвестно с кем! Вы семью за бутылку водки продадите!.. Да какие вы творческие люди?! У творческих людей книги выходят! А вы ребенку на шоколадку заработать не можете!.. Кто тебя просил эти полотенца покупать?! Ты знаешь, что у нас за квартиру за два месяца не плачено?! Что я колготок себе новых позволить не могу, что я косметику экономлю, растягиваю, ресницы крашу через раз, что к маме съездить не на что...
— Лялечка! Алло, алло! — закричал Каляев, увидев, что Муся вернулась в комнату. — Ты куда-то пропала! Еле слышу! Я сейчас перезвоню!..
Он положил трубку и вздохнул. Что толку вникать в глупые речи жены — если все не было дикой шуткой и ребята последовали за Игоряиновым, то и его жизни продолжаться недолго... Каляев вздрогнул, поразившись этой несложной мысли, которая посетила его с таким опозданием. Ему случалось задумываться о смерти, но, как это часто бывает с пишущими людьми, делал он это скорее в плане философском, нежели в бытовом. А тут еще смерть выступала в каком-то чудном обличье: пшик, ба-бах — и в остатке розовая пена с запахом хозяйственного мыла. И вполне естественно, что хозяйственного, — странно будет, если пена, оставшаяся после него, начнет источать французские ароматы. Самоирония — вот что всегда помогало Каляеву!..
— У меня к вам, Муся, вопрос как к профессионалу, — сказал он. — Что, по-вашему, нужно, если отбросить всякую мистику, чтобы человека мгновенно разнесло вдребезги? Чтобы в мокрую пыль кости перемололо?
— Мощный взрыв. — Кирбятьева расправила складки на кимоно. — Сверхмощный даже.
— Мощный взрыв может быть бесшумным?
— Теоретически, при особых условиях...
— А условия были самые обыкновенные. В том, что касается Игоряинова, я ручаюсь... Разве что он замороженный воздух глотал. Помните «Продавец воздуха»? Или там были шарики со сжатым воздухом — запамятовал...
— То, о чем вы рассказали, в принципе, невозможно. Признайтесь, вы меня разыграли? Или, быть может, пощадили и не захотели говорить правду?
— Нет, Муся, — покачал головой Каляев, — я тоже думал, что меня разыгрывают, но потом... Послушайте! — Он встрепенулся. — Есть способ проверить. Я не дозвонился Буркинаеву. Логично предположить, что если меня взялись так серьезно разыгрывать, то предупредили и Буркинаева. Если позвоню ему я, то, вероятнее всего, услышу вариант этого ужастика, а вот что будет, если позвоните вы?
Через минуту, переговорив с женой Буркинаева, Кирбятьева доложила Каляеву, что с Буркинаевым все нормально — в данный момент он на читательской конференции в магазине «Федоров унд Гутенберг». Каляев потребовал телефонную книгу, позвонил в магазин и попросил позвать писателя Федора Григорьевича Буркинаева — да, да, того самого, что встречается с читателями, — и наконец услышал в трубке знакомый голос.
— Как ты меня нашел? — удивился Буркинаев, известный в кружке двенадцати под прозвищем Верхняя Вольта. — Что-нибудь случилось?
— А почему ты считаешь, что случилось? — вопросом на вопрос ответил Каляев.
— Да потому что мы с осени не общались, а тут срочность такая. Стал бы ты меня по магазинам разыскивать. Говори, что стряслось, не томи!
— Ты про Игоряинова слышал?
— Нет, а что?
— Пропал Игоряинов. И Максимов пропал. И Попов. Капля умер, но никто из близких тела не видел. С Панурговым, Бунчуковым и Портулаком — тоже неладно. Со вчерашнего дня они как в воду канули. Понял, какие дела?
— Не понял. Про Каплю я еще зимой знал...
— Ну, может быть, Капля из этого ряда выпадает. Но с Игоряиновым все произошло почти у меня на глазах. Кто-то всерьез занялся «Рогом изобилия». Кто-то или что-то...
Сразу говорю: если ты думаешь, что я шучу или с ума сошел, то ошибаешься. Я и сам до сих пор подозреваю розыгрыш.
— Такими вещами не шутят.
— То-то и оно. Слушай, Федька! Сворачивай свои посиделки и дуй ко мне. Я у Марии Кирбятьевой — это которая Марина Ожерельева. — Каляев продиктовал адрес. — Ну, а на тот вариант, что у меня с головой что-то... Не бойся, я не буйный и не заразный. И потом всегда можно вызвать «скорую»...
Он положил трубку и сказал Мусе:
— Буркинаев ничего не знает. Это ясно. Хотя... что-то он очень легко все принял. Будто был готов к моему звонку... Муся, куда проще поверить, что они все заигрались со мной, чем в то, что люди лопаются, как мыльные пузыри. Только надежды на то, что это шутка, становится все меньше...
Каляева прервал телефонный звонок. Муся схватила трубку. Пока она говорила (а произносила она сплошь междометия), выражение ее лица несколько раз менялось, и, соответственно, мрачнел или, наоборот, светлел лицом Каляев. Закончив говорить, Муся уронила голову на руки. Каляев застыл в неудобной позе ожидания. По прошествии двух-трех минут Муся наконец отняла ладони от лица и сказала:
— Эдика нашли, он здоров... Но у нас все кончено... Он мне не простит, и в этом виноваты вы — это вы заморочили мне голову. Что-то там не сработало, и вместо того чтобы просто сообщить Гилобабову, Эдика вытащили из редакции «Синей тетради», отвезли в отделение и засунули в телевизор...
— Куда? — изумился Каляев.
— В камеру для задержанных, так на милицейском жаргоне, — объяснила Кирбятьева. — Гилобабов попросил, чтобы перед ним извинились и доставили его прямо сюда... Но поздно, поздно извиняться! Эдик — он гордый!
Каляев испытал облегчение, смешанное со злорадством. Во-первых, Панургов оказался цел и невредим, а во-вторых, за участие в розыгрыше, если таковой имел место, он получил сполна.
— Откуда Эдику знать, что в кутузку его засунули с вашей подачи? — сказал Каляев. — Наоборот, можно представить дело так, будто вы его вызволили.
— А как в таком случае я узнала, что он туда попал?
— Наврите что-нибудь, главное — говорить побольше, — посоветовал Каляева, для которого никогда не было проблемой развести турусы на колесах. — Сразу поверит, а потом уже не важно. Я дождусь Эдика и приму первый удар на себя. Все равно не могу уйти, раз пригласил сюда Буркинаева. И мне почему-то кажется, что раз нашелся Панургов, то, значит, должен найтись и Бунчуков.
Он подтащил к себе телефон и набрал номер Бунчукова. И ему ответили!
Гай Валентинович шел домой в глубокой задумчивости. Если воспользоваться усредненным языком Бородавина, Марины Ожерельевой и Сергея Тарабакина, то можно сказать, что неугасимые воспоминания теснились в его голове, а перед его внутренним взором проносились картины неувядаемого прошлого.
В середине лета 1942 года разведвзвод, в который входил Верховский, десантировался в районе Барановичей. Перед разведчиками ставилась задача отыскать и организовать отправку в Центр членов группы «Эпсилон», сброшенной в этих местах в конце весны. Рассматривались любые варианты, и не исключалось, что группа окажет сопротивление.
Предстояло найти то, не знаю что. Сведения об «Эпсилоне» имелись самые скудные; указывалось лишь, что члены группы обладают необычными боевыми качествами, но суть этих качеств не раскрывалась. Миссию группы окутывал покров секретности, и неясно было, что с ней произошло, — радистка «Эпсилона» передала сообщение о готовности приступить к выполнению задания и после этого на связь не выходила. Тем не менее вероятность гибели «Эпсилона» отметалась — командование было уверено, что четверо из шести членов группы уцелели при любом повороте событий.
Вскоре разведчики выяснили, что появление в районе «Эпсилона» совпало с началом странных происшествий, чрезвычайно перепугавших население окрестных деревень и заставивших его искать защиты у немцев. Об этих происшествиях рассказывалось по-разному, но все сводилось к ночным нападениям на деревни: тати, называвшие себя партизанами, выгребали спрятанную картошку, забирали, если находили, самогон, но главное — пили кровь у тех, кто попадался им в руки. При этом они сыпали рифмованными вопросами вроде: «Что путь освещает арату в степи? Что дружбу ему помогает крепить?» — и сами же отвечали: «Путь дружбы освещает нашей свет звездный от кремлевских башен». Крестьяне предполагали, что это пароль и отзыв.
Терпение людей переполнилось, когда женщина, собиравшая в лесу валежник, подверглась нападению средь бела дня. На нее напал человек с пистолетом, повалил на спину и — когда она расслабилась, неправильно поняв его намерения, — впился зубами чуть выше ключицы. Насытившись кровью, он поднялся над землей и полетел, перебирая ногами, за деревья. Стоит ли удивляться слухам об упырях, разгулявшихся по причине военного лихолетья? Люди надеялись, что немцы со свойственной им педантичностью и тягой к порядку изведут нечистую силу; поэтому даже передислокация в район карательного отряда была воспринята с одобрением.
Командир разведчиков капитан Зеленый передал эти сведения в Центр. Ответная радиограмма содержала указание готовить взлетно-посадочную полосу — предполагалось, что группа Зеленого взяла верный след. В условленной точке была сброшена посылка с парализующим препаратом, сделанным на основе яда кураре. Категорическое требование накачать плененных членов «Эпсилона» убийственными дозами яда противоречило не менее категорическому требованию доставить их на Большую землю живыми. Однако Зеленый пресек все попытки обсуждения приказа.
На следующий день после получения посылки разведчики напоролись на немецкую засаду. Бойцы бросились врассыпную и, позже собравшись вместе, недосчитались своего командира. Зеленого сочли погибшим, и командование взводом принял старший лейтенант Ракитин. Но когда разведчики обнаружили лагерь партизан-кровопийц, скрытно подобрались к нему, то первым, кого они увидели, был Зеленый, справляющий у дерева малую нужду. Оказывается, убегая от немцев, он встретил партизанский дозор, рассказал заготовленную на подобный случай легенду, назвавшись учителем Сердюком из Минска, и получил от партизанского вожака Каравая разрешение остаться в отряде.