— Все тип-топ, наша с тобой идея претворяется в жизнь.
— Какая еще идея? — устало спросил Каляев.
— Ты способен быстро написать роман по предложенному образцу? — строго спросил Конотопов, не тратя времени на объяснения.
— Смотря какой, — ответил Каляев.
— Любовный.
— А образец — это «Анна Каренина»?
— Так можешь или нет?
— Если «Анна Каренина», то могу.
— Тогда приходи завтра в одиннадцать на Ново-Фонарный. Обойдешь универсам и за входом в подсобку увидишь вывеску с твердым знаком на конце — «Андропкинъ». Надо, старичок, ковать железо, пока оно мяконькое. Я на себя самое сложное возьму — организационную часть, а ты уж изволь — творческую. Тебе деньги нужны?
— Нужны, — честно ответил Каляев.
— Вот и приходи. Уверен, тебе понравится.
Назавтра Каляев первый и последний раз увидел Андропкина, который восседал в вольтеровском кресле на фоне упаковок с баночным пивом. Другой мебели в этом помещении не было, и Конотопов располагался на ящике с томатной пастой.
— Ну, наконец-то! — сказал он, суетливо освобождая на ящике место для Каляева.
— Как и договаривались, — ответил Каляев и садиться не стал. — Здравствуйте, —кивнул он Андропкину, который смотрел на него без особых эмоций.
Андропкин качнул двойным подбородком.
— Гриша за тебя поручился, — сказал он. — Сколько ты хочешь?
— Чего? — не понял Каляев.
— Чего-чего! — рассмеялся Конотопов. — Гонорара, вот чудак-человек!
— Все зависит от того, что вы желаете получить.
— Угу, — произнес Андропкин и погрузился в раздумье. Каляеву очень захотелось уйти. — Чтобы японка была обязательно, — нарушил молчание Андропкин. — А лучше японка и англичанка — чтобы ревновали друг к другу.
— И лесбийские мотивы? — подобострастно вставил Конотопов.
— Нет, — поморщился Андропкин. — У меня дочери пятнадцать — так вот, чтобы она читала нормально. Понял? Ну там, пара-тройка мужиков из-за японки должны соперничать, разлука быть должна, страдания и несколько драк стоящих, и все это погуще описать надо, так, чтобы слезу вышибало даже у гаишника. Постели много не надо, пусть будут поцелуйчики невинные, ну, там, разве что маленько потрахаются, а остальное читатель домыслит. Главное, чтобы все красиво было и все хорошие живы остались. Сумеешь?
— Не уверен, — сказал Каляев.
— Цену набивает? — спросил Андропкин у Конотопова так, будто Каляева рядом не было.
— Творческий подход, — объяснил Конотопов. — Не бери на заметку.
— Вот тебе аванс, — сказал Андропкин и протянул Каляеву пачку в банковской упаковке. — Когда напишешь, а я написанное одобрю, получишь еще столько же и еще столько же, когда книжку напечатаю. Договор с тобой Гриша подпишет, и вообще я в это дело вникать не намерен. Вопросы есть?
Вопросов у Каляева не было. На улице он сказал Конотопову:
— Гриша, извини, может быть, я тебя подвожу, но я, наверное, не буду ничего писать, а деньги верну.
— Что-о? — Конотопов аж присел от изумления. — Дурак! Вот дурак! — Он захлопал себя по бокам, как взволнованная курица. — Во-первых, ты абсолютно прав — ты меня подводишь. Во-вторых, пересчитай то, что получил. И в-третьих, это же собственное издательство, наше с тобой, неужели ты не понимаешь? Это же шанс! Я его убедил, что все будет тип-топ. Ну, напишешь ты про эту японку, выпустим книжонку-другую, а там понемногу все под себя подомнем. И тебе уже пора свою книгу иметь.
Этим змей Конотопов и купил Каляева. Все, однако, вышло не так, как живописал Конотопов и как в глубине души надеялся Каляев. Первый роман, ту самую «Страсть на склонах Фудзиямы», он сочинил на одном дыхании, недели за полторы — бумага так и отлетала от раскаленной машинки, — и получил через Конотопова одобрение Андропкина в виде новой денежной пачки, но дальше дело пошло туго. То ли Андропкин потерял интерес к издательскому бизнесу, то ли Конотопов что-то химичил — Каляев не понимал, что происходит. Купив на гонорар за «Страсть на склонах Фудзиямы» компьютер, он в охотку написал еще два романа и сглупил, отдав их Конотопову в обмен на обещание заплатить. Романы не замедлили превратиться в книжки (Каляев с мрачным удовлетворением отметил, что в окончательном тексте сохранились даже допущенные им опечатки), а денег как не было, так и нет.
Сегодня Каляев наметил решительный приступ, хотя, если честно, не представлял, как будет этот приступ осуществлять. В голове у него вертелось два варианта: 1) воззвать к совести Конотопова; 2) набить Конотопову морду. Имелся также запасной вариант, последовательно соединявший два основных. Как все это могло способствовать получению денег, было неясно. Но Каляев гнал от себя сомнения, по скольку боялся, что, начав сомневаться, вообще не пойдет в «Эдем». Он бы, кстати, и не пошел, но при одной мысли о таком повороте событий перед его внутренним взором проносились вихрем какие-то неясные образы, а затем возникало волевое лицо жены, страшным беззвучным ртом кричащее что-то, обличающее его бесхребетность и неспособность сделать в этой жизни хоть что-нибудь стоящее.
Прямо-таки физически ощутив строгий взгляд супруги, Каляев весь подобрался и втянул живот, с округлостью которого безуспешно боролся; особенно неистребимая округлость была заметна летом, под рубашкой. А на дворе, несмотря на май, стояло самое настоящее лето, необычайно раннее в этом году, и тополя уже повсюду разметали свой пух, который долго висел в воздухе, подобно непадающим снежинкам, а после, отяжелев, собирался волею сквозняков в шары разной величины и катался между скамейками и под ногами у прохожих. Каляев не прошел и половины недальней дороги до метро, как у него запершило в горле. Он снова достал платок с затейливым вензелем, приложил к носу и, чертыхаясь про себя, ускорил шаг. Настроение его окончательно испортилось. Он даже подумал, что позвонит из «Эдема» игоряиновской секретарше и под каким-нибудь предлогом отменит свидание.
Каляев проехал три станции на метро и, чтобы не идти по бульвару, который здесь тоже наверняка был засыпан мерзким всепроникающим пухом, воспользовался дворами между желтыми девятиэтажками, прозванными в народе сталинскими. В одном из таких домов, в частной квартире на шестом этаже, снятой Конотоповым на деньги Андропкина, и располагался «Эдем*. Все помещение издательства состояло из двух смежных комнат: в передней находился видавший виды письменный стол, всегда заваленный бумагами, которые только складывались на него и никогда не разбирались, из-под бумаг выглядывал запыленный край неработающего факса; в углу стояли три оставленных хозяевами квартиры здоровенных горшка с кактусами, не знавшими полива, но это, вероятно, шло им на пользу, поскольку кактусы цвели круглый год, то по очереди, а то и все разом, распространяя неприятный запах, привлекавший летом полчища мух; у окна с тюлевыми занавесками был еще один стол с компьютером, за которым обычно сидела Вероника Рудольфовна, тетка Конотопова, взятая им на работу наборщицей. С компьютером Вероника Рудольфовна так и не совладала и поэтому, чтобы не терять времени даром, вязала немыслимыми узорами разные полезные вещи себе, Конотопову и главному бухгалтеру «Эдема*, своей сестре Изольде Рудольфовне. Справедливости ради стоит сказать, что наборных работ в издательстве было немного: кроме любовных романов и трех детективов, купленных Конотоповым в виде оригинал-макетов, то есть набора не требующих, «Эдем* выпустил десятка полтора брошюр, которые набирались и верстались где-то на стороне. Возле стола Вероники Рудольфовны торчал треножник, близнец тех, что украшают ритуальные залы крематориев; как он попал в «Эдем», никто не помнил. На треножнике лежала доска, бывшая, судя по филенке, когда-то дверцей от буфета; на ней покоился электрический самовар, точь-в-точь такой же, как и в «Прозе».
Во второй комнате всю стену напротив двери занимал гигантский диван, весь в коричневых пятнах; сбоку дивана был втиснут торшер с розовым абажуром в цветочках. Перед балконной дверью, скрываемой тяжелыми портьерами цвета мокрого асфальта, располагался письменный стол с бронзовой чернильницей в виде избушки на курьей ножке; рядом с чернильницей стояла гипсовая фигурка мужика в лаптях с нацарапанным на спине именем «Женя» и телефонный аппарат, который пересекала глубокая трещина. В комнате также имелось два стула, пуфик с вызывающе торчащим из его недр куском поролона, холодильник и в углу тяжелый сейф ядовито-зеленого цвета, увенчанный угрожающе накренившейся стопкой папок. Справа от сейфа на полке хранились издания «Эдема»; книг серии «Любовный роман» было уже штук пятнадцать — вместе с Каляевым эту ниву возделывали еще по меньшей мере шесть авторов. Здесь обитал сам Конотопов, а также, когда наступал срок квартального отчета, возилась с бумагами Изольда Рудольфовна.
Кроме того, в этом же доме «Эдем» арендовал под склад подвал, где хранились книги. Правда, подвал почти всегда пустовал, ибо продукция «Эдема» — не то, что продукция «Прозы», — на складе не залеживалась. Подвалом заведовал подполковник запаса Рудольф Петрович Ковыряко, совпадение имени которого с отчествами конотоповских теток очень веселило Конотопова, звавшего Ковыряко дедушкой Рудиком.
Больше штатных сотрудников в «Эдеме» не было. Функции главного редактора Конотопов возложил на себя, а корректора — на Веронику Рудольфовну, назначив ей за это двадцатипроцентную надбавку к зарплате. По поводу «не», в экстазе сливающихся с глаголами, неуместных запятых, несогласования падежей и прочих орфографических пакостей Конотопов сильно не переживал. «Ведь не умер же никто, нет?» — сказал он Каляеву, когда тот в брошюре о кровососущих насекомых, выпущенной «Эдемом» вслед за «Страстью на склонах Фудзиямы», нашел четыре различных написания слова «дезинфекция» — «дизинфекция», «дезенфекция», «дизенфекция» и даже «дизинфектция».
Поплутав по прямоугольным дворам с мусорными баками и чахлыми палисадниками, Каляев отыскал нужный дом и, не дождавшись лифта, пешком пошел на шестой этаж. Он вполне созрел для того, чтобы обрушить на голову Конотопова, зажавшего его кровные и вообще обманувшего его в лучших ожиданиях, все накопившееся и от бегства Игоряинова, и от пуха, проникшего в носоглотку, и от этого блуждания по дворам в то время, когда следовало сидеть в домашней тиши и творить нетленку — ту самую, что по дурости он отложил в сторону ради написания кошмарных «Страстей» и «Пиршеств».