Сейчас был именно такой момент. Людочка отыскала в отцовском кавардаке скотч, приладила деву Марию на шкаф с косыми полками и пошептала какие-то одной ей ведомые слова. «Прости его, грешного!» — так, имея в виду Портулака, она закончила свою краткую молитву, и надо было уже говорить с Любимовым.
То, что звонит Олег Мартынович, Людочка обычно распознавала по трели звонка — какой-то особенно требовательной; стоит, казалось, промедлить, и аппарат уподобится, насколько это возможно, директору «Прозы» — начнет дергаться, подпрыгивать, повышать собственную температуру и громче звонить, то есть доступным ему, аппарату,способом демонстрировать крайнюю степень возбуждения и высказывать Людочке свое «фе». Когда раздавалась характерная трель, Людочка неслась к телефону, забывая обо всем на свете. Не следует поэтому удивляться, что все торжественные мысли, обращенные к Деве Марии, выскользнули из ее головы за короткий промежуток между первым звонком телефона и тем мгновением, когда она услышала Олега Мартыновича.
— Ну что там, Люда, еще у вас стряслось? Чего меня Верховский искал? — спросил Любимов вместо приветствия.
Этот естественный вопрос застал Людочку врасплох. Слишком свеж был в ее памяти разговор с Бунчуковым. Поэтому, может быть, Людочка решилась на шаг, невероятный в иных обстоятельствах.
— Я знаю, что случилось с Виктором Васильевичем, но не могу говорить по телефону. Подъезжайте к моему дому. Я буду ждать. Мы отправимся в одно место, где вам все объяснят, — сказала она и надавила пальчиком на рычажок.
Настойчивый любимовский звонок раздался снова, но Людочка, собрав волю в кулачок, заставила себя не подходить к телефону. Когда же аппарат забился в истерике, она героически выдернула шнур из розетки. После этого облачилась в свое лучшее и совсем новое платье, которое надевала всего два раза — на концерт Филиппа Киркорова, куда ходила с Вовиком Нагайкиным, и на свадьбу дочери Игоряинова. Нельзя сказать, что оба случая оставили у нее приятные воспоминания. Нагайкин ее разочаровал: по дороге он напился пива и дважды отлучался в туалет, а после концерта норовил затащить Людочку в темный подъезд. Свадьба игоряиновской дочки прошла на уровне, но как раз это и огорчило Людочку: она не была завистлива, но все же... все же, все же, все же...
Вспомнив все это, Людочка решила, что если и стоит испытывать судьбу в третий раз, то не сегодня. Платье возвратилось на подплечник, и вместо него Людочка надела строгий синий костюм, подаренный ей издательством на двадцатипятилетие. Да!
Людочке шел уже двадцать шестой год, а в ее личной жизни не было и крупицы определенности. Мужчины были, а определенности не было. Жизнь Людочке испортила работа в «Прозе», куда ее пристроили по знакомству после трехлетнего сидения в унылой конторе, изучающей расход воды на душу населения. Поначалу издательский быт показался ей сплошной феерией, вокруг вращались поэты-писатели, и кое-кто из них проявлял к ней неформальный интерес. Но, увы, поэты-писатели ветрены и непостоянны. Например, Владлен Безруков, первый Людочкин мужчина, написал и даже опубликовал в своей книжке «Цветы рая» стихи с посвящением «Людмиле Протопоповой»:
Мне не отринуть злое наваждение,
И душу грешную уже мне не спасти.
Мне б женщину, источник наслаждения,
Не расплескав, до бездны донести.
А после этого самым банальным образом изменил ей с какой-то манекенщицей. И что только эта манекенщица нашла в лысеющем, с брюшком, разменявшем пятый десяток Безрукове?!
Вспомнив Безрукова, Людочка перескочила на другого поэта — Портулака — и ощутила себя глубоко несчастной. Большая фантазерка, она живо вообразила, что было бы, не встань вампир Бородавин на их пути — да, да, на их с Вадимом совместном пути! Как Портулак на нее смотрел! Как смотрел он, когда вчера ехали в метро, и после, когда читал стихи, которые Владимир Сергеевич заклеймил как упаднические. Людочка не смогла вспомнить ни строчки, но почему-то подумала, что стихи Вадима лучше безруковских (и это делает честь ее вкусу). «Ни с того ни с сего такие стихи не сочиняют, — решила она. — Он влюбился в меня, а я... не поняла...» Одинокая слеза скользнула по ее щеке.
— Упустила я своего журавля... — сказала Людочка вслух.
Она попыталась вызвать в памяти облик Портулака, но, кроме длинной фигуры, длинных же рук и ног в джинсах, ничего не вспомнила. Лицо Вадима представилось ей белым пятном, а когда она напряглась в стараниях восстановить в памяти черты, вдруг ставшие дорогими, из пятна проступили безумные глаза и длинные клыки, слов но Портулак превратился не в вампира, а в саблезубого тигра... Людочка отмахнулась от страшного видения и подумала, что это Бог посылает ей испытание. Может быть, если она не откажется от Вадима, то... то все будет хорошо?[11]
Людочка вошла в отцовскую комнату, задумчиво переступила через останки деревянного авто, обогнула самовар с торчащей вбок закопченной трубой и оказалась на балконе, откуда Портулак отправился в свой вампирский полет.
Уже почти стемнело, выступили бледные звезды. Гудящий между ними самолет мигал красными огнями. Вполне могло статься, что где-то там в небесной дали летит сей час Вадим Портулак, повинуясь зову вещества, делающего человека вампиром. Людочка увидела его настоящее, одухотворенное лицо, рассекающее облака, и хвост волос, летящий параллельно спине. В таком вампирстве не было ничего плохого, а, наоборот, ощущались приподнятость и поэтический восторг. Людочка даже была не против, чтобы такой вампир слетел с небес к ней на балкон. Она нашла бы, что сказать ему, как утешить горемыку. Например, можно было бы прижать его голову к груди, погладить по волосам и сказать: «Бедный, бедный ребенок...»
Людочка вгляделась вверх, словно кто-то и впрямь должен был с минуты на минуту спланировать к ней с ближайшего темного облака. Непонятно, чем бы все это закончилось, если учесть, что любые, даже самые немыслимые желания имеют свойство материализовываться, но как раз в то мгновение, когда Людочка уже была готова разглядеть в небе точку, обретающую очертания человеческой фигуры, снизу донесся автомобильный сигнал. Она опустила глаза и увидела «Жигули» Олега Мартыновича.
— Ну, говорите, говорите! — потребовал Любимов без лишних предисловий, когда Людочка спустилась к машине. — Что с Игоряиновым?
— Я по дороге расскажу, — сказала Людочка, собираясь с силами. — Виктор Васильевич жив и в своем роде здоров, но где он, никому не известно. Там, куда мы едем, знают больше меня и все вам сообщат в подробностях. Верховский с моим отцом уже там.
— Где это там? И что значит в своем роде здоров?.. — ледяным голосом спросил Любимов. — Ладно, говорите, куда ехать.
Услышав, что они едут к Марии Кирбятьевой, сиречь Марине Ожерельевой, Олег Мартынович сильно удивился. Кирбятьева числилась в его списке сразу вслед за Тарабакиным. Не далее как на прошлой неделе он дважды звонил к ней и приглашал в издательство. Договориться о встрече не удалось (Муся пасла Панургова, хотя Любимову дала понять, что разрывается между воплощением в жизнь творческих планов и поимкой преступников), но надежда заманить Кирбятьеву в сети «Прозы» осталась. И вот теперь он ехал к русской Агате Кристи при столь необычных обстоятельствах. Мысль о том, что это как-то связано с Игоряиновым, не обрадовала Олега Мартыновича — переговоры с Кирбятьевой велись сепаратно, и Игоряинов, коль скоро он жив и в своем роде здоров, мог устроить по этому поводу колоссальный скандал.
— Давайте, давайте рассказывайте! — потребовал Любимов у Людочки, когда они тронулись с места.
— Вечером того дня, когда все это случилось с Виктором Васильевичем, пропал еще один человек, поэт Вадим Портулак... — начала Людочка.
— Поэт? Портулак? — мгновенно отреагировал Олег Мартынович. — Пастернака знаю, Портулака — нет. Пропал — и что?
— Дело в том, что он пропал прямо с нашего балкона. Вышел на балкон, а в комнату не вернулся. Прямо как Виктор Васильевич... только тот в комнату вошел и обратно не вышел. Но это одно и то же...
— Везет вам, Люда. Все пропадают, и кто выходит, и кто входит — стоит им с вами соприкоснуться. А при чем здесь Верховский?
— Он-то и разгадал, почему так происходит. К нему попали мемуары нашего соседа Бородавина...
На Олега Мартыновича повеяло запахом тройного одеколона.
—...и он вычислил по ним, что... — Людочка затаила дыхание, ибо заранее в красках представила, как Любимов примет ее сообщение. — Гай Валентинович вычислил, что Бородавин — вампир, — сказала она не очень уверенно.
Любимов, однако, лишь косо взглянул на нее и оставил сообщение без комментариев. Людочка помолчала и продолжила, все убыстряя темп рассказа:
— Гай Валентинович предполагает, что Бородавин укусил Игоряинова и Портулака, и еще одного человека, издателя Ивана Мухина. У него в крови какое-то вещество, которое передается укусом. Бородавин, — тараторила Людочка, — в войну был нашим разведчиком у немцев. Его и других разведчиков специально заразили этим веществом, чтобы сделать бессмертными. Но другие все равно погибли, а он остался жив и написал мемуары...
Людочка говорила еще долго, но Любимов слушал ее невнимательно и думал о своем. Да, укатали Сивку крутые горки! Услышь он подобные речи вчера, то, несомненно, выдал бы что-нибудь вулканическое. Но всему есть предел, и нервная энергия Олега Мартыновича истощилась. И потом: бреда в словах Людочки было не больше, чем в обвинениях лжеследователя Вачаганского или в поведении жены президента «Прозы». Клавдия Максимовна Игоряинова, едва Любимов сегодня вступил в президентскую квартиру, принялась размахивать у него перед носом сберкнижкой и кричать, что вот, дескать, нашлись денежки, сберкнижка отдельно лежала — Витя, рассеянный с улицы Бассейной, брал ее, чтобы отметить проценты, и не положил обратно в ридикюль, а завалил бумагами у себя на столе. «Так что в этом смысле все нормально!» — завершила монолог игоряиновская жена. Олег Мартынович, еще не скинувший со своих плеч груз неправедного обвинения в гибели президента «Прозы», потерянно поддакнул ей, и кто знает, чем бы закончилась эта сцена, если бы дочь Игоряинова не вспомнила о звонке Верховского. Любимов перезвонил Людочке и был таков; боясь преждевременного ажиотажа, он объяснил домашним Игоряинова свой спешный отъезд издательскими делами.