— Ладно, Бородавин. Снаряд дважды в одно место не падает. Придется вам поверить. — Он развернул вампира на сто восемьдесят градусов и развязал ему руки. — Примите наркомовские сто граммов и отправляйтесь...
Через мгновение Бородавин возник за столом, на котором в лужице портвейна лежал договор с издательством «Проза» на издание мемуаров «Мы крови своей не жалели...». Бородавин изучил подписи, свою и Любимова, и зачем-то поскреб пальцем печать. Потом поставил пустой бокал из-под боевых ста граммов и подумал, что договор надо бы обмыть и пригласить соседа Володю Протопопа. Но вспомнил, что отношения с Протопопом порушены навсегда...
Печальный, Бородавин побрел на балкон, к заветному ящику, но только оказался у двери, как она сама открылась: за нею стоял Владимир Сергеевич с прижатой к груди охапкой бутылок.
— Я... м-м... как бы это... Ключи у меня... оказались... твои... — заикаясь, еле выговорил Владимир Сергеевич. — Я думал, Бородавка, что ты не вернешься уже, а зачем добру пропадать?
— А я вот вернулся... — Бородавин пропустил Протопопова в комнату. — Да ты, Володя, не бойся — я тебя не трону и зла на тебя не держу. Если подумать хорошо, ничего не изменилось — наоборот, разъяснилось, к общему удовольствию. — Он открыл бутылку. — Давай, как встарь, поговорим по-соседски и по-мужски.
И они распили бутылку, и еще одну, и еще, и еще... И поговорили — об изобретательстве и международной обстановке. А потом, к середине ночи, когда запасы на балконе иссякли, Бородавин надел капитанский китель с орденами, и они пошли к киоскам возле метро, но где-то на полдороге притомились, присели на чахлый газончик, да так и заснули в обнимку.
На рассвете их растолкала дворничиха. Владимир Сергеевич приподнялся на локте и повел рассказ про культурных англичан, которые день и ночь валяются на траве в Гайд-парке, но вредная баба занесла над ним карающую метлу. Он сноровисто перевернулся на живот и отполз; дворничиха повторила замах, и Протопопов побежал, оттолкнувшись сразу четырьмя конечностями, а затем плавно перейдя на две, — как бы повторив путь, пройденный обезьяной до первочеловека. Если бы кто-нибудь в этот момент сумел заглянуть в черепную коробку великого изобретателя, он был бы несказанно поражен. Весь ее объем занимала приснившаяся Владимиру Сергеевичу конструкция опохмелятора — две соединенные пожарным рукавом трехлитровые банки, наполненные составом со сложной химической формулой. Следом за Протопоповым по-куриному, через каждые два-три метра отталкиваясь подагрическими ногами от земли, летел звякающий орденами Бородавин.
— Все подъезды зассали, алкоголики! — кричала им вслед дворничиха.
Но мы нарушили хронологию событий и снова забежали вперед. А в тот момент, когда Бородавин исчез из комнаты Кирбятьевой, Верушин-Счастьин поднял глаза на оставшихся и сказал:
— Ну и ладно. Теперь о наших делах...
Пикнул пейджер, и оцепенение, охватившее «рогизобовцев» с появлением Верушина-Счастьина, пропало. Все заговорили разом, и то, что хотел сказать Верушин-Счастьин, — а может быть, даже и сказал, — потонуло в общем хоре. Но вот что странно: никто не искал объяснений происшедшему, словно ничего и не происходило сейчас в этой комнате, а просто собрались выпить и закусить старые друзья. Впрочем, если бы кто-нибудь мог поглядеть на экранчик, то он как раз и прочитал бы короткую и, откровенно говоря, загадочную фразу: «Ничего не происходило!!!» Три восклицательных знака ясности не прибавляли.
— Веру шин! Стас! Ты откуда взялся?— воскликнул Каляев, как будто только что узрел Верушина.
— А вот и не Верушин, — пробасил Верушин. — Или уже почти не Верушин. Счастьин, братцы, Счастьин моя фамилия.
Бунчуков расхохотался:
— А мы-то гадали: кто же это такой — «Мечом и поцелуем»?! А это ты, оказывается! И как там у тебя еще — «Шашкой и лобзанием»?
— И, кроме того, «Кинжалом и нежностью». А скоро в «Прозе» выйдет четвертый роман — «Кастетом и лаской», — попал ему в тон Верушин-Счастьин. — Трилогия моя, знаешь ли, логично перестроилась в тетралогию, а там и до пенталогии недалеко...
— Как же это, Стас, тебя угораздило? — сказал Каляев.
— Примерно так же, как и тебя.
— Но я же несерьезно, ради хохмы...
— Это результат у тебя получился несерьезный. «Эдем», поди, денежки не платит?.. А у меня — серьезный. И стал я Счастьиным.
— Хоть горшком становись, только в печку не лезь.
Верушин-Счастьин улыбнулся, но ничего не ответил.
— Дрюша, хрен-перец, существует закон сохранения удачи, — сказал Панургов, поднимаясь с пола. — Стасу повезло, следовательно, где-то кому-то должно было не повезти. Нечет выпал тебе, но это означает лишь то, что когда-нибудь рано или поздно тебе выпадет чет.
— В следующей жизни, — пробормотал Каляев.
— Если будешь себя правильно вести, то и в этой тоже. — Верушин-Счастьин встал и прошелся по комнате: три шага до кровати с ширмочкой, три обратно; за это время Панургов снова вальяжно расселся в кресле. — Я ведь не ради пустых разговоров пришел, — сказал Верушин-Счастьин, сделав вид, что не заметил перемещения Панургова. — Вспомните, друзья, как вы все здесь оказались. Ты, Дрюша, и ты, Вадим, прибыли сюда под флагом, на котором было начертано: «Надо что-то делать!». Тебя, Верхняя Вольта, под этот флаг призвали...
— И, кстати, ничего не объяснили до сих пор. — Буркинаев вышел из пратьяхары, но, боясь погрязнуть в хаосе реальности, тут же настроился на перемещение в дхарану — состояние концентрации и сосредоточения.
— Еще объяснят, — заверил его Верушин-Счастьин и продолжил: — Тебя, Эдик, доставили под конвоем, а ты, Бунчуков, явился сам. Словом, инициатива «что-то делать» исходила от Каляева и Портулака. Вопрос — почему? Потому, можно было бы ответить, что именно им довелось увидеть розовую пену там, где исчезли Игоряинов и, соответственно, Причаликов. Но есть вопрос посущественнее: почему именно Каляеву и Портулаку выпал жребий увидеть розовую пену? Что за совпадение такое: Каляев был в «Прозе» второй раз в жизни, а Портулак едва вспомнил, где живет Причаликов...
— Так сошлось, — сказал Портулак лишь для того, чтобы что-то сказать.
— А если кто-то устроил, чтобы так сошлось? Если вообще все, что происходит с нами, со всеми двенадцатью, — звенья единого плана? Очень, Вадик, заковыристого плана!
— У, куда ты загнул! Если в смысле философском...
— Стоп, машина! О предопределенности поговорим в другой раз, — предложил Бунчуков. — Давайте уж об Игоряинове.
— Мы до него еще дойдем, — сказал Верушин-Счастьин. — Но прежде мне необходимо вам кое-что пояснить. Я недаром заговорил о некоем едином плане. Такой план существует, и я имею тому неопровержимые доказательства.
— Полученные, надо полагать, в доверительном порядке от Господа Бога! — Панургов подкинул ногой шлепанец так, что он перекувырнулся в воздухе, и поймал его большим пальцем. — Кто же еще, старики, владеет информацией в таком объеме?
— А хоть бы и от Бога. — Верушин-Счастьин потер ладонь о ладонь. — И я готов ввести вас в курс этого плана.
— Валяй. — Панургов потянулся к бутылке.
Вот что еще странно: столько выпили, а все были трезвые.
— Чтобы было понятнее, начну издалека... — Но запикал пейджер, и Верушин-Счастьин отвлекся. «Покороче. Ждать недосуг», — про себя прочитал он.
— Ишь, машинкой какой обзавелся, — сказал Каляев; его посетила неуместная мысль, что пейджер — идеальное средство для общения с женой.
— Подумаешь, у меня таких четыре, — хмыкнул Бунчуков. — Причем одна инкрустирована бриллиантами и моржовой костью.
— Я в двух словах, — сказал Верушин-Счастьин и спрятал пейджер в карман. — Ровно три года назад, день в день, я узнал, что болен СПИДом. Узнал случайно — в поликлинике отказывались выдать бюллетень, пока не сдам анализы. Я сразу позвонил Игоряинову — в «Прозе» у меня лежала рукопись, договорные сроки истекали, и книга, казалось, вот-вот выйдет. Я спешил, будто все могло кончиться в любую секунду, — в тот момент для меня не было ничего главнее этой книги. Но Игоряинов был в отъезде, уж не помню, в Париже или Праге, и меня долго отсылали от одного сотрудника к другому. Потом с извинениями и реверансами сообщили, что книгу уже месяц как решили не печатать, а мне о том не сообщили из-за технической ошибки. Я стал возмущаться, что-то кричать про договор, чуть ли не угрожать... В общем, повел себя курам на смех. А на том конце просто повесили трубку. Я вышел из телефонной будки, забыв там сумку с дискетой, на которой был записан новый, накануне законченный роман. Когда я вспомнил о сумке и вернулся, в будке уже ничего не было. Утром я сунул в компьютер, не проверив, чужую дискету с вирусом, диск «полетел», и пропавшая дискета содержала единственный экземпляр... Я приехал домой и весь день пролежал, не вставая, а потом пришла с работы жена, и я сказал ей про СПИД. До этого я терялся в догадках: откуда? — но тут по ее бегающим глазам все понял. Не помню, что сделал в тот момент, кажется, схватил ее за горло. Она вырвалась и закричала — что денег в доме на два пирожка, а я на что-то еще претендую...
Пикнул пейджер. Верушин-Счастьин с досадой посмотрел на экранчик. «Заканчивай. Недосуг. А то придется мне самому», — гласило послание неизвестного корреспондента.
— Я, бешеный, выскочил на улицу, и только одно понимал ясно: что недолгий остаток жизни пройдет в бессмысленных мучениях. Ноги принесли меня в парк, это был всегдашний маршрут — но обычно я прогуливался не спеша, а на этот раз несся, будто за мной гнались. Было еще не поздно, но внезапно стемнело, и — ударил гром, полил дождь, страшный ливень, какой бывает раз в десять лет. За стеной воды я не видел ни деревьев, ни того, что под ногами. Молнии пробивали тьму, но лишь выхватывали отдельные предметы и ничего не освещали. Я побежал назад, но, сделав всего несколько шагов, остановился: мне некуда и незачем было идти. Мысль о самоубийстве я отложил только потому, что не знал, как лишить себя жизни в этом насквозь пропитанном водой парке. И, кроме того, мне хотелось написать прощальную записку — пустая надежда, что кто-то прочитает и поймет, поймет... — Пикнул пейджер, Верушин-Счастьин судорожно дернулся и сказал: — Заканчиваю уже... Мокрый до нитки, я пошел к выходу из парка. У ворот я поскользнулся, упал и такой, в грязи с головы до ног, вышел на освещенную улицу. Дождь, как специально, кончился, из магазинов посыпались прятавшиеся там люди. И я понял, что ненавижу их; я сгнию, а они останутся — им будет наплевать, что меня уже нет. Я выглядел, наверное, нелепо, и люди бросали на меня быстрые взгляды. Мне казалось, что они смеются надо мной, и я не выдержал. Какие-то парни затеяли возню у меня за спиной, я развернулся и ударил одного, другого. Глаза застила грязно-красная пелена, сквозь нее проступали фрагменты лиц. «Ну — кто?! Кто хочет еще?!» — крикнул я, и толпа испуганно расступилась. Я побежал наискось через дорогу к своему дому. Завизжали тормоза, машина пошла юзом, зацепила меня и выскочила на тротуар. Я устоял на ногах и бросился к ней, чтобы выместить свое зло на водителе, но увидел за рулем Сергея Тарабакина. Я смешался, а он не узнал меня — даже не взглянул в мою сторону. Связываться с безумцем ему не хотелось. Пока я приходил в себя, Тарабакин дал задний ход, съехал на дорогу и был таков...