Снова запищал пейджер. «Все, иду!» — возвестил экранчик.
— Не надо, я сам, я уже — все! — в отчаянии выкрикнул Верушин-Счастьин и добавил несуразное: — Помилосердствуй!
Пикнул пейджер. «Даю минуту, но терпение на исходе», — возникла надпись на экранчике.
— Тарабакин уехал, а я остался стоять... — быстро, глотая окончания, заговорил Верушин-Счастьин. — Это было несправедливо! Если б я мог догнать его, я бы убил... Я понял, что меня забудут на второй же день... Утопающий хватается за соломинку... и я подумал, только подумал: «Отдам все, лишь бы...» — Верушин-Счастьин бесцветно улыбнулся. — Не вышло из меня Иова... Я мог бы потратить последний свой год и восстановить роман, но я выбрал другое. И вот я стою перед вами: у меня здоровая кровь и отличный аппетит, жена мне верна, и денег хватает на все. Не беда, что роман погиб, — я написал другие романы. Я пишу, не останавливаясь, и все разлетается по издательствам, как свежие бублики в базарный день. Правда, пришлось взять себе псевдоним...
— А о чем был тот роман? — спросил Портулак.
— Да так... Там был эпиграф из лингвистического справочника: «Два русских слова — „хохот” и „тоска” не имеют аналогов в других языках»... — Пикнул пейджер, но на этот раз Верушин-Счастьин не стал смотреть на экранчик. — Я уполномочен внести деловое предложение, — сказал он, переменив тон. — Прошу выслушать меня со всем вниманием, тем более что иного пути, как принять это предложение, у вас нет. Предупреждение вам дано. Каляев и Портулак уже догадались, что Игоряинов и иже с ним — это неспроста. Есть силы, не желающие отдавать литературу на откуп тарабакиным и кирбятьевым.
— Но силы-то нечистые, — усмехнулся Каляев.
— А какие бы ни были!.. Лучше мы, чем тарабакины. Они обращаются с литературой, как с трехрублевой вокзальной девкой.
— А кирбятьевы — как с трехрублевым вокзальным парубком, — вставил Бунчуков.
— Если откажемся мы, то не откажутся они, — сказал Верушин-Счастьин. — Конечно, придется идти на компромиссы. Разумное, доброе, вечное нужно подсевать малыми дозами, иначе случится аллергия. Эдик, ты согласен со мной?
— Понимаешь, старик, хрен-перец, какая штука — вопрос в том, что за гарантии и от кого. — Панургов подбросил шлепанец, но на этот раз промахнулся и не поймал его. — Продажа души, надеюсь, на повестке дня не стоит?
— Оставим душу высокой поэзии. А гарантии самые надежные, — ответил Верушин-Счастьин (экранчик украсили три восклицательных знака). — Наша задача — занять выгодные позиции и понемногу, исподволь влиять на ситуацию. И наградой за это нам будет бытие. Поясню для ясности: все живое и неживое обладает по меньшей мере двумя качествами — бытием и небытием. С одной стороны, наличествует бытие присутствующих, с другой — небытие Игоряинова, Причаликова, Попова, Максимова и Прохоренкова.
— И Саша Прохоренков тоже?! — спросил Каляев.
Верушин-Счастьин покачал головой, удивляясь его непонятливости.
— Бытие ваше плавно переходит в небытие, вы маргиналы, простите уж за такое слово. Вот, к примеру, ты, Бунчуков, замечательно смотрелся, когда получал свою премию. Смокинг тебе идет. Но... Ты все знаешь не хуже меня. Скоро о твоем лауреатстве забудут и в журналы зазывать перестанут. Или ты, Верхняя Вольта. Книжка у тебя вышла, не спорю, но скажи, как она продается?
— Плохо, — сказал Буркинаев, так и не добравшийся до дхараны и оттого недовольный.
— А если точнее — то никак не продается. Не раскручен ты, Верхняя Вольта, и потому в «Федорове унд Гутенберге» с тобой общалось человек десять случайных посетителей... Или ты, Вадим. Не берусь рассуждать, хороший ты поэт или так себе, но это и неважно. Посмотри на Моноклева — за его автографами народ давится, на презентации моноклевских книжек впору ОМОН вызывать, а тебе не видать такого как своих ушей. И тебе, Дрюша, тоже, между прочим. С тобой еще хуже: тебя вообще печатать не будут. Лишний пишущий человек нашего времени! Надо же такое удумать. Говорить об этом можно на каждом перекрестке, а вот романы писать противопоказано. Ты сам, может быть, не понимаешь, но это сущий анекдот — ну, как если бы сочинить статью о вреде цензуры, принести ее цензору и наивно полагать, что он шлепнет разрешающую печать. С таким подходом ты скоро не то что Машкину кашу жрать начнешь, ты ее саму от голода слопаешь. — Верушин-Счастьин помолчал, дав Каляеву ужаснуться бездне сотворяемой им глупости. — Я намеренно принижаю проблему и не говорю о высоком, ведь все высокое, ребятки, как бы вы там ни наводили тень на плетень, без ущерба для мировой гармонии сводится к ложке да плошке. А теперь об условиях, — сказал он, взглянув на Панургова. — Они просты: вы бросаете все прочие дела и пишете. Роман в двадцать листов за три месяца, строго по графику. Ваши книги печатают и выплачивают вам нехилые гонорары. Идет?
— И... все? — спросил Каляев. — Кому и зачем нужно, чтобы мы писали?
— Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Остальное недостойно обсуждения. Я также уполномочен объявить, что при вашем безоговорочном согласии Игоряинов, Причаликов, Попов, Максимов и Прохоренков возвратятся в бытие. Судьбы их будут решены после индивидуальных бесед.
— А Капля? — спросил Портулак.
— Увы. Он теперь проходит по другому ведомству...
Каляев подошел к окну и снова увидел черного пса. Тот сидел, по-человечьи привалившись спиной к стене, и лениво смотрел по сторонам.
— Как я понимаю, — сказал Каляев, — нам предлагается подписать договор с дьяволом.
— Угу. Коллективный Фауст, — добавил Бунчуков.
— Если речь идет о возвращении пропавших, я готов, — сказал Портулак.
— Я тоже готов. — Каляев полез за сигаретой. — Это шантаж, но нам ничего не остается, как поддаться на него.
— И я не против. — Панургов пожал плечами. — Мы ничего не теряем.
— А ты, Верхняя Вольта? — спросил Верушин-Счастьин.
— Я не понимаю ваших игр.
— Но чтобы не портить общую картину...
— Я согласен, — сказал Буркинаев и, минуя дхарану, ушел в самадхи — состояние, наилучшим образом приспособленное для постижения высших истин.
— Отлично. Тогда считаю до трех. На счете «три» договор обретет силу, и обратного хода не будет. Раз, два...
— Стоп! — крикнул Панургов. — А если кто-то из нас нарушит условия?
— Тогда бытие сменится небытием.
— Для всех?
— Для нарушителя.
Панургов подумал немного.
— Ладно, давай дальше.
Внизу взвизгнула собака. Боковым зрением Каляев заметил, как черный пес бежит по тротуару и за ним несется, бросив свою тележку, продавец хот-догов.
— Считаю снова, — сказал Верушин-Счастьин. — Раз, два, два с половиной, два... сомневающихся нет?., хорошо... два с тремя четвертями... Три!
Раздался звук, с каким вспучиваются пузыри на болоте. И в комнате, смазанные, как на плохих фотографиях, возникли Игоряинов, Попов, Максимов, Прохоренков и Причаликов. Поколыхавшись в воздухе, они приняли четкие очертания. Первые четверо выглядели обычно. Причаликов был гол и сжимал в кулаке презерватив - как видно, только что использованный..
- Алло, алло... - проговорил Прохоренков, держа руку возле уха так, будто в ней была телефонная трубка, поднял глаза и смолк в изумлении.
- Телепортация, господа, телепортация, - произнес Верушин-Счастьин трескучим, как будто и не своим голосом. - Прежде чем оставить вас, должен ответить, просто-таки не могу не ответить Каляеву. Во-первых, о шантаже. Вам кинули кость, дали возможность обрядиться в тогу благородства, а ты - шантаж! Сознание жертвы, принесенной ради бытия своих товарищей., весьма поможет вам через год-другой., когда появятся деньжата и слава. Вы примете их без колебании, ибо жертвы не должны быть напрасными, а благородство должно вознаграждаться. Правда, не исключено, что кто-то из вас, хорошо подумавши, после этого предпочтет бытию не бытие... Во-вторых, зачем нужен такой договор? Есть опасения, что вы вообще замолчите, а молчание неподконтрольно и подозрительно. Пройдет этак лет тридцать, и из пыльного стола какого-нибудь полузабытого молчуна извлекут рукопись, которая не сгорит, а это... без этого желательно обойтись. Потенциальных молчунов хватает. Может быть, вам неприятно слышать, но вы еще не самые опасные из них... И последнее, насчет второй. договаривающейся стороны. Верно, Дрюша, верно - договор вы заключаете не со мной. Но и не с дьяволом. Ему наплевать на всех нас с высокой. башни. Наш визави - мелкий. бес. Богатыри - не мы! С чем я всех, и себя в том числе, поздравляю.
И Верушин-Счастьин растворился в воздухе.
Раздался хлопок. Но никто не исчез, не лопнул, не превратился в розовую пену. Это Бунчуков дернул ниточку хлопушки, и всех засыпало конфетти.
А на двенадцатом километре, в строении из картонных ящиков, сидел с перевязанной шеей. бомж Кирилл и дочитывал прибывшие с последней. партией мусора мемуары Бородавина.
·И вот что я хочу сказать в заключение, - писал Сила Игнатович. -Мы крови своей. не жалели, чтобы всем на Земле, нашей. прекрасной. планете, были тепло, светло и уютно. По этой. же причине написаны мои воспоминания, чтобы люди прочли и использовали опыт прошедших поколений в своей. грядущей. жизни.
Я не претендую называться настоящим писателем. Писатель - это тот, кто пишет книгу за книгой. или имеет удостоверение Союза писателей.. Я же вряд ли напишу что еще, а о Союзе писателей. я и не мечтаю. Поэтому прошу читателей. отнестись к этому моему труду со снисхождением, достойным великодушия настоящих ценителей, испытывающих склонность к изучению нашей. хотя и потаенной, но родной. истории.
Я прошу также иметь в виду, что на мне развитие вакцинирования не закончится. Преобразования, набирающие ход в нашей. стране, безусловно, вдохнут в идею вакцинирования новую жизнь, и я уверен, что она будет использоваться не только в оборонных целях, но и проникнет в иные сферы народного хозяйства и культуры. Рано или поздно, не сомневаюсь, она станет достоянием всего нашего великого народа, и каждый. за умеренную плату сможет обрести бессмертие, столь необходимое человеку будущего. Я буду счастлив, если делами и трудом своей жизни хотя бы на миг приблизил это будущее. Я верю: оно настанет, и каждый с его наступлением получит по заслугам, которые он заслуживает.