ячу других дел и, разумеется, издавать книги.
Когда ситуация обретала неопределенные черты, не укладывалась в привычную диспозицию и, хуже того, не поддавалась управлению, Олег Мартынович выходил из себя, начинал, копя желчь, метаться по издательству и обрушивал свой гнев на первого попавшегося. По долгу службы таким первым попавшимся, а точнее первой попавшейся, часто оказывалась Людочка. Но нынче ее партия была отыграна еще с утра, поэтому к середине дня, когда Олег Мартынович замелькал в коридоре и зарыскал по комнатам в поисках подходящей жертвы, с Людочкой он разговаривал дружелюбно.
Любимов забегал в ее комнату, бросал два-три неразборчивых слова и уносился куда-то, чтобы опять возникнуть с какой-нибудь безделицей. В такие минуты он умудрялся создавать иллюзию своего одновременного присутствия во всех комнатах издательства, раздавал сотни взаимоисключающих указаний и добивался того, что сотрудники вовсе переставали работать, а наиболее смелые шли снимать стресс на второй этаж в столовую, где в розлив продавались пиво и вишневый пунш, почему-то считающийся безалкогольным. Совершив моцион, Любимов ненадолго успокаивался и в эти короткие минуты был способен принять разумное решение. Вот и сейчас, пронесясь по коридору, он ворвался в свой кабинет, постоял, глядя в стену, и внезапно обмяк, опустил плечи и побрел к Людочке походкой усталого пятидесяти двухлетнего человека, которого многочисленные заботы заставляют выглядеть старше своих лет.
Людочка, несмотря на нервную обстановку, дочитала уже «Пиршество страсти» до эпизода с ананасами и пребывала в замешательстве, потому что не могла понять, откуда в тропиках взялся заснеженный берег и отчего ананасы выступают символами неуничтожаемой любви. Из прочитанного это никак не следовало и выглядело столь явным ляпом автора и редактора, что впору было заподозрить в появлении снега под пальмами не ляп, а особый изыск, а в ананасовой символике глубокое понимание предмета — кто знает, что именно у тропических аборигенов овеществляет любовь и сопутствующие ей переживания.
Размышляя над этим, Людочка не вспомнила, что уже читала о заснеженных ананасах в «Страсти на склонах Фудзиямы» и «Поцелуе длиною в жизнь»; и как было ей упомнить такие детали, если она глотала любовные романы десятками и бурные их события проносились в ее голове, не оставляя ничего, кроме слабого кометного шлейфа надежд, что когда-нибудь нечто подобное произойдет и с самой Людочкой. Так что, дойдя до соответствующего места в «Пиршестве страсти», она только укрепилась во мнении, что этой бесспорной нелепицей — ананасами на снегу под крутым тропическим солнцем — ее память обязана гипнотическим талантам Каляева.
Ананасы на зимнем пляже были своего рода визитной карточкой каляевских любовных романов. Как-то, будучи зимой на Рижском взморье, Каляев и Бунчуков купили мерзлый ананас и сгрызли его у кромки черной балтийской воды, а потом у них завязались тесные, хотя и скоротечные отношения с конькобежками из общества «Трудовые резервы». Узнав, что Каляев увековечил этот эпизод аж в трех книжках, Бунчуков назидательно сказал Портулаку, что всамделишный писатель все подбирает и ничего у него не пропадает зря.
Подумав, что следует приберечь все вопросы для Каляева, Людочка собралась читать дальше, но тут в комнату вошел Любимов, и лишь благодаря тому, что в этот раз он был обмякший и не стремительный, ей удалось благополучно спрятать «Пиршество страсти» под спасительный «Ньюсуик».
— Налейте мне чаю, Людочка, — сказал Любимов и нараспев добавил: — Я хочу напиться чаю, к самовару подбегаю... а она за мной, за мной — по Садовой, по Сенной... Налейте мне в игоряиновскую, принципиально буду пить из его чашки, чтобы знал — надо на работу ходить. Кстати! Наберите-ка его домашний телефон! — и, увидев, что Людочка, устремившаяся уже было к самовару, повернулась к столу, на котором стоял телефон, определил последовательность ее действий: — Сначала — самовар, потом — телефон!
Приняв чашку, из которой так и не удалось испить Каляеву, Олег Мартынович выцарапал из сахарницы кусок сахара и стал, громко прихлебывая, пить вприкуску. А Людочка поставила телефон на автодозвон, села за стол и, вытряхнув на «Ньюсуик» кучу пластмассовых скрепок, принялась сортировать их по цвету и форме. В этой бессмысленной работе, как ни странно, имелся резон — Любимов не любил, когда сотрудники издательства бездельничали.
В молчании, нарушаемом лишь хрустом сахара, они провели минуты три — телефон Игоряинова был занят.
— А может быть, он вовсе не приходил, а, Люда? — вдруг спросил Любимов.
— Может быть, — печально ответила Людочка.
— Или, может быть, он попросил вас сказать, будто приходил, а сам... Ну мало ли что он сам...
— Выходит, это мы с ним специально договорились, чтобы дверь сломать?
— Да, дверь... — вздохнул Любимов, посмотрел на приставленную к стене створку, и мысли его приняли иное направление. — Надо поторопить, чтобы скорее дверь починили. Позвоните коменданту, пожалуйста, пусть рабочих пришлет, скажите, что оплатим и рабочим заплатим отдельно — не оставлять же разверстым кабинет. — Он усмехнулся. — Не ровен час, рога игоряиновские украдут... Давайте звоните скорее, а то уйдет комендант и будем куковать!
Последнее было сказано так, будто за этим Олег Мартынович и пришел к Людочке и будто еще несколько секунд назад он не обвинял ее в непонятном сговоре с Игоряиновым.
— Так куда звонить, к Виктору Васильевичу или к коменданту? — сказала Людочка, кивая на телефон, который мигал зеленой точечкой, свидетельствующей о том, что набирается игоряиновский номер.
— А вы вручную попробуйте, — посоветовал Любимов. — Он может мигать, а сам ничего не набирает.
— Хорошо, — кротко согласилась Людочка и стала сама нажимать кнопки.
Из трубки неслись частые гудки.
— Набирайте, набирайте, — настаивал Олег Мартынович. — Да что же вы спешите, помедленнее надо, помедленнее.
Апатия у него прошла, и он снова взвинчивал себя.
— Хорошо, я буду помедленнее, — сказала Людочка и стала нажимать кнопки с паузами.
— Да так вы будете до второго пришествия набирать! — вскричал Любимов и выхватил у нее трубку. — Алло, алло! — закричал он через пару секунд. — Вот видите, я правильно набрал, и соединилось, — обратился он к Людочке и сказал в трубку: — Нет, я не вам! Это квартира Игоряинова?.. Виктора Васильевича будьте добры!.. Как это, на работу? На работе его нет, я звоню с работы. Я — Любимов!.. Любимов! По буквам передаю: Люся, Юля, Барбара... Барбара! Фильм «Санта-Барбара»... А, поняли... Так... так... Ну где же он может быть... Так... Что же он, надо было отлежаться... Хорошо... Мы отыщем его, не беспокойтесь, все будет хорошо. Хорошо... Ах, черт!.. Хорошо... Как прояснится что-нибудь, я вам позвоню. Всего доброго! — Бросив трубку на рычаг, Олег Мартынович произнес: — Утром, перед уходом на работу, Игоряинов жаловался на сердце и пил нитроглицерин. Надо звонить по больницам! — Он окинул взглядом книжные полки. — Где телефонная книга?!
— Похлебаев взял, — сказала Людочка, немножко злорадствуя в душе, поскольку предчувствовала реакцию Любимова — у Похлебаева сегодня был свободный день.
— Борис Михайлович! — выбегая за дверь, выкрикнул Любимов имя-отчество Похлебаева, бывшего главного редактора «Бытовой химии», который когда-то принял Любимова в свой журнал и которого Любимов после кончины журнала приютил в «Прозе». — Борис Михайлович, где вы?! Борис Михайлович!
Очевидно было: Любимов забыл, что Похлебаева в издательстве нет, но орал он так громко, что тот, если бы не уехал из города на дачу, мог бы услышать директора издательства даже не выходя из дому.
Через минуту Любимов еще раз возник на пороге Людочкиной комнаты с указанием позвонить Похлебаеву, чтобы тот сообщил, куда дел телефонную книгу, и умчался наводить порядок. Слышно было, как он распекает кого-то за правку зеленым цветом, когда как, по мнению Любимова, следовало править синим или на худой конец черным.
Людочка для проформы позвонила Похлебаеву и приступила к поискам телефон ной книги. В тот момент, когда Любимов сказал про нитроглицерин, она почему-то вспомнила о способностях Каляева. Вообще-то, она и не забывала о них, но пребывали они в ее голове как бы фоном всему происходящему, а тут вышли на передний план.
Ни в какую телепортацию она, конечно, не поверила; сие лженаучное явление представлялось Людочке полетом с неслыханной скоростью, и она даже прыснула, вообразив, как Виктор Васильевич, похожий на небольшого бегемота, со свистом несется по направлению к Калимантану. Вместе с тем само существование Калимантана с омывающими его водами сомнению не подвергалось, и появление там Игоряинова не выглядело таким уж неестественным — Виктор Васильевич покидал пределы Отечества чуть ли не ежемесячно и с начала года побывал на книжных ярмарках в Барселоне, Милане и Лейпциге и по частному приглашению в Лос-Анджелесе. Если бы он объявил о предстоящем посещении Калимантана, то Людочка вряд ли бы удивилась. Другое дело, что Игоряинов ничего такого не объявлял и никуда вроде не собирался.
Тем не менее Людочке показалось, что происшествие с Игоряиновым близко к разгадке. «В конце концов, такой сильный гипнотизер, как Каляев, мог задурить Виктору Васильевичу голову, и тот сам отправился на Калимантан, — подумала Людочка, и тут же в ее рассуждения вплелся здравый элемент: — Но кто его пустит в само лет без визы и билета? А визы у него нет наверняка — не мог же Каляев загипнотизировать все индонезийское посольство. Значит, надо ждать звонка из психбольницы, а если звонить самим, то именно туда».
Воображение Людочки нарисовало такой ход событий: Виктор Васильевич доехал до аэропорта и, когда его задержали, принялся доказывать, что с документами у него все в порядке; при этом, возможно, он размахивал какой-то совершенно посторонней бумажкой, к примеру, квитанцией из прачечной; ясно, что его сочли умалишенным и-доставили, куда следует. Рассуждая таким образом, Людочка — к месту или не к месту, не нам судить — вспомнила прочитанную в «Запредельной газете» историю, как гипнотизер Мессинг прошел в Кремль к Сталину, показывая охранникам вместо пропуска чистый листок бумаги. Почему-то Мессинг убедил ее, что Игоряинова следует искать если не на Калимантане, то уж точно — в психиатрической лечебнице.