и он это не мне рассказал, а всем. обо мне он вообще не вспоминал. просто какая-то строчка из «орленка» напомнила ему о шаляпине.
и я на него еще немного пообижался, а потом почти простил и даже какое-то время пытался петь басом.
я настолько отошел, что через год опять пришел записываться в хор.
и он бы меня взял, но я немного опоздал, и они уже набрали всех солистов, там как-то так получалось, что нельзя еще хотя бы одного человека взять. борис иваныч и хотел бы на это повлиять, но не всё зависит от него.
— может, ложки? — спросил борис иваныч.
— наверное, нет, — сказал я.
— жаль, — сказал борис иваныч. — ты бы нас здорово выручил. ложки — наше слабое место.
— да ничего, — сказал я. — я в следующем году пораньше к вам записываться приду. чтобы успеть.
даже у самых охрененных учителей бывают удивительно тупые ученики, но, кажется, я больше не приходил, не помню почему. возможно, я решил стать киноактером и временно забросил музыкальную карьеру.
но встреча с борисом иванычем привела вот к чему. я с тех пор думаю, что люди с вытянутыми лицами очень классные. даже герой фильма «крик». да что там «крик». даже джулия робертс.
не может человек с вытянутым лицом быть плохим.
я почему-то был уверен, что он давно умер, но нет, он еще долго потом преподавал и даже в какой-то момент стал директором, а пару лет назад ушел на пенсию.
на недавних фотографиях он практически не изменился, только немного поседел. его бывшие ученики во вконтакте пишут, какой он был охрененный и какие классные истории он рассказывал.
вот он стоит, второй слева во втором ряду. на фотографии не видно, но наверняка у него в кармане деревянные ложки на всякий случай [1].
я понимаю, что это похоже на затянувшийся ситком, но мне только что звонила мария михайловна, и у нее новый план. в субботу мы должны сорваться и поехать в иерусалим, чтобы поблагодарить бога, с виталиком она уже договорилась, про бога я спрашивать не рискнул, но не исключаю, что тоже да.
а я не так чтобы за.
надо сказать, что меня в целом это предложение несколько удивило, потому что мы с марией михайловной принадлежим к одной и той же конфессии ссыкливых атеистов. в нашей секте никто, в общем, ни во что не верит, но в трудные минуты жизни открывает усилием воли прямой контакт с космосом и старается наобещать с три короба.
и мы не то чтобы совсем уж неблагодарные свиньи, но ездить куда-то и благодарить по каждому поводу — это немного не наш формат. это мы потом, когда в следующий раз прижмет, раскаемся, что никуда не съездили.
но вслух я этого не говорю, потому что с виталиком все уже на мази (и он не может в другой день, поэтому это обязательно должна быть суббота), и мои соображения о религии это не аргумент. вслух я говорю другое:
— может, я это, — говорю я, — в другом городе как-нибудь отблагодарю? зачем сразу в иерусалим? храмы везде есть.
— храмы ему везде, — говорит мария михайловна. — ты мне еще скажи, что ваш иисус христос в каждом храме похоронен.
и тут я слегка теряю дар речи, потому что не знаю как донести до м. м. последние новости двухтысячелетней давности. может, человека надо как-то подготовить к такому, может, сразу нельзя.
— мария михайловна, — говорю я. — тут как бы такое дело. он нигде не похоронен. он воскрес. в полном комплекте.
— володя, что ты мне рассказываешь, я там даже была, в этой греко-армянской церкви, и меня туда пустили, понимаешь, меня пустили туда, куда русских даже не пускают, и я сфотографировала все.
о, я бы правую руку отдал за то, чтобы это увидеть.
мария михайловна влетает в храм гроба господня с криком «где тут у вас похоронен иисус христос». времени у нее нет, список достопримечательностей и так огромный, а еще к друзьям нужно зайти и чем-нибудь помочь.
греки и армяне упираются, потому что там никто не похоронен. все орут.
через двадцать минут грек сдается.
— ну хорошо, — говорит он армянину. — покажи ей.
— что показать?!
— покажи ей, — говорит грек. — где. похоронен. господь. наш. иисус. христос.
— хорошо, — медленно отвечает армянин. — пойдемте со мной.
— секундочку, — говорит мария михайловна. — а что же вы раньше мне вкручивали!
— мы это, — говорит армянин, но не может придумать продолжение.
— от русских скрываем, — выручает его грек. — это секретное захоронение, вы же понимаете.
— но вам, очевидно, можно доверять, — говорит армянин.
— главное, никому не рассказывайте, — говорит грек.
— мы туда больше никого не пускаем, — говорит армянин.
и вот они спускаются с марией михайловной в подвал, у нее перехватывает дыхание, и некоторое время она стоит в восхищении. вокруг трубы, старая лестница лежит, банки с краской.
через семнадцать миллисекунд она вытаскивает из сумочки старый телефон.
— я сфотографирую, — говорит она, и это не вопрос.
грек с армянином молча переглядываются.
— если можно, без вспышки, — говорит армянин.
и вот знаете, я вообще-то флегматик, у меня темперамент живой рыбы из «седьмого континента», на людях я еще как-то держу лицо, а оставшись в одиночестве, закрываю глаза и засыпаю.
но, кажется, первый раз в жизни я повесил трубку и пару минут смеялся, один, в пустой комнате.
рассказали, кстати, как простой русский человек дошел до просветления в рамках одной турпоездки.
амстердам. бар. в баре сидит человек из нижнего, условно, тагила и делится со случайными русскими знакомыми своими впечатлениями от местных музеев и прочего делирия.
начинается все предсказуемо.
— а вот эти вот, — говорит наш герой, — пидоры. гейропа чертова. при детях в губы сосутся, спиной ни к кому не повернись. дали бы мне власти на два дня…
и тут он замолкает, обводит тяжелым взглядом присутствующих и внезапно произносит.
— но — понять можно. это — амстердам.
(тире в данном случае это паузы между словами.)
выпивает. вспоминает про квартал красных фонарей. тоже, в общем, не ок, кругом разврат, бабы страшные, а те, которые не страшные, — все наши, дали бы ему власти на два дня. и снова пауза, тяжелый взгляд.
— но — понять можно. это — амстердам.
и так два часа. возмущение, ярость, принятие. возмущение, ярость, принятие.
мне кажется, наш соотечественник на ощупь нашел очень правильную формулу, которая работает если не во всех, но во многих ситуациях.
часто ведь бывает, что ты чем-то возмущен. сердишься, сидишь такой и думаешь, ну как так можно, как это вообще. а на самом деле все, что требуется в этот момент, — медленно выдохнуть, посмотреть внутрь себя тяжелым взглядом и сказать.
— но — понять можно. это — амстердам.
и, знаете, отпускает.
Xкак я разлюбил булыжники
очень тяжело прощать других людей, очень.
у меня с прощением всегда было плохо, мне было проще человека поменять, я легко расстаюсь и забываю. у такого способа выстраивания отношений с окружающим миром есть свои недостатки, и один из них, в частности, заключается в том, что никаких отношений таким способом построить невозможно. любой человек рано или поздно накосячит, и ты просто живешь и ждешь, когда это произойдет. можно не разуваться, как бы говоришь ты ему.
все изменилось, когда я начал регулярно бегать по утрам, и со мной произошла еще одна штука.
про то, как сильно меня изменили обыкновенные утренние пробежки, я еще обязательно напишу, но если говорить о терпении к другим людям и умении прощать, то, конечно, любой спорт хорош тем, что с головой окунает тебя в собственное несовершенство.
можно не писать стихи, считая себя поэтом. думать, что ты что-то понимаешь в музыке или теории струн, хотя и тем и другим интересовался последний раз лет десять назад. разбираться во всем и вся, ничего так и не попробовав. годами чувствовать, что ты атлант, которому мешают расправить плечи только исключительные жизненные обстоятельства. жить в режиме раздраженного грубой действительностью потенциала. жизнь у нас не то чтобы совсем уж легкая, но многие могут позволить себе идти вразвалку, не торопясь, не прикладывая сверхусилий.
бег же устроен очень просто. никто не мечтает о беге. никто не планирует бег. никто не думает, что бег по утрам это невесть какое достижение. вряд ли кто-то считает, что бег нужно заслужить. бег почти не оставляет места для теории. ты или бежишь, или нет.
в первое утро я пробежал метров сто и остановился, потому что больше не мог дышать.
научиться бегать может любой, но это требует времени. в основе искусства утреннего бега постепенное движение вперед. наверняка есть уникумы, которым утренние пробежки даются легко, но большинству из нас повезло куда меньше. бег это долгий переход от несовершенства к чуть меньшему несовершенству. я ненавижу бегать.
при этом тот факт, что ты не умеешь бегать, что ты не можешь пробежать сначала километр, потом два, потом пять, а потом десять, он, сам по себе, ничего о тебе не сообщает. бег милостив. да, ты несовершенен, как бы говорит тебе бег, но это ок, ты можешь любить себя даже таким, тряпка.
мне кажется, это важное сообщение. многим его не хватало. мне, например.
считается хорошим тоном не замечать чужие недостатки. любовь, говорят, слепа. и это, наверное, удобно, когда она слепа, тут трудно спорить.
но очень важно, чтобы кто-нибудь любил тебя таким, какой ты есть. не потому что в тебе только хорошее и карамельки, а потому что хорошего в тебе больше, чем плохого, ну и просто повезло.
в обществе принято с уважением относиться к тем, кто очень требователен к себе, но думаю, что большинство из таких людей просто никогда не бегало по утрам.
короче, первое правило бега, которое я для себя открыл: чтобы любить себя, не обязательно быть лучшим.
чудесным образом это переносится на остальных. как только начинаешь понемногу обнаруживать, а затем прощать себе собственное несовершенство, к окружающим тоже начинаешь относиться заметно снисходительнее.