Я начинаю выдумывать какую-то мистическую чушь. Не бывает никакой мистики. Мы полагаем мистикой все законы мироздания, которые не в состоянии понять.
Теперь я уже не узнаю, был ли Виктор Сафаров прекрасно исполненной копией самого себя.
Или не менее прекрасно кондиционированным инопланетным разведчиком.
Или в нем в результате генетического сбоя еще при рождении была заложена программа восстановления в случае идиотской смерти на Амиге. Но спустя год. На Амрите.
Или еще что-нибудь даже более бредовое, на что мне в моем нынешнем душевном состоянии не хватает фантазии.
Был ли то расчетливо спланированный эксперимент, и завершен ли он, и с какими результатами. Или механически повторяющаяся неосмысленная операция. Или чудо – то есть феномен, на данном этапе научной мысли не поддающийся рациональному объяснению, но который однажды мы поймем и сами себе объясним. И, чем черт не шутит, обратим к своей пользе.
Я этого не узнаю.
Меня неудержимо зовет иная цель.
И если бы я мог предвидеть, как жестоко все разрешится, никому и никакими силами не удалось бы затащить меня на Амриту, будь она неладна. И век бы мне не думать о Викторе Сафарове, о его удивительном воскрешении, и он сейчас наверняка был бы жив.
И женщина, которой выпало слишком много испытаний, Ирина Павловна Сафарова, не сидела бы сейчас, окаменев от горя, без слез, без слов, в кабине за моей спиной.
Да, неразрешенная задача долго зудела бы в моем мозгу… но мало ли там всякого зудит?
Джейсон Тру, продувная бестия и провокатор, мог бы утереться.
Но!
Ты там, наверху, на одной из затерянных и никому не нужных планет, я к тебе сейчас обращаюсь.
Ты меня слышишь?
Я не знаю, что ты такое. Не знаю твоих целей. Не знаю, разумен ли ты или только несешь печать разума, породившего тебя. Может быть, ты бог. Может быть, очень хороший копировальный автомат. Может быть, холодный экспериментатор или добрая душа, в меру своего разумения исправившая чужую смертельную оплошность. Мне это по большому счету безразлично.
Я не жду от тебя действий, призванных раскрыть твое предназначение. Не требую от тебя подать сигнал о понимании, не требую от тебя ничего.
Если ты меня слышишь.
Я не прошу. Кто я такой, чтобы просить или требовать?.. Но я надеюсь.
Просто сделай это еще раз».
Кратов отряхнул пальцы от каменного праха и выпрямился во весь рост.
– Возвращаемся, – сказал он.
– Куда? – спросил Феликс Грин.
– К дому Сафаровых.
– От него остались одни руины, – осторожно заметил Белоцветов.
Кратов не ответил. С трудом ступая на поврежденную ногу, вскарабкался в кабину гравитра и сел рядом с Ириной Павловной.
– Возвращаемся, – повторил он упрямо.
16
Виктор Сафаров сидел на пороге дома, привалившись к чудом устоявшему дверному косяку. Глаза его были закрыты. Часть передней стены кое-как держалась, подпираемая просевшей крышей. Над раскатившимися бревнами курился парок. На коленях Виктора печально скукожился, упрятав старческое личико в крылья, нетопырь-сурьяшастру.
Заслышав шум, Виктор открыл глаза.
– Консул, – сказал он бесцветным голосом.
– Я здесь, – откликнулся Кратов. – Все в порядке. С возвращением, Виктор.
– Ты ведь мне объяснишь?.. – спросил Сафаров со слабой надеждой.
– Вот теперь определенно нет, – вздохнул Кратов.
Пошатываясь – ноги налились каменной тяжестью, отказывались идти, – он вернулся в кабину. Он был совершенно вымотан за два сумасшедших дня и разделявшую их бессонную ночь. Выжат, как лимон, – осталась лишь кожура, а сок давно выпили все, кому не лень. Повалился в кресло рядом с безмолвной Ириной Павловной.
– Я сейчас усну, – промолвил Кратов, с трудом разлепляя непослушные губы. – А вы идите скорее к Виктору. Он ждет.
Женщина вздрогнула, словно ее обожгли эти слова. Подняла голову.
– Я не понимаю, – произнесла она без выражения. – Что вы сказали, Костя?
– Виктор ждет, – повторил он из последних сил. – Виктор вернулся и ждет вас дома.
– Виктор вернулся, – механически повторила Ирина Павловна.
– Пустяки, – бормотал Кратов уже во сне. – Разум добр. Во всех своих проявлениях. Иначе это не разум, а дрянь собачья. Только бы достучаться, быть услышанным… и самому услышать… Виктор теперь, наверное, бессмертен… всем нужно к этому привыкнуть… но никто этого не знает наверняка… все равно нужно жить, как в последний раз…
17
…Мама сидела у распахнутого окна, перебирая в миске дочерна спелые вишни на варенье и бережно отгоняя ладошкой пчел. Толстые, отъевшиеся за лето пчелы нагло рвались на сладкое. У мамы были гладко зачесанные назад темно-русые волосы с приметной незакрашенной сединой и умиротворенное иконописное лицо. На ней было синее в горошек домашнее платье с пятнами сока на подоле. Все, как в последнюю встречу. «Мама, – позвал Кратов, – ты бы хотела, чтобы я стал бессмертным?» – «Зачем тебе это, Костик?» – «Понимаешь, мама… На эту вселенную одной жизни – мало. Я бы хотел облететь все звезды, все миры, увидеть их, понять, научиться у них всему… Если я однажды родился на свет, то в этом был какой-то большой смысл. Глупо, обидно и недостойно уходить, ничего не успев, не увидев и не узнав даже миллиардной доли того, что следует увидеть и узнать…» – «А потом?» – «Потом я вернулся бы к тебе!» – «Но ведь я-то не бессмертна…» – «Почему, мама?!»
Часть пятаяПризрачный Мир
1
Чужой корабль прибыл на Амриту ранним утром. Ничего в нем не было необычного, что могло бы выделить его из числа посудин, мотающихся по Галактике из конца в конец. Та же металлокерамическая броня, те же обводы, те же гравигенные секции в центральной части обтекаемого, как огурец, корпуса. И, как единственное отличие, непонятные вычеканенные знаки вдоль правого борта, от носа до кормы.
– Не скажу, что мне нравится происходящее… – начал было Элмер Э. Татор, но был остановлен на полуслове.
– Никаких поводов для беспокойства, Эл, – промолвил Кратов. – Это ожидаемое событие. Я даже несколько удивлен затянувшейся прелюдией. И я очень скоро вернусь на то самое место, где сейчас стою.
– Да, я помню, – иронически заметил Татор. – Все затянется на сутки, не больше. Ты уже говорил.
– Но ведь до пятницы ты свободен, не так ли? – усмехнулся Кратов. – Кстати, какой сегодня день?
– Мы не на Земле, Кон-стан-тин. А как называются дни на Амрите, не было повода выяснить.
– У тебя будет на то время. Считай, что тебе и твоему экипажу выпал еще один незапланированный отпуск.
– Они и так уже разболтались свыше всякой меры, – проворчал Татор, глядя в сторону. – Было бы не в пример разумнее, чтобы к месту назначения тебя доставили мы, а не какой-то посторонний транспорт. Неизвестно даже, кто им управляет. Какой-то чертов Летучий Голландец.
Когда Кратов поймал себя на том, что в пятый раз намеревается заявить, что ему ничто не угрожает, все поняли, что прощание затянулось.
Они обменялись рукопожатием. Затем Кратов отсалютовал сбившемуся в понурую кучку экипажу «Тавискарона» (даже Брандт выглядел удрученным, что для него было вовсе нехарактерно) и направился к трапу чужого корабля. Он давно уже утратил представление о современных моделях космических аппаратов, в особенности иноземных. Даже сама принадлежность корабля к какой-то определенной цивилизации превратилась для него в неразрешимую загадку. А когда-то он мог установить это с одного, ну хорошо, с двух взглядов… Поэтому он благоразумно оставил бесполезные попытки воскресить былые навыки. Скоро все разрешится само собой.
Возле трапа его дожидались ксенологи-неразлучники Урбанович и Ветковский, все в тех же несуразных одеяниях по местной моде.
– Вы тоже летите? – осведомился Кратов.
– Ужасно хотелось бы, – признался Ветковский. – Невыносимо!
– Увидеть тектонов в естественной среде обитания! – добавил Урбанович, заводя очи к небу. – Это же мечта всякого ксенолога.
– «Привычное лицемерие есть порок, порождаемый либо врожденной лживостью, либо робостью, либо существенными нравственными изъянами»,[42] – значительным голосом промолвил Кратов.
– Это вы от малыша Санти подхватили привычку к цитатам? – сочувственно спросил Ветковский.
– И никакого лицемерия, – заверил Урбанович. – Всего лишь профессиональная деформация личности. Давно за собой замечаю и всячески борюсь с этим пороком. Мой психоаналитик скоро сойдет с ума. Если же принять во внимание, что это молодая женщина, и погружение в пучины ее психологии захватывает намного более, нежели в мои мелководья…
– К тому же тектоны – это было давно! – сказал Ветковский. – И очень поверхностно. Нас даже не пригласили к столу.
– Да и что там могли быть за столы! – подхватил Урбанович. – Консоме из лучистой энергии, сотэ из межзвездного эфира с блуждающими нуль-потоками. Такое меню способно отбить аппетит даже у кархародона…
– Иными словами, – сказал Ветковский почти серьезно, – вам, Консул, предстоит короткий скучный полет.
– За котором последует непродолжительное, но чрезвычайно познавательное общение.
– Мы будем лишены удовольствия развлекать вас своей болтовней.
– Но наше отсутствие в вашем жизненном пространстве с лихвой компенсируют тектоны, – сказал Урбанович. – Надеюсь, они оправдают все ваши ожидания… Наша миссия завершена, Консул. Были бы рады увидеться с вами при иных обстоятельствах, более располагающих к откровенности. А пока вынуждены самоустраниться из цепочки посредников, как избыточное и бесполезное звено.
– Если бы все поменьше интриговали, – сказал Кратов, – от этого звена можно было бы избавиться в самом начале.
– Тогда мы были бы лишены удовольствия сойтись накоротке, – сказал Ветковский.
– К тому же вы никак не реагировали на подаваемые вам сигналы, – сказал Урбанович. – Ломили напролом, как танк…