руживалась дивная картинка людей за работой. Системы корабля гудели чуть сильнее обычного. Свет мигал несколько чаще, чем всегда… хотя в штатном режиме он вообще никогда не мигал.
В перерывах между бросками Кратов успевал кое-как разглядеть изображение на экранах. Ничего способного порадовать пытливый взор стороннего наблюдателя там не присутствовало. То внимание, с каким вглядывались в экраны сами навигаторы, казалось удивительным и даже неестественным. Колонки бегущих цифр. Энергично вращающиеся объемные диаграммы. Всплески многомерных волновых графиков… Когда-то он не был сторонним наблюдателем. Когда-то он был драйвером, звездоходом, и вся эта непонятная тарабарщина на экранах была для него открытой книгой, понятной и увлекательной. Когда-то… целую вечность тому назад.
Голоса звучали непривычно резко и отрывисто. «Плюс двадцать мегаметров». – «Тангаж десять градусов, провожу коррекцию». – «Цель перекрыта, делаю повторный захват». – «Критический объем ошибок, нужно уходить». – «Уходим, мастер». – «Санти, Мадон, что с энергией?» – «На два выхода в субсвет с запасом, затем понадобится подзарядка». – «Хорошо, уходим». И ад пресекался. На какое-то время… Уходя из субсвета, корабль не погружался в экзометрию. Он оставался в лимбической области, где пространство уступало место дефициту классических метрик, но законы отсутствия законов не входили в полную силу. Здесь, в лимбике, зарождаются убийственные нуль-потоки, здесь же призраками дрейфуют их жертвы, мертвые корабли, высосанные и замороженные, а еще те, которым не хватило энергии вскрыть изнутри казуальный портал и выброситься в спасительный субсвет. Летучие Голландцы вселенной. Шанс на нежелательное соседство настолько мал, что никому в голову не приходит принимать его в расчет. Но в лимбике, в отличие от экзометрии, не все курсы параллельны, они все же пересекаются, хотя и где-то в безумной дали… «Как вы, Консул? – спросил Мурашов из своего кресла. – Не желаете успокоительного? Или, наоборот, стимулирующего? Я тут, грешным делом, задремал». Задремал он… Навигаторы, не оборачиваясь и, вполне возможно, позабыв о пассажирах, окончательно перешли с общепонятного человеческого языка на какой-то потусторонний жаргон, и это был не традиционный «экспо», темный для непосвященных социолект технарей, но что-то совсем другое, еще более заковыристое, чуждое языковых норм и традиций, а для Кратова, давно покинувшего драйверское сословие, абсолютно недоступное. Ничего он не желал. Ему было хорошо и покойно. Закрыв глаза, он и сам едва не провалился в сон посреди внезапного затишья. Как корабль в экзометрию…
5
…Он сидел на жесткой деревянной скамье, покойно сложив руки на коленях, и с отстраненным любопытством рассматривал висевшую на белой стене картину. Одну из многих, что были в этой галерее, занимая все свободные участки от пола до потолка, от мелких, в медальонных оправках на фарфоре, до заключенных в тяжелые бронзовые рамы, громадных, какие возможно было охватить взором лишь отступив на изрядное расстояние, и то в два-три приема. Он здесь бывал не раз, все эти картины были ему прекрасно знакомы, каким-то образом он ухитрился каждой, даже самой маленькой и непритязательной, в свое время уделить толику внимания. И хотя экспозиция постоянно пополнялась, он оставался ей верен, не пропускал ни единого вернисажа и был, очевидно, главным знатоком и ценителем коллекции, да и в скрытые от посетителей запасники тоже был вхож, пользуясь полным и безраздельным доверием попечительского совета галереи. Особенно если учесть, что означенный совет состоял из одного человека, которым же и возглавлялся. Из него самого. Картина, на которую он так долго и пристально смотрел, была из новых поступлений, и не очень понятно было, сохранит ли она место в постоянной экспозиции либо же по решению художественной комиссии из одного человека, чье имя ни для кого секрета не составляло, отправится в темную сухую прохладу запасников. Именно по этой причине у нее даже и рамки еще не было. На холсте, загрунтованном с нарочитой неряшливостью, угольным карандашом размашисто нанесены были абрисы напряженных человеческих фигур. Линии пересекались, одна фигура накладывалась на другую, каким-то образом ухитряясь при этом сохранять свою целостность, завершенность и обособленность. Фоном для композиции служили столбцы цифр, из каких-то неясных творческих соображений выписанные неоновыми красками, в хаотическом беспорядке, словно бы второпях и без всякого старания. Смысла в картине, не говоря уже о подтексте и художественной ценности, было немного. Так, проходной эскиз к замыслу, которому не суждено быть воплощенным. «Это можно исправить», – услышал он. Рядом, на той же скамье, в расчетливом отдалении, сидел еще один зритель. Что само по себе было удивительно, поскольку допуск в частную галерею выдавался однажды в день, и на сегодня этот лимит был уже исчерпан. Хотя, кажется, он упустил из виду, что членам попечительского совета и художественной комиссии специальных разрешений на посещение не требуется, и таким образом кто-то посторонний скуки ради воспользовался невостребованным допуском… «Исправить? Зачем? Да и что тут исправишь…» – «Исправить можно все. Было бы желание». – «Вы художник?» – «Не в большей степени, чем вы». – «Я даже домик с трубой нарисовать не сумею». – «Не принижайте своих творческих потенций. Я еще толком не осмотрелся, но уже вижу руку мастера». – «Какого еще мастера…» Ах да, за размышлениями он упустил из виду, что все сокровища галереи, даже самые сомнительные, при бесспорном наличии пары-тройки шедевров, принадлежат его кисти. Или карандашу. Угольку, мастихину, штихелю… чем там еще обыкновенно творят. «Вы же не думаете, что я позволю посетителям дорисовывать мои картины. Да, я не Ван Гог, не Сальвадор Дали, ни даже какой-нибудь там Малевич, но у меня тоже есть свое эстетическое достоинство». – «Чем вам досадил Малевич? Вы так и не прониклись вызовами „Черного квадрата“? Так „Квадратов“ было несколько, и не такие уж они были черные, если принять во внимание кракелюры. А про „Черный крест“ и „Черный круг“ вы знаете? А как вам его же „Красный квадрат“? – Незнакомец, похоже, куражился. Сидел он вполоборота, лицо скрыто было полами нелепой грязно-серой панамы, и весь он был выдержан в неприятной серой гамме. – Похоже, вы так и не погрузились в „Голубой космос“… хотя он, кажется, по непонятным дилетантскому сонмищу резонам изображен серым, как моя панама». – «Кичитесь своей эрудицией? Но она не лучшего пошиба. Наверняка заимствована из специализированных экспресс-курсов по классическому искусству». – «Я лишь хочу донести простую мысль: ни черта вы не знаете. Вы думаете, что начали что-то понимать, а это неправда. Вы смотрите на „Черный квадрат“ и видите лишь геометрическую фигуру. Вы смотрите на ключи и двери и видите лишь замочные скважины». – «Какие ключи? Какие скважины?! Если вы явились выразить мне свое неприятие…» – «Вот еще глупости! Впрочем, творец не обязан быть еще и мыслителем. Здесь полагалось бы принести извинения, – посетитель оторвал зад от скамьи, приложив пальцы к панаме в издевательском подобии салюта, – но вы, конкретно вы, не дождетесь. У меня всегда были сомнения в ваших интеллектуальных способностях, а нынче они многократно укрепились. Располагая такой замечательной экспозицией, вы оказались не в состоянии завершить ее сколько-нибудь состоятельным актом творения». – «Почему же завершить? – Он с усмешкой кивнул в противоположную от них сторону галереи, с незанятыми еще стенами. – Кажется, у меня есть пространство для роста». – «Пространство… – проворчал незнакомец. – Космос… Еще одна иллюзия. Мало вам иллюзий Призрачного Мира? Кстати, они нашли свое место в коллекции? Что-то не вижу… А, вот они. Как видите, и вы не лишены супрематического космизма. На что вы мне там указываете? На голые стены? Они могут так и остаться голыми. Вы находитесь в опасной близости к творческому тупику. Дело может обернуться настолько неприятным образом, что очень скоро вам придется гвоздем выцарапывать свои инициалы на этих стенах». – «Если только?..» – выжидательно осведомился он. «Что – если только?» – раздраженно переспросил незнакомец. «Вы же не просто так сидите рядом со мной и оглашаете какую-то глубокомысленную инвективу». – «А что, если просто так?» – хмыкнул пришелец. «Н-ну… Так не бывает. Так не бывало никогда». – «Все однажды случается впервые. Иногда ожидаешь какого-нибудь прорыва, выстраиваешь завышенные ожидания, а все оборачивается сущей банальщиной, ерундовиной… когда упираешься в непреодолимую крепостную стену, таранами битую, огнем тронутую, ломишься в нее, кулаки обдираешь… и вдруг чуть поодаль, в тенечке, находишь неприметную дощатую дверку, калиточку, незапертую даже, потому что обитателям крепости тоже иной раз нужно как-то пополнять припасы и обновлять генофонд». – «Выход из творческого тупика?» – усмехнулся он. «В какой-то мере, – согласился незнакомец. – И прямая дорога к новым вызовам. В новые тупики…»
6
– Так мы целый год будем топтаться на месте, – сказал Феликс Грин.
– Что вы предлагаете? – терпеливо спросил Элмер Э. Татор.
– Войти в субсвете в область притяжения Одиннадцатого, и пусть сам втянет нас внутрь.
– А если наткнемся на ротатор? Мы его не видим, а он…
Белоцветов со своего места счел уместным для общей разрядки вбросить реплику:
– «Видишь суслика? И я не вижу. А он есть!»
Древний, доледниковых еще эпох, анекдот внезапно породил взрыв благодарного смеха.
– Per citella ad astra, – меланхолично ввернул Мадон.
– Что-что?! – удивился Грин.
– Это по-магиотски: через сусликов – к звездам.
– То-то я слышу, латынь довольно корявая, – с видом знатока заметил Мурашов.
– Так что там насчет Одиннадцатой и этого… суслика? – напомнил Татор.
– Я склоняюсь к мнению, – серьезно отвечал Грин, – что мы его не видим потому, что его рядом с Одиннадцатой действительно нет. Он там и не нужен. Умножение сущностей сверх необходимого. Одиннадцатая – периферийное светило, в прекрасном гравитационном взаимодействии второго уровня с Двенадцатой и звездами внутренних контуров, у нее даже планет не наблюдается…