– Когда мы закончим с кораблем, – вмешался Кратов, – у нас будет немного свободного времени. Совсем немного, но вы, Санти, успеете удовлетворить свое любопытство.
– Благодарю, патрон! – обрадовался Белоцветов.
– Только не называйте меня патроном, Санти, – терпеливо поправил его Кратов.
– Хорошо, босс, – немедленно парировал тот.
– Роман, – вдруг быстро и невнятно проговорил Татор, – вы сошли с ума!
– Ну уж нет, – сказал Мурашов. – Noli me tangere![59] Я их через всю Галактику контрабандой пер! Не прощу себе, если не обкатаю сейчас эту планетку…
– На командирском «архелоне» что-то происходит, – тревожно сообщил Мадон.
Белоцветов засмеялся.
– Док прихватил с собой лыжи, – пояснил он.
– Точно, он спятил, – убежденно сказал Мадон. – Я давно это за ним замечал. У кого-нибудь на этой калоше есть бинокль?
– У меня есть, – ответил Кратов, вытягивая из-под меховой куртки прибор.
– A, merci, – невнятно проговорил Мадон (как обнаружилось, в минуту тревоги он легко переходил на родной язык) и вперился в далекую синюю кляксу на белом снегу.
Белоцветов лукаво покосился на Кратова и опустил руки на пульт. «Архелон» слегка покачнулся и, сильно задрав корму, двинулся вниз по склону. Мадон с недовольным вскриком завалился вперед и повис на страховочных лапах, но бинокля, к счастью, не выпустил.
– Свинарник! – с чувством произнес Татор. – Бардак! Можно управлять чем угодно, но как можно управлять бардаком?! На этой планете кто-нибудь прислушивается к моим приказам?
– Угу, – отозвался Кратов. – Я прислушиваюсь. Мне это даже нравится. Но я всего лишь пассажир, и это академический интерес.
– Спасибо, – сказал Татор. – А остальных я, в крайнем случае, могу просто расстрелять… – Белоцветов хихикнул, но «архелон» не остановил. – Как там поступали в прежние времена… вздернуть на рее. Или лишить доли вознаграждения по контракту.
Платформа резко затормозила и зависла над склоном, сохраняя крутой дифферент на нос. Потом неспешно и, как показалось Кратову, без участия водителя выровнялась.
– А я так вовсе ни при чем, – быстро сказал Мадон.
– Да будет вам, мастер, – сказал Белоцветов с некоторой обидой. – Сразу уж и лишить… Сами же говорили: полная биологическая нейтральность!
– Порядок на то и порядок… – начал было Татор.
– Смотрите, что творит! – закричал Белоцветов, и все обернулись.
Черепаха накренилась, пробороздила бортом нетронутую снежную гладь холма и не без усилия избежала опрокидывания. Никто не обратил на это внимания.
Крохотная фигурка в кислотно-желтом скафандре (базовый режим мимикрии отключен по каким-то личным соображениям демонстративного свойства) стремительно летела по направлению к кораблю, выписывая петли и закладывая умопомрачительные виражи. Позади нее в воздухе висел, долго не опадая, сверкающий снежный шлейф.
– Мировой рекорд, – сказал Мадон завистливо. – Книга Гиннесса. Первый человек, вставший на лыжи в скафандре высшей защиты «галахад».
– Я тоже так хочу, – объявил Белоцветов. – Только не умею.
– И бьюсь об заклад, ничего ему за это не будет, – добавил Мадон с обычной своей сварливостью.
Мурашов был уже внизу. Завершив свой головокружительный спуск пижонским разворотом, он теперь копошился возле корабля. Кратов отнял бинокль у Мадона – тот недовольно зашипел, но смолчал. Мурашов без большой спешки катил вдоль серого, в глубоких складках, как у пожилого кита, борта «гиппогрифа», временами озираясь.
– Что уж теперь-то… – проговорил Белоцветов, и платформа прянула с места.
– Конюшня! – провозгласил Татор. – Клоака! Черт вас всех дери, я тоже спускаюсь. Грин!
– Слушаю, мастер.
– Все зонды – к месту встречи. И смотреть в оба!
– Сделано, мастер.
– Роман, – позвал Кратов. – Что там у вас происходит?
– Странное ощущение, – откликнулся Мурашов. – Как если бы… не знаю, как и выразить…
– Вы уж постарайтесь, док, – едко посоветовал Мадон.
– Такое ощущение, что меня разглядывают.
– И оно тебя не обманывает, – сказал Белоцветов. – Уж поверьте, мы с вас глаз не сводим!
– Не так, – сказал Мурашов. – Как будто меня разглядывают… э-э… без удовольствия.
– А кто же вы, девушка, чтобы вас разглядывать с удовольствием?! – фыркнул Мадон.
– Прекратить вольнотреп! – негромко, но жестко потребовал Татор. («Где он подцепил это любимое словечко покойного Пазура? – удивился про себя Кратов. – Или в командирском цехе гуляет свой собственный словарик крепких выражений?») – Феликс?
– Мастер, да все спокойно! – с некоторым раздражением сказал тот.
– Ладно, – проворчал Татор недоверчиво. – Спокойно так спокойно… Роман, прекратите метаться. Стойте на месте и ждите нас.
– Сделано, мастер, – сказал Мурашов.
– Что-то мне здесь не нравится, – проговорил Мадон. – И зря мы не захватили с собой оружие.
– Отчего ты так в этом уверен? – удивился Белоцветов.
– Консул, вы ничего от нас не утаили? – спросил Мадон. – Я имею в виду характер груза?
– Голубой контейнер массой пять тонн, – прикрыв глаза, напомнил Кратов. – Полностью герметичный и представляющий собой сложную высокотехнологичную аппаратуру… медицинского назначения. Я отвечаю за свои слова. Груз абсолютно безопасный практически во всех смыслах. Если, конечно, не уронить его на себя. Или не привести в действие.
– А что будет, если его привести в действие? – не успокаивался Мадон.
Кратов не ответил.
– Или он придет в действие самопроизвольно?
«И действительно, – вдруг поразила Кратова неприятная мысль. – Я ведь и не помню, как уходил оттуда. И чем этот голубой контейнер… „походный салон-вагон Его Императорского величества“, как назвал его Стас Ертаулов… был в тот момент занят. Возможно, я только думал, что он прекратил свою работу. А на самом деле он работал вовсю и лишь притворялся безжизненным. И работал все эти двадцать лет. И никто, кроме его создателей, не ответит мне сейчас на вопрос об источниках его энергии, о продолжительности их срока службы. А Пазур мне тогда не сказал, как его остановить. И я даже не знаю, как он должен выглядеть в отключенном состоянии…»
– Роман, – сказал он, – если вам что-то сильно не понравится в своих ощущениях, немедленно уносите ноги. Без всякого геройства!
– Ох, что-то здесь не так, – простонал Мадон.
– Заткнись! – вдруг рявкнул Белоцветов. – Что ты заладил?! Если уж тебе вовсе невмоготу, так я могу высадить тебя здесь. До «Тави» недалеко, дотрюхаешь пешком.
– Я не боюсь, – сконфуженным тоном сказал Мадон. – Просто ненавижу неопределенность. Если есть какая-то опасность, пускай мне об этом сообщат заранее, и я буду готов. А не баюкают всякими побрехушками насчет биологической нейтральности…
– Там не должно быть никаких опасностей, – сказал Кратов сквозь зубы. – Никаких! Так мне обещал астрарх, а у астрархов нет обычая давать ложную информацию.
«Во всяком случае, я все еще на это надеюсь», – мысленно прибавил он.
– Успокойтесь все, – промолвил Мурашов. – Наверняка мне все это кажется. Сознание человека устроено таким образом, что не терпит чересчур больших пустот, и стремится заполнить их собственными призраками. А где взять еще большую пустоту, чем целая и совершенно пустая планета?
– С разбросанными в произвольном порядке металлическими объектами, – ввернул Мадон.
– Доктор Кларк был бы счастлив, – хмыкнул Кратов.
– Голос пустоты! – с энтузиазмом подхватил Белоцветов. – Такое бывает. Однажды я куковал в одиночестве на орбитальной базе…
– И кто же это мог доверить такому раздолбаю целую орбитальную базу? – произнес в пространство Мадон.
– Так уж вышло. База подлежала консервации, и образовался шестичасовой лаг между отлетом последней смены ремонтников и прибытием ликвидационной комиссии… Чего я там только не наслушался! И дети плакали, и женщины визжали, и кто-то занимался любовью за стенкой… стенка была полуметровая, бронированная, с поглощающим заполнителем, но я слышал все вздохи и охи, и, по-моему, их там было трое… под конец в коридоре кто-то сплясал качучу, а еще кто-то с большим чувством и совершенно без слуха спел «Miserere» в интерпретации Озмы.
– Да ты сам же и спел, – недоверчиво сказал Мадон.
– Ты же знаешь, что я, будучи в состоянии полной душевной гармонии, обыкновенно пою «Летят утки», – возразил Белоцветов незлобиво.
Платформа одолела наконец показавшийся бесконечным спуск, пересекла оставленную Мурашовым лыжню и бодро вкатила на ровную площадку под брюхом корабля между раскинутых посадочных опор.
– Интересно, кто об этом позаботился? – спросил Мадон. – Я имею в виду опоры. На мертвом-то корабле…
– Какой-нибудь посмертный рефлекс автоматики, – предположил Белоцветов. – Скажите, босс, у вас там были когитры?
– Разумеется, были, – проворчал Кратов. – Не воображайте о том времени бог весть что… И нужно вам знать, Алекс, что у «гиппогрифов», предназначенных для посадок лишь на безатмосферных небесных телах, опоры вообще не убирались. Видите, как они оплавлены?
Мадон присмотрелся.
– А нельзя ли нам отъехать подальше? – спросил он самым невинным тоном.
К ним приблизился Мурашов, с парой коротких лыж и изогнутыми для скоростного спуска палками под мышкой. На бровях его застыл иней.
– Воля ваша, – сказал он, – «голос пустоты», и все такое… но я что-то слышу.
– Это ты мои мысли принимаешь, – уверил его Белоцветов. – Мою черную зависть. Я тоже хотел бы вот так, на лыжах, и чтоб не кубарем последние полкилометра.
Все звездоходы могли ощущать эмофон собеседника. Сам Кратов исключением не являлся. Но Мурашов был эмпат, к тому же прошедший специальную медицинскую подготовку, и его возможности никак нельзя было сравнивать с заурядными. И хотя он упорно и даже с некоторой усталостью отрицал это замечательное свойство, его искренность вызывала сомнения. Поэтому в его присутствии хотелось думать лишь о пустяках либо забить себе голову какой-нибудь липучей мелодийкой. Или хотя бы классической фоновой мыслью о белой обезьяне.