На другом конце стола все еще продолжалось обсуждение футбольного стиля «Медведей», тогда как на нашем ненадолго повисла пауза. А потом…
– Иногда я от этого просыпаюсь посреди ночи, – сказал дядя Орвилл.
– Все чуть не закончилось хуже некуда.
– Ну да, конечно… но кроме того…
– Что?
– Да ничего, – ответил дядя. – Только вот иногда мне снится, что я на месте того паренька. Болтаюсь в километре над землей, намертво вцепившись в фал.
И я понял, совсем как у нас в школе.
21. радостные девственники
Намертво вцепившись в рюкзак, я лавирую в школьном коридоре среди клубящейся толпы.
– Я решил вернуть в обращение duh[12], – говорит Алан, вручая мне буррито.
Завтрак в семье Оукмен обычно составляют новинки из области переработки льняного семени – какая-нибудь бурда, которую папа тестирует на нашей семейке лабораторных мышей, прежде чем официально включить в рабочее меню. Поэтому с утра желудок у меня чаще всего бурчит, как гризли, когда я наконец получаю сообщение от Алана: «Срочный прием заказов, йо! Буррито или бутер?»
– В каком смысле ты вернешь в обращение duh? – спрашивает Вэл.
Алан, ясное дело, сразу лезет в бутылку:
– Что тут непонятного?
На что Вэл возражает:
– Нельзя вернуть в оборот слово, которое никогда не было в ходу.
– Я тебя умоляю, Вэл, – драматично вздыхает Алан. – Duh очень даже было в ходу.
Традиция родилась с первого же года старшей школы: мы встречались у дверей и вместе шли в другой конец здания, где незанятые металлические шкафчики образуют своего рода закуток, который мы прозвали альковом. Там мы втроем усаживались на пол спиной к стене, вытягивали ноги, едва не задевая пробегающих мимо школьников, и возбужденно спорили о том, кто с кем, кто что сказал или сделал, или не сказал и не сделал, или, «господи боже, представляете», что случилось или не случилось, «ну просто смешно», или «ужасно», или «нечестно», или «скучно».
В алькове нас обычно наполняла уверенность, что здесь и сейчас мы проживаем лучшие дни нашей жизни.
– Ладно, – говорит Вэл, пока мы скидываем рюкзаки и располагаемся на полу. – Если ты решил возродить duh, то я верну «клево».
– Телеграмма-молния, – откликается Алан, – «клево» никогда не выходило из употребления.
– Сам факт, что ты упомянул телеграмму-молнию, лишает тебя права рассуждать, что в ходу, а что нет.
Я жую буррито, уставившись невидящим взглядом в бушующую поодаль толпу школьников и радуясь бессмысленной болтовне Алана и Вэл. Благодаря ей сохраняется иллюзия привычной жизни, и даже если это только иллюзия, она хотя бы отвлекает от «скелета в шкафу»: как наши пути разошлись на вечеринке у Лонгмайров два дня назад, о чем мы с тех пор ни разу не упомянули.
Вэл слегка толкает меня в бок:
– Эй, у тебя все еще отходняк или как?
– Хм… нет.
– Ты как-то отключаешься.
– Извини, – отвечаю я, – печаль уходящего лета, наверное. Да еще наткнулся утром на Тайлера, так что весь день пошел насмарку, даже не начавшись.
– На Тайлера Уокера?
– Мэсси.
– О боже, – говорит Вэл. – Да уж, сурово.
– Дай угадаю, – вступает Алан. – Его потянуло на излюбленную тему? Насчет того, что ты педик, или щелкаешь целки как орешки, или у тебя маленькая сосиска?
– Прямо в точку.
Вэл морщится:
– Ну я вас умоляю.
– Тайлер неисправимый говнюк, – заявляет Алан. И добавляет с полным ртом: – И очень жаль, потому что внешне он весьма миленький.
– Держи карман шире, – ухмыляется Вэл, а ее брат в ответ целует свой бицепс и звучно рыгает.
– Если серьезно, – добавляет он, – попробуйте найти того, кто с таким упорством и безо всякого знания предмета заводил бы разговоры о сексе, как Тайлер Мэсси. Один из самых печальных девственников на свете.
– А Ной тогда, по-твоему, кто? – спрашивает Вэл, кивая на меня. – Радостный девственник?
Алан перестает жевать:
– Где я это уже слышал?
Я разглядываю носки ботинок и раздумываю, краснеют ли ноги от смущения.
– Девятый класс. В подвале у вас дома.
Алана начинает разбирать неудержимый хохот. Вэл удивляется, что смешного, и тогда Алан рассказывает ей о старой заморочке, когда в девятом классе ему выпал особенно неудачный день и все обзывали его особенно злобно, так что он по возвращении домой решил посвятить выходные обращению в традиционную ориентацию.
– Ага, гениальная идея, – говорит Вэл.
Алан стряхивает крошки с рубашки:
– Ну и что, Вэл?
– И что ты сделал?
Алан не в силах справиться с хохотом, поэтому продолжаю уже я:
– Он подумал, если посмотреть, ну в общем… порно для… гетеросексуалов… – Зовите меня ханжой, но меня смущает последнее слово, хоть я сам как раз из них. – Короче, ты, наверное, в курсе, что ваши родители подписаны на «Синемакс»[13].
– «Синемакс»? Да ты шутишь, – говорит Вэл. – Про Интернет слыхал когда-нибудь?
– А ты слыхала про родительский контроль? – вступает Алан. – Про историю поисков, веб-фильтры и все такое?
– Не говоря уже про вирусы, – добавляю я.
Вэл качает головой:
– Вы прямо как младенцы, аж слеза наворачивается от умиления. Погодите, а при чем здесь радостные девственники?
Я снова утыкаюсь взглядом в ботинки:
– Так назывался фильм в тот вечер.
Вэл и Алан корчатся от смеха, и мне ничего не остается, как присоединиться к ним.
– Значит, какие-то идиоты начали обзываться, – говорит Вэл, переводя дух, – и ты решил, что пора заняться конверсионной терапией?
– Во-первых, мне было всего четырнадцать, – оправдывается Алан. – А во-вторых, они не просто обзывались. Помнишь, как я раньше фанател от «Железного человека»?
– Раньше?
– Тони Старк круче всех, Вэл. Всегда с новой подругой, и… ну не знаю, вряд ли мне подвернется в качестве ролевой модели крутой супергерой-гей.
Тут подходит Джексон из нашей команды, парень под два метра ростом, и спрашивает, как поживает моя спина.
– Вроде получше, – отвечаю я и добавляю для равновесия: – Посмотрим, как пойдет.
Джексон по-приятельски тычет кулаком в плечо сначала Алана, потом меня.
– Будь здоров, чувак, – говорит он, после чего испаряется вместе с нашим беззаботно-веселым настроением.
Иногда я подозреваю, что Вэл и Алан догадываются: со спиной у меня все в порядке. Мы так давно дружим, что с тем же успехом можно притворяться перед зеркалом, рассчитывая обмануть самого себя. Впрочем, если они и знают правду, то не подают виду.
По трансляции звучит песня – через две минуты нужно быть на местах. Мы собираем вещи и молча отправляемся по кабинетам. Я пытаюсь представить, как все было раньше, пока начальство не разделило расписание на две смены и все начали пользоваться шкафчиками, потому что на каждый день приходилось больше четырех уроков. (Если слишком углубиться в тему, становится грустно. Пустые бесполезные железные шкафчики. Почему-то они наводят тоску.)
Алан наклоняется, чтобы завязать шнурок, оглядывается через плечо на собственный зад, потом на меня:
– Любуешься, а?
– Мечтать не вредно, – отвечаю я.
– Господи, – говорит Вэл, – ну точно как дети малые.
– Нет уж, извини, – возражает Алан. Он выпрямляется, и мы идем дальше. – Мы с Но гиганты среди карликов. Верно, Ной?
– Ты и правда высокий.
– Несгибаемые реликты более совершенной эпохи.
– Алан, у тебя между зубами зеленый перец застрял. – Вэл тычет пальцем ему в рот.
Он выковыривает перец ногтем и скрывается в кабинете.
Прежде чем последовать за ним, Вэл говорит мне:
– Твой лучший друг – идиот, ты в курсе?
– Дык.
– Клево.
22. dinge beginnen für Norbert weirden zu bekommen [14]
Некоторые вещи доходят не сразу, но с течением дня я все больше приближался к их пониманию. Первая пара, за ней вторая, третья, и чем дальше, тем меньше я понимал.
«Помнишь, как я раньше фанател от „Железного человека“?» – «Раньше?» Будто утром мне в мозг посадили эти две фразы, как семена, и теперь, к уроку продвинутого немецкого, из них выросло целое дерево.
– Шлагбаум, полтергейст, претцель, блицкриг…
Герр Вайнгартен упивается своей ежегодной речью в первый учебный день, в которой перечисляет неизбежные преимущества немецкого языка над английским. Поскольку факультатив длится четвертый год, остались только самые крепкие орешки: не считая одного новичка, все мы здесь с самого начала.
– Бутерброд, бухгалтер, гауптвахта, шаденфройде – вот лишь немногие примеры заимствований из немецкого языка.
Дэнни Динглдайн тянет руку. Весь класс хихикает, как делает в ответ на любую выходку Дэнни Динглдайна. Дэнни вызывает смех даже без всяких усилий со своей стороны, что за долгие годы, подозреваю, не раз спасало его от взбучки.
– Слушаю, Динглдайн, – говорит герр Вайнгартен.
Мы хихикаем.
– Ага, здрасьте всем, – начинает Дэнни Динглдайн. Снова хихиканье. – А я вот не знаю, что такое шаденфройде.
Новенький тоже поднимает руку, но не собирается ждать, пока его вызовут:
– Это когда получают удовольствие от неприятностей другого. Буквально переводится как «злорадство».
Тревога, тревога, среди нас всезнайка! Мы переглядываемся, понимая, что́ стоит на кону. Три года мы целенаправленно создавали среду, где можно работать по минимуму, совместными усилиями занижая стандарты, пока самый начальный уровень не превратился в норму.
А теперь новичок может одним махом свести на нет все наши труды.
Герр Вайнгартен шокирован, как любой учитель, впервые за последний десяток лет встречающий ученика, добровольно вызвавшегося ответить на вопрос. Он хвалит новенького за правильный ответ и в награду предлагает выбрать немецкое имя на текущий учебный год.