Когда слезы иссякают, Вэл говорит:
– Мы тебя любим.
– Любим, – кивает Алан.
Я вытираю глаза и пытаюсь успокоиться, но вместо этого:
– Не верится, что вы уедете. – Не знаю, это ли подразумевала Вэл, когда предлагала говорить прямо, но вот… – Не хочется верить.
– Поехали с нами, – предлагает Алан, и Вэл его поддерживает:
– Мы пока сами не знаем, возьмут нас или нет, но если возьмут… ты тоже мог бы поехать.
Иногда я чувствую себя гостем в доме незнакомцев, которые меня почему-то любят, и когда я вижу просторный задний двор, то думаю: вот куда мне надо. И выхожу из дома. Но, оказавшись в одиночестве на заднем дворе, я оглядываюсь на дом, полный любящих людей, и пытаюсь сообразить, зачем же я сюда вышел.
Может, я и правда поеду в Лос-Анджелес. Но в глубине души я опасаюсь, что это всего лишь очередной двор.
– Вы правы, – говорю я. – Правы во всем. Я отстранился. Я хреновый друг, и мне стыдно.
– Откройся нам, – просит Вэл. – Что бы ни случилось, мы поможем.
И, глядя на нее, я понимаю: если мы не те, какими были раньше, это еще не означает, что мы не сможем стать ближе.
Я делаю глубокий вдох и начинаю:
– Все началось на вечеринке у Лонгмайров…
То ли приближение суровой чикагской зимы, то ли надвигающийся суровый День благодарения в кругу семьи вызывает у всех необоримую потребность выяснить отношения.
– Нам надо поговорить, – сообщает мама буквально на следующее утро после моей исповеди перед Аланом и Вэл. Не говоря о том, что сегодня понедельник и солнце едва взошло.
– Я помню, мам. Мы условились на День благодарения. У меня еще как бы неделя.
– Я не о том, – возражает она, наливая себе кофе. – В смысле, да, у тебя еще неделя. Но я про другое.
Из-за угла появляется отец, рыча, как медведь:
– М-м-м… Коф-ф-ф-фе-е-е-е… – Он наливает себе целую кружку с энтузиазмом Августа Глупа на шоколадной фабрике Вилли Вонки.
– Ладно, – продолжает мама. – У тебя в комнате, надеюсь, по-прежнему полный порядок?
– Да, а что?
– Хорошо. Завтра к ночи приедет Орвилл.
– Вот как?
– Наверное, доберется на такси, – объясняет мама, – но очень поздно, мы уже будем спать. Я сказала ему, чтобы входил сам. Кстати, надо не забыть отключить сигнализацию.
– Мам?
– Что?
– Может, пора объяснить, как чистота моей комнаты связана с приездом дяди Орвилла?
– А… Я разве не сказала? Он будет спать у тебя.
У меня вырывается:
– С какого перепугу?
– Следи за тоном, – встревает в разговор папа.
– Я ведь не могу его поселить в гостевой комнате, верно? – говорит мама, стрельнув глазами в сторону отца.
В нашем доме две гостевые комнаты, и обе постепенно и безвозвратно превратились в кладовки для папиных кулинарных запасов.
– А я где буду спать? – спрашиваю я.
Мама указывает на диван в гостиной торжественным жестом ведущей телешоу, демонстрирующей некий фантастический приз.
– Ну или в подвале, как скажешь, – добавляет она.
– Ладно.
Она делает паузу и склоняет голову набок:
– Ной, тебя что-то беспокоит?
– Вообще-то, я не в восторге от идеи поселить дядю Ор-вилла в…
– Нет, я хотела сказать… – И вдруг мама уже рядом и сочувственно обнимает меня: – Похоже, в последнее время ты… ну не знаю… сам не свой.
Я не говорю вслух, но думаю: и не я один. С первого учебного дня, когда утром я спросил ее про шрам, мама держится со мной как с далеким родственником.
– Если что-то не так, ты всегда можешь рассказать нам, – предлагает она.
– Знаю, мам.
Мы все еще обнимаемся, и я чувствую ее запах, льну к нему и впитываю, пока можно.
Она отводит мою челку и целует в лоб:
– Дядя Орвилл, конечно, иногда ведет себя несколько… эксцентрично, но…
Папа негромко хихикает, потом понимает свою ошибку и поспешно сует нос в холодильник:
– Ужас, кажется, у нас кончается морковное масло.
– Орвилл очень милый, – продолжает мама, свирепо глядя на отца, набирающего охапку моркови из нашего промышленных размеров овощного ящика, чтобы восполнить опасно снизившийся уровень запасов морковного масла. – И даже если нет, он все равно член семьи. – Она шарит в сумочке в поисках ключей, находит их, снова целует меня в лоб и добавляет уже возле двери: – А любителям морковки поцелуев не будет.
Отец с лучезарной улыбкой вытаскивает кухонный комбайн, ставит кастрюлю воды кипятиться и начинает строгать морковь. Он в своей стихии.
– Большие планы на сегодня, Ной?
– Не настолько большие, как у тебя, судя по размаху.
– Хорошо быть молодым и дерзким.
– Молодым и каким?
– Как насчет прогулять разок и помочь своему старику? Сейчас начнется самое интересное.
Я забираю куртку со стойки:
– Лично я предпочитаю яблочное масло.
– Ха, яблочное масло. Любительщина.
Я направляюсь к выходу:
– Успехов с морковкой, папа.
Последнее, что я слышу, прежде чем закрыть входную дверь, – сочный хруст.
48. жизнь и годы мистера Элама
Неделя за неделей у меня перед носом закрывалась дверь, и теперь я перехожу к новой, чуть более активной тактике в отношениях со стариком Зобом. Идею подсказала Вэл, и неизвестно, сработает ли она, но скоро проверим.
Старик Зоб появляется из-за угла как по часам. Я спрыгиваю с капота и подхожу, только на его традиционное «Ну, парень, чего застрял?» я отвечаю:
– Должен предупредить, сегодня я зайду внутрь.
Он ничего не отвечает, даже не подает виду, что услышал, и наша прогулка продолжается, как обычно. Мы поворачиваем направо по Эшбрук, дом уже близко, и сердце у меня колотится, будто я провожаю до крыльца новую подружку и собираюсь попытать счастья на первой же ступеньке. Мельком смотрю на зоб, который сегодня кажется больше, весь такой крупный и важный – еще крупнее и важнее обычного, – потом иду по узкой каменной дорожке к дверям гостиницы «Амброзия» и вверх по ступенькам.
Я совсем рядом.
Старик Зоб набирает код и открывает дверь:
– Дамы вперед.
После долгих недель ежеутреннего прохладного приветствия из четырех слов сегодня хватает всего двух, чтобы прочувствовать непростую, но теплую душу старика Зоба.
Несколько лет назад я жил по обмену в одной семье в Бостоне. Две недели в старинном особняке. «Амброзия» очень его напоминает – до мелочей, – и не только визуально и стилистически, но и запахами (старых книг и травяного чая) и звуками (скрипящего дерева и тяжелой вековой тишины). Если снаружи домик смотрится как старинная игрушка, то внутри и подавно. Потемневшая дубовая отделка, красные ковровые дорожки, потрескивает огонь в гостиной в двух шагах от вешалки – интерьер выглядит даже чересчур ретро.
– Приветствую, мистер Джордж, – слышится женский голос из гостиной.
Старик Зоб бормочет что-то невнятное, трясет головой и ведет меня по лестнице наверх.
Лестница тоже точно такая, как в бостонском особняке, – полагаю, все такие дома строились примерно в одно и то же время и в одном и том же архитектурном стиле.
Второй этаж, конец коридора, последняя дверь налево – старик Зоб вытаскивает старый ключ, вставляет в замочную скважину, поворачивает до звонкого щелчка и распахивает дверь.
– В обуви нельзя, – объявляет он, снимая ботинки.
Поскольку мы в гостинице, я ожидал, что за дверью окажется одна комната, но тут целая квартира.
– Я скоро вернусь, – говорит старик Зоб. – Ничего не трогай.
Он шаркает прочь, пока я развязываю шнурки и оглядываюсь по сторонам. Здесь совсем другой запах: густой, сладковатый, с нотами кедра. Одинокое кресло стоит у камина перед громоздким телевизором; позади кресла располагаются бар с напитками и два набитых битком книжных шкафа, корешки поблескивают серебром и золотом. Все стены, кроме той, что заслонена шкафами, увешаны фотографиями: в основном горы, леса, поля, животные. Людей нет. Одну полку занимают сувениры: бейсбольные карточки, помещенный в рамочку билет с автографом Мухаммеда Али, баскетбольная карточка с подписью Майкла Джордана, вымпел «Чикаго кабс»[27] с Мировой серии 1945 года.
– Ух ты!
– Болеешь за «Кабс»?
Старик Зоб стоит над баром, разглядывая ряд дорогих с виду бутылок виски. Некоторые полны, но в большинстве осталось на донышке, и теперь мне бросается в глаза, насколько слабым выглядит старик, словно из него вылили содержимое, как из его бутылок, и осталось всего несколько капель.
– Ага, – отвечаю я. Учитывая критический уровень папиного восторга перед «Кабс», любимую команду мне выбирать не пришлось.
– Тогда ты, наверное, знаешь, что случилось в сорок пятом?
– Конечно. Проклятие козла.
Старик Зоб выбирает бутылку, щедрой рукой наливает виски в стакан и протягивает мне:
– Не выигрывали с девятьсот восьмого и решили, что наконец дождались. – Он наливает себе и шаркает к креслу, которое принимает его, как потертая бейсбольная перчатка. – Знай я тогда то, что знаю сейчас… как далек я от истины, сколько лет еще придется ждать…
Я осторожно отпиваю виски и рассматриваю одну из бейсбольных карточек в рамке: на ней молодой парнишка в майке с вышитыми спереди буквами «NY». Карточке, наверное, лет сто, и, насколько я могу судить, это единственная бейсбольная реликвия, не относящаяся к «Кабс». Внизу на ней значится фамилия «Меркл».
– Люди думают, что проклятие началось с чертова козла, – говорит старик Зоб, – но я-то знаю правду.
Он тянет виски, смакует его и, похоже, погружается в воспоминания. Когда он поднимает взгляд, у меня возникает чувство, что он забыл о моем присутствии.
– А ты странный парнишка, нет?
– Ну… вроде нет.
– И часто ты таскаешься домой к незнакомцам?
В точку. Прошлый раз, когда я пил спиртное, я оказался в гостях у Ротора. Не самая хорошая привычка.
– Никогда не видал, чтобы кто-то жил в гостинице, – говорю я.