– Кстати, как там «Медведи»?
– Алан!
Мисс Амброзия жестом успокаивает меня:
– Завтра большая игра. Давали бы двадцать пунктов, я бы поставила на аутсайдера. Лучшая защита с восемьдесят пятого года, но атакующая линия как решето, вы согласны?
Алан бросает на меня косой взгляд, потом тянет:
– Ла-а-адненько. Но мы ведь не будем говорить о футболе? Я просто хотел выпендриться.
– Алан!
– Ничего страшного, – улыбается мисс Амброзия. – Мне нравится видеть реакцию молодых людей, когда они обнаруживают, что я разбираюсь в спорте. Футбол и правда моя слабость. Весьма стратегическая игра. Не говоря уже про разбитые головы. – Мисс Амброзия полна сюрпризов. – Значит, обойдемся без футбола, – говорит она. – Какой вид спорта вы предпочитаете?
Сидишь вот так в гостиной, болтаешь о спорте с пожилой владелицей гостиницы, ожидая, пока заварится крупнолистовой чай, и гадаешь: это жизнь такая стремная или дело в тебе самом?
– Мне нравится бейсбол, – отвечаю я.
– «Кэмп кабби», йо.
Мисс Амброзия смотрит то на меня, то на Алана:
– «Кэмп кабби»?
Я совершенно забыл про «Кэмп кабби».
– Да ерунда. Когда мы были маленькими, мой папа устроил нечто вроде клуба, чтобы из нас выросли настоящие фанаты «Кабс».
– На нем сработало волшебно, – добавляет Алан, – а на мне не особенно. То есть, конечно, я немножко нахватался из разных видов спорта. Вот, например, футбол. Я знаю, что такое тачдаун.
– Начало хорошее, – подбадривает его мисс Амброзия.
– И пожалуй, что такое даун.
– Весьма проницательно, – отмечает она.
– Или вот мячики в теннисе, – продолжает Алан, и на лице у него проступает хитрая улыбка. – Я отлично разбираюсь в мячиках.
Не дожидаясь, когда он перейдет к дежурным пошлым метафорам на спортивные темы, я перебиваю:
– Мисс Амброзия…
– Можно просто Амброзия, – предлагает она.
– Ладно. Амброзия. Спасибо огромное за чай и беседу, но мы пришли к мистеру Эламу. Я не могу вам подробно…
Тут на запястье у Амброзии пищат часы, и она снова переходит к активным действиям. Не успеваем мы с Аланом опомниться, как уже держим на коленях маленькие блюдечки, изо всех сил стараясь не опрокинуть чашки.
– Чистый, – говорит Амброзия, пригубив чай. – Единственное слово, которое подходит для описания хорошей чашки чая. Как он вам на вкус?
Я кашляю и вытираю губы рукавом:
– Очень чистый.
– Чистый, как первый снег, – бубнит Алан вполголоса.
– Алан!
– Будь любезен, перестань произносить мое имя таким тоном.
– Будь любезен, повзрослей хотя бы на полчасика. – Для вящей убедительности я делаю гигантский глоток, неизбежно обжигая язык и глотку.
Амброзия тепло улыбается поверх чашки:
– Вы мне нравитесь, ребята. Напоминаете моих мальчишек в вашем возрасте. Хоть и задираете друг друга, но с любовью.
– Прямо в точку, – замечает Алан. – Ной более или менее влюблен в меня, так что…
Позвякивание фарфора сменяется боем часов, за ним следует потрескивание дров в камине, и хотя торопиться некуда, меня распирает нетерпение.
– Амброзия…
– Вы хотите увидеть мистера Элама, – говорит она, потягивая чай.
– Да, если можно.
Она кивает, ставит блюдце на столик, встает и выходит из комнаты.
– Чувак, – говорит Алан.
– Что?
– Ты ее разозлил.
– Ничего не разозлил.
Алан делает глоток из чашки, оттопырив мизинец:
– Она дала нам чай, чистый, как радостный девственник, и вот чем ты отплатил.
– Заткнись, Алан.
Амброзия возвращается с желтым конвертом и вручает его мне, уже без улыбки:
– Он попросил вас больше не приходить.
Я встаю, беру конверт и пытаюсь понять, как он связан с нежеланием мистера Элама меня видеть.
– Хорошо. Это касается… только меня?
– На конверте ваше имя, – говорит Амброзия.
– Нет, я хотел сказать – он только меня не хочет видеть?
– Да, – отвечает она, словно извиняясь.
– Ага. Ясно. Тогда ладно. Спасибо за чай.
Мы с Аланом идем к дверям, и тут Амброзия говорит:
– В сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились; и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей. Бытие, глава седьмая. – Голос пожилой дамы полон предвкушения, будто нас объединяет общая тайна. – Знаете, в Библии Элам был внуком Ноя.
Повисает пауза, пока информация укладывается в голове.
– Так, это уже странно, – говорит Алан. – Мне одному это кажется странным?
Амброзия кладет мне руку на плечо:
– Благодарю вас, что вы ему помогли.
– Я ничего не сделал. Мы просто поговорили.
– Иногда разговор лучше любых дел, Ной. Вы составили компанию одинокому человеку. А компания способна послужить целительным бальзамом.
Когда я вспоминаю гостиную мистера Элама – от фотографий без людей до урны с прахом кота, – она буквально сочится одиночеством, и я невольно думаю, что квартира – зеркальное отражение хозяина.
– Что с ним случилось? – спрашиваю я. – То есть я знаю, что жена у него умерла от рака и все такое, но…
Амброзия вздрагивает:
– Значит, вот что он вам сказал?
Я киваю, и она тихо начинает повествование – историю семьи, которая отправилась в Милуоки на День благодарения («собрались повидать сестру мистера Джорджа», – говорит она), и на трассе I-94 водитель встречного грузовика заснул за рулем.
– Грузовик пересек разделительную полосу и врезался прямо в машину мистера Джорджа; Барбара и Мэтью умерли мгновенно, а сам мистер Джордж буквально чудом выжил, отделавшись легкой хромотой. Но ему видится иначе. Он считает, что должен был умереть вместо них, будто ему позволено выбирать.
– Мэтью?
Амброзия кивает:
– Их сын.
Я стою, держа в руках желтый конверт, и внимаю словам Амброзии.
– Раньше, когда вы говорили, что мистер Элам не в духе, вы упомянули, что так обычно бывает в это время года…
– Боюсь, Джордж считает, что День благодарения – не его праздник и ему не за что быть благодарным, – отвечает Амброзия. И хотя у нее на губах улыбка, она плачет, словно отворились источники великой бездны. – Сделайте мне одолжение, – говорит она. – Попробуйте с ним увидеться еще раз через несколько недель. Может быть, он поймет, что ошибается.
К машине мы с Аланом возвращаемся молча, мысли у меня разбегаются в разные стороны: к студеному воздуху в легких, к мостовой под ногами, к ветру в волосах; мысли тянутся к небу, где серые зимние облака рвутся на части; они тянутся в комнату с хрупкими вещами, полностью отгороженную от внешних бурь.
– Собираешься открыть?
– Что открыть? – спрашиваю я, только сейчас обнаруживая, что мы снова сидим в машине, в холодной тишине.
Алан кивает на желтый конверт. Я смотрю на свое имя, выведенное в том же стиле, как ходит мистер Элам: методично и целеустремленно.
«Вот это, – будто говорит оно. – Открыть вот это».
Я разматываю веревочку, открываю клапан и вынимаю из конверта билет с автографом Мухаммеда Али, баскетбольную карточку с подписью Майкла Джордана и древнюю бейсбольную карточку с пареньком по фамилии Меркл.
– Обалдеть, – говорит Алан, склоняясь ко мне.
Снаружи падает снег, валит стеной, стелясь белыми зимними простынями, и я замечаю:
– Хорошо хоть не дождь.
Но Алан не слушает, он слишком занят: гуглит изображение автографа Мухаммеда Али, чтобы проверить, совпадет ли оно с росчерком на билете.
Совпадет. Как и автограф Джордана.
Бейсбольную карточку Алан, похоже, вообще не заметил.
63. моя краткая история, часть тридцать седьмая
Вообще говоря, спортсменов помнят по двум причинам: за череду побед или за однократное поражение. После некоторых проведенных мною поисков могу утверждать, что Фред Меркл не относится ни к одной из этих категорий, что может объяснить его относительную неизвестность.
14 октября 2003 года. «Кабс» против «Марлинс», шестая игра плей-офф Национальной лиги. «Кабс» ведут 3:0 во второй половине восьмого иннинга – в пяти аутах от своей первой поездки на мировую серию с 1945 года, – и тут болельщик по имени Стив Бартмен ловит мяч, возможно, шедший в фол. «Марлинс» умудряются набрать восемь очков в иннинге, выигрывают этот матч, затем следующий, а потом и мировую серию. Большинство комментаторов считают вмешательство Бартмена первой каплей в дожде неудач, пролившемся на «Кабс» после 2003 года. Если прислушаться, эхо его имени до сих пор раздается в глухих уголках «Ригли-Филд» – стадиона, где население призраков соперничает по плотности с плющом, увивающим наружные стены.
В плей-офф Национальной лиги 2015 года «Метс» под предводительством второго защитника Дэниела Мерфи выиграли у «Кабс» четыре матча и не проиграли ни одного. В этом же чемпионате Мерфи установил рекорд по числу игр с хоум-раном (шесть подряд) и стал лучшим игроком лиги. Но, как ни поразительно, это еще не самый ненавистный Мерфи в истории «Кабс».
Четвертая игра мировой серии 1945 года против «Тайгерс». Владельца местной чикагской таверны Билли Сианиса выпроваживают со стадиона из-за вонючего ручного козла, с которым он пришел на матч. Уходя, Сианис, по свидетельствам очевидцев, говорит: «Этим „Кабс“ век победы не видать». И «Кабс» действительно проигрывают матч и не выходят в плей-офф в течение семидесяти одного года. Козла зовут Мерфи.
Многие фанаты «Кабс» списывают беспрецедентную неудачливость своего клуба, включая инцидент со Стивом Барт-меном, на проклятие козла – так окрестили эту историю. Но, по-моему, неудачи «Кабс» начались не с Бартмена и Мерфи. По-моему, они начались с гораздо менее известного имени.
1908 год. Последняя игра сезона, «Кабс» против «Джайентс», одна (да и то сомнительная) ошибка девятнадцатилетнего новичка по имени Фред Меркл в поздних иннингах лишает «Джайентс» шанса на успех. Болельщики «Кабс» в экстазе превозносят промах Меркла (известный с тех пор под наименованием «облом Меркла») как божественное вмешательство. «Кабс» проходят в мировую серию 1908 года с подъемом и выигрывают титул. Многие считают, что грядет начало эры, когда «Кабс» будут править миром бейсбола. Термины «династия», «судьба» и «доминирование» так и мелькают в разговорах о будущем клуба. «„Облом Меркла“? – говорят фанаты „Кабс“. – Скорее уж „чудо Меркла“