Я бы переселился в палату Алана, будь такая возможность.
Но мне не разрешают.
90. прожить заново
– Тебе сразу же станет легче, – уверяет мама, но я невольно продолжаю разглядывать ее щеку.
– Не пойду, мам. – И я переворачиваюсь на другой бок, натягиваю чистые белые простыни на голову; в коридоре за дверью слышится приглушенный спор.
Когда я пропустил первые два дня, родители решили, что теперь мне уже пора возвращаться в школу. Пусть говорят что угодно, но мой лучший друг в коме, которую я должен был предотвратить, если бы не напился и не позволил безумцу посадить меня в крысиную клетку на три месяца (или шесть часов, не суть), так что нет: вряд ли я просто так встану, оденусь и начну заново год, который уже наполовину прожил.
Я беру компьютер, забираюсь обратно в постель, включаю текстовый редактор и смотрю на экран. Рукопись открывается на последнем написанном мною тексте: «Моя краткая история, часть двадцать вторая» – про мальчика с собакой в пещере Шове. Дальше ничего нет. Восемнадцать «Кратких историй», тысячи слов исчезли. Будто их и не было.
Наверное, их и правда не было.
Можно ли проткнуть барабанную перепонку пальцем или нужно что-нибудь поострее, вроде карандаша? Можно ли сломать коленную чашечку молотком; за какое время зажигалка прожжет кожу и мышцы и огонь доберется до кости; с какого этажа можно упасть и выжить; какая самая мясистая часть тела, которую можно как следует искалечить, прежде чем человек умрет?
Сегодня я не еду к Алану. Вместо этого я ныряю в самую глубину, в одеяла и подушки, и лежу там с выключенным светом, воображая разные нестандартные способы причинить боль Ротору. Посторонний мог бы сказать: «Всего-то три месяца – наплевать и забыть», но дело не во времени. Дело в поездке в Манхэттенский университет, в «Кротовой норе». Дело в историях, которые рассказали мне мистер Элам и Филип Пэриш, в тысячах слов, написанных мной и теперь исчезнувших. Дело в том, насколько у нас совпадали вкусы с Сарой Лавлок, в ее ангельском голосе, в ее любви к Миле Генри и воплощении всего того, чего я ищу в подруге: она была буквально девушкой моей мечты.
Дело в моем лучшем друге, который может не прийти в себя.
Поступки, мысли, окружение – это и есть жизнь. Так что да, всего-то три месяца, но дело не во времени – дело в жизни.
91. опора и забота
– Вэл не хочет уходить. – Мама, кажется, плакала; на ней та же одежда, что и вчера.
Вслед за ней тихонько входит в комнату папа:
– Она говорит, что вчера ты не приехал в больницу и теперь она не уйдет, пока тебя не увидит.
Я еще не вставал с постели, и если только не…
– Что-нибудь изменилось? У Алана?
– Нет, – отвечает папа.
Невероятно, сколько страданий может причинить такое коротенькое слово.
Я отворачиваюсь и натягиваю одеяло поверх головы:
– Я устал. Скажите ей, что мы увидимся завтра.
Из-под одеяла я слышу, как папа пересекает комнату, пока не оказывается надо мной:
– Думаешь, всем остальным не тяжело? Алан мне как сын, Ной. И представь, как он будет разочарован, когда очнется и узнает, что его лучший друг дрыхнет дома. И теперь Вэл буквально поселилась у нас на кухне, потому что ей не все равно. Знаешь, как это называется? Дружба.
Я хочу расплакаться, но не могу. Делаю глубокий вдох и отбрасываю одеяло:
– Сначала мне нужно в душ.
У отца на лице написано облегчение.
– Мы посидим с ней, пока ты не спустишься.
Когда они уходят, я выбираюсь из постели, беру свежий комплект «синего Боуи», но не успеваю нырнуть в ванную, как входит Пенни.
– Слушай, Пенн, мне сейчас не до разговоров.
Она подходит к моему столу и кладет листок бумаги рядом с ноутбуком:
– Я тут кое-что принесла.
– О! Спасибо.
– Я скучаю по тебе, Но. – Откуда ни возьмись, появляется Флафф. – Да, точно, мы оба скучаем.
Когда Пенни и Флафф удаляются, я беру сложенный листок. Спереди на нем фломастером написано мое имя: буква «О» в нем – ярко-желтое солнышко, а вместо черточки над «Й» нарисовано маленькое сердечко. Я разворачиваю листок и впервые за много дней начинаю плакать.
Дорогой Ной,
«Даже темнейшая ночь закончится, и взойдет солнце»[39].
Читал ли ты «Отверженных», дорогуша? По-моему, Виктор Гюго обалденный гений.
Так или иначе, я думаю, что ты сейчас в середине очень черной ночи, поэтому хочу тебе напомнить, что солнце непременно взойдет. Обязательно! Обещаю, ОК?
С любовью,
Пенелопа
P. S. И может, когда оно взойдет, мы все-таки посмотрим «Завтрак у Тиффани»? Подумай об этом, дорогуша.
У Вэл немытые волосы, на ней все те же дырявые джинсы, что и в больнице, и когда она спрашивает: «Где ты сегодня заблудился?», напряжение в ее голосе почти осязаемо.
– Сам не понимаю, Вэл. Как он?
– Все так же. Не знаю.
– Но хотя бы дышит сам?
Она пожимает плечами:
– Они надеются, что скоро сможет.
– Они надеются.
Вэл облокачивается на кухонную стойку:
– Ной, ты мне нужен прямо сейчас. Родители тут не помогут, они и так не в себе. Не бросай меня опять.
– Опять?
– Ты знаешь, о чем я.
– Вообще-то, нет.
– Последние недели ты сам не свой, – говорит она. – Отдалился или типа того.
Я помню слова отца: Вэл пришла потому, что ей не все равно, но мне ее забота не нужна. Я так и собираюсь сказать, но вместо этого спрашиваю:
– Вэл, в какой институт ты собираешься в следующем году?
– Что?
– В следующем году. Куда ты будешь поступать?
Она медленно распластывается на стойке, и я вижу, что Вэл вот-вот расплачется.
– Кого на хрен сейчас волнует институт? Жизнь Алана висит на волоске, и мне просто не верится, что именно тебе, его лучшему другу, настолько наплевать.
– Вэл, послушай. Мне не наплевать. Со мной кое-что произошло.
– Ты о чем?
– На той вечеринке. Или после нее. Я кое с кем познакомился, и тогда я слишком много выпил, мне бы поостеречься, но, как ты и сказала, я уже давно был слегка не в себе, а он пообещал помочь, вот я и пошел к нему домой. Вэл, этот парень… он сломал мне мозг. Голова у меня совсем набекрень.
В кухне ненадолго устанавливается тишина, а потом Вэл говорит:
– Это был Ротор?
Есть такая сущность, безымянная сущность, которая живет так глубоко внутри, что мы забываем о ней, но внезапно что-нибудь случается, и эта безымянная сущность вспыхивает на раз.
– Что?
– Ротор Лавлок. – Она делает шаг вперед.
– Стой.
– Я должна тебе кое-что рассказать, Но. – И вот вспышка внутри превращается в бушующее пламя. – Помнишь, на прошлой неделе, когда мы сидели в бассейне, я упомянула, что Лавлоки приходили на ужин? Они еще принесли ту гигантскую жестянку с карамельным попкорном, с которой Алан потом носился. Он был на практике, когда они приходили. Короче, после ужина Ротор стал меня спрашивать про фотографию, я показала кое-что из аппаратуры. И мы разговорились про хобби, и он сказал, что увлекается гипнозом…
– Погоди.
Я беру Вэл за руку и веду в подвал, где она продолжает рассказ:
– В общем, Ротор рассказал мне историю про своего друга, который повредил колено, играя в баскетбол, но доктора твердили, что ничего там нет. Но друг не врал: это была психологическая травма. И вот Ротор приводит парня к себе домой, гипнотизирует его, и боль пропадает. Как не бывало.
И мне сразу подумалось о твоей спине, Ной, ведь никто не мог понять, в чем проблема. Поэтому я рассказала ему о тебе.
– Что именно?
– Что один из моих друзей повредил спину на плавании и с тех пор как бы… в тумане.
– В тумане?
– Ротор заявил, что он сумеет помочь, но все должно быть естественно. Без всяких «свиданий вслепую», без официальных приглашений, ничего такого. Чтобы не возникало ощущения нарочитости, иначе ты зажмешься.
– И что ты сделала?
– Ничего особенного. Я просто должна была привести тебя на вечеринку. А потом в библиотеку.
Теперь я понимаю, кого Ротор имел в виду, когда говорил «один я не справился бы», и вспоминаю: именно Вэл указала мне путь в библиотеку в доме Лонгмайров, и теперь, у нас в подвале, я вспоминаю, как давным-давно двое друзей смотрели «Через Вселенную». Тогда все было гораздо проще, а теперь слишком многое поменялось.
– Я не знаю, куда он тебя увел и что случилось. Уговор был про час в библиотеке, только и всего. Он сказал, что этого хватит.
– Он тебя обманул, Вэл.
– В каком смысле?
– Ротор не собирался мне помогать. Наверное, он слышал о моей травме и придумал байку насчет баскетболиста, зная, что ты клюнешь.
– Но зачем? – спрашивает Вэл.
Настало время сказать вслух правду:
– Ротор не просто загипнотизировал меня.
В ту ночь, впервые после того как я очнулся в доме Ротора, мне снова снится тот сон: комната другая и кровать другая, но та же ослепляющая яркость, те же буквы дрейфуют в воздухе и, собираясь в слова, составляют фразу «на особый манер», и снова Алан стоит в углу, весь промокший до нитки, он поворачивается и шевелит губами под Space Oddity, а рядом с кроватью пес пытается залаять, но не может.
92. на особый манер
Назавтра мама спозаранку врывается в комнату без стука:
– Проснись и пой, сынок. Нам пора.
Я уже проснулся и лежу, разглядывая потолок:
– Я не пойду в школу.
– А я и не про школу.
Я сажусь:
– Алан?
– У него все по-прежнему. У нас другие планы. Выезжаем через полчаса, – говорит она, выходя.
– Мам. – Она останавливается, но не оборачивается. – А Чикаго-Грейс по пути?
– Возможно.
Полчаса спустя я бережно погружаю розовый чемодан Пенни с черепом на боку на заднее сиденье маминого «ленд-ровера».