р. Ведь не может быть, чтобы та самая Мила Генри, моя Мила Генри, похоронена в захолустье посреди Индианы, а я даже не в курсе.
Только тут я вижу надпись под датами жизни и смерти: «За тишину между ними».
– Это папина идея, – поясняет мама. – Привезти тебя сюда. Ужасно, что ему сегодня пришлось работать.
– Не понял, – говорю я, что и близко не лежит к глубине моей растерянности.
Мама показывает на соседнее надгробие и замечает:
– Она тут никогда не жила. В смысле, Мила. Но ты, наверное, и так знаешь.
Бесчисленными часами я прочесывал Интернет в поисках статей о ее прошлом, о любимых писателях, источниках вдохновения, трагедиях, успехах и дружеских связях. И в итоге составил карту ее жизни, где не было места большей части Среднего Запада и уж точно не было места для Джастина, штат Индиана.
– Дедушка и бабушка Милы по материнской линии жили в Джаспере.
Мама показывает на другие надгробия в том же ряду, но с другими фамилиями, которых я ни разу не слышал. За долгие годы накопилось столько имен, и пусть ни одно из них не сохранилось в веках, все они незаменимы для имени, которое никогда не забудется. Они словно родные корни бессмертного древа.
– Когда мать Милы умерла при родах, бабушка Милы настояла, чтобы внучку похоронили здесь.
Я не могу оторваться от имени Милы Генри на надгробии. До чего же странное чувство: я столько лет чувствовал ее рядом, а теперь физически нахожусь рядом с ней.
– Зачем ты меня сюда притащила? – спрашиваю я. Получается грубовато, чего я не хотел.
– Мы с папой хотели увезти тебя подальше от всего, пусть даже на несколько часов. И решили, что пора тебе встретиться с твоей героиней. Но еще… – Она смотрит на расстилающийся вокруг пейзаж: симметричные ряды надгробий и флагов, изгороди и поля с редкими дубами, а за горизонтом раскинулось прекрасное и великое американское небытие. – Мне почему-то очень нравится, что она похоронена здесь. Пусть Джаспер, Индиана, ей совсем чужой, но, по-моему, ей приятно быть рядом с семьей.
Прежние мамины слова о прощении обретают новое значение, когда стоишь над могилой женщины, так и не сумевшей сказать «прости», кроме как единственным доступным ей способом: в истории, записанной на бумаге.
«Прости, Натан. Мне очень жаль».
Я знал, что родителей Милы звали Марта и Хэнк, просто не знал, что полное имя отца – Натаниэль. Глядя на общее надгробие четы Генри, я размышляю: ругала ли Мила себя за то, что покинула отца? жалела ли, что не осталась? терзалась ли весь остаток жизни, виня себя в его смерти?
– Это не твоя вина, – говорю я вслух.
И возвышается над костями моей любимой писательницы бессмертное древо, я чувствую его корни у меня под ногами, пульсирующие и по-прежнему живые, они поднимают невысокий растрескавшийся камень с земли к небесам, и там, в ослепительной синеве, тысяча забытых имен сливаются в единую нескончаемую песнь Милы Генри.
«И пусть ты именно от меня услышишь, что это не твоя вина».
Обратно мы едем притихшие. Я смотрю в окно и думаю: как грустно, что нам известна только та информация, которую решат открыть нам хранители истории. Видимо, им наплевать на героев, которые уже умерли. И хотя мне обидно за Милу Генри, не могу отрицать особой близости, причастности, которую я ощутил у ее надгробия, не упомянутого в буклетах и вообще мало кому известного.
Люди могут что угодно опошлить, только дай им волю.
Я закрываю глаза, прислоняюсь лицом к стеклу и думаю о надписи на могильном камне Милы Генри: «За тишину между ними». Может, даже полезно оказаться в другом измерении. Может, события, которые я пережил под гипнозом, разговоры и поступки, вся та жизнь, которую я считал украденной, – может, это были только слова, а теперь я нашел тишину. И может, теперь я возьму эти фантомные месяцы, сложу стопочкой на столе и надпишу: «Черновик», зная, что получилось не лучшим образом, но ничего страшного. Всегда можно переделать.
Внезапно меня будит звонок маминого телефона. Она проверяет входящие.
– Твой папа, – сообщает она и отвечает ему: – Привет. Да, у нас все отлично. Доберемся домой около полуночи.
Когда засыпаешь при свете дня, а просыпаешься в темноте, это ужасно выбивает из колеи.
– Ясно, – говорит мама отцу.
У меня в кармане тоже жужжит телефон.
– Ясно, и что теперь?
У меня два пропущенных звонка от Вэл и текстовое сообщение:
Вэл: Он очнулся.
96. лучшие моменты нашей жизни
Я не рассчитывал навестить Алана сразу по возвращении из Джаспера (несмотря на все мои мольбы), но однозначно рассчитывал увидеть его в пятницу прямо с утра. Как выяснилось – хотя доктора убедились в отсутствии серьезных повреждений мозга и позвоночника, сняли Алана с препаратов и отключили от ИВЛ, чтобы он дышал сам, – хотя он по-настоящему очнулся, мне все равно не разрешат следовать велению сердца, а именно: ворваться в палату с тортом и цветами, схватить Алана на руки и закружить, смеясь сквозь слезы и распевая во всю глотку избранные песни из мюзикла «Гамильтон».
– Ну когда же меня к нему пустят?
– Наверное, завтра, – отвечает мама. – Они проведут последние анализы, и он успеет очухаться. Но после стольких лекарств амнезия пройдет не сразу, поэтому неизвестно, что именно он помнит. Скорее всего, он будет слегка не в себе.
– Напомни, а что такое «Гамильтон»? – спрашивает папа.
Мама показывает на него:
– Вот хороший пример.
На следующий день Вэл с разбега заключает меня в объятия, едва я вхожу в палату Алана.
– Прости, – шепчет мне Вэл прямо в ухо, а я думаю о гнездящейся внутри обиде, которая уже начала вгрызаться в душу: насколько глубоко она проникнет, если я ее не остановлю?
– Все в порядке, – говорю я и обнимаю Вэл в ответ. – Ты же пыталась помочь.
Как мама и говорила, никакого чуда. Никакого волшебства. Но все равно хорошо.
– Значит, вы только и дожидались моей комы, чтобы снова начать встречаться, а? – Алан слабо улыбается с кровати; лицо у него бледное и вид слегка оглушенный. Он качает головой: – Некруто, йо. Совсем некруто. – И хотя голос у него слабый и хриплый, ничего чище и прекраснее я в жизни не слышал.
Я подхожу и невольно улыбаюсь отсутствию медицинских приборов и трубок.
– Ну-с, как мы себя чувствуем? Хорошо отдохнули? – Я смотрю на воображаемые наручные часы: – Поспали-то вы, батенька, будь здоров.
– Ты ведь в курсе, что под одеялом я совершенно голый, – говорит Алан.
– Ты ведь в курсе, что под одеждой я совершенно гетеросексуален, – в тон ему отвечаю я и целую бицепс. – Но ты не сдавайся. Если будешь паинькой, тогда и посмотрим.
Моя рука, лежавшая на краю кровати, оказывается в его руке, и Алан говорит:
– Я скучал по тебе.
И я начинаю плакать:
– Я тоже скучал по тебе.
А теперь и Вэл с нами, и стерильная палата в педиатрической реанимации ничуть не хуже моей комнаты; мы забираемся в кровать, Вэл по одну сторону от Алана, я – по другую, полное уравнение нашего треугольника – один плюс один плюс один равняется один, – и так лежим некоторое время, умиротворенные воссоединением.
Мы с Вэл смотрим «Девочек Гилмор» на ее телефоне, пока Алан между нами засыпает и просыпается. Похоже, с моего прошлого визита тут провели эксперимент: сколько букетов можно запихнуть в отдельно взятую палату?
– Тетушка Рози, – поясняет Вэл в ответ на мой блуждающий взгляд. – Она не мелочится с цветами, а сразу приводит флориста.
– Так она хорошо добралась?
– Да, и теперь держит оборону в доме. То есть готовит столько еды, что впору накормить три соседних округа.
Алан шевелится, будто вот-вот проснется, но все же не просыпается.
– А ваши родители тоже дома? – тихонько спрашиваю я.
– Да. Они уехали, когда узнали, что ты придешь.
– Да? Почему?
– Ну ты только посмотри на нас.
– Точно.
– Кстати, – Вэл показывает на один из букетов на столике у кровати, – угадай, кто прислал вот этот.
– И кто?
– Тайлер.
– Тайлер… Уолкер?
– Не-а.
– Ну не Мэсси же.
– Он, – кивает Вэл и объясняет, что семья Мэсси вроде провела лето в Англии, где у Тайлера случилось прозрение. – Говорят, он ходит и извиняется перед всеми в школе за свое поведение. Короче, когда он узнал, что случилось с Аланом, то прислал цветы.
– Мило.
– Не просто мило. Ты записку посмотри.
Я достаю из вазы белую карточку и читаю каракули Тайлера Мэсси:
Извини за то, как я с тобой общался. Если сможешь простить меня, буду рад сводить тебя в кино. Целую и обнимаю, ТМ
– Умереть не встать, – говорю я. – Он его целует и обнимает.
– Безумно, да?
– Скорее монументально.
Я очень близок к тому, чтобы пошутить про подъем кинокарьеры Тайлера и возможное влияние последних событий на его новейшее произведение, «Диалоги вагины», но внезапно понимаю, что «Диалоги» существовали только у меня в голове.
– Над чем смеешься? – спрашивает Вэл.
Я и не заметил, что смеюсь.
– Ни над чем, – отвечаю я. – Просто радуюсь.
– Насчет монументальности. – Вэл показывает на мои штаны и рубашку: – А куда девался «синий Боуи»?
Утром, протянув руку к очередной футболке с Боуи, я впервые за долгое время подумал: не сегодня. И – в духе идеи персональной ревизии – выкопал со дна ящика комода единственные вещи, не связанные с Боуи, которые еще подходили мне по размеру: старый серый джемпер с треугольным вырезом, черные штаны с песочными лампасами и пару белых высоких конверсов.
– Да ну, даже не знаю, – отвечаю я. – Подумал, настала пора перемен. Что скажешь?
– Одним словом? – говорит Вэл. – Фанереально.
Внезапно в беседу вступает Алан:
– Я собирался сказать «зоологично». Но «фанереально» куда лучше.
– Не знала, что ты не спишь, – замечает Вэл.
– Я мастер притворяться, – заявляет Алан, – как хамелеон.