После таких снов просыпаться было приятно, по телу еще долго гуляло любовное электричество. Рыжая принимала ванну, ей казалось, что вода пахнет водорослями и йодом, за окном качаются зеленые волны, а цветы утесника – желтые блики в травяном океане.
Тихо и спокойно прошли почти две недели. Началось все с грозы. Озеро всю ночь сверкало мятой фольгой, в небе кривлялись молнии, ветер швырялся всем, что попадалось под руку, и только к утру все стихло.
Завтрак прошел без происшествий, дантист рассказывал про свою красавицу дочь, а когда хозяйка, в шутку, назвала ее “нашей невестой”, захохотал, отводя глаза от бледного юноши. Хозяйка поджала губы и больше принципиально на дантиста не смотрела. Подросток никак не отреагировал – мать так часто упоминала о его слабом здоровье, что, казалось, сил его организма не хватает даже на собственное мнение.
Когда принесли кофе, она все же обернулась к обидевшему ее соседу.
– Скажите, это ваша сумка с клюшками для гольфа стоит у стены в прихожей? – Хозяйка приподняла одну бровь.
– Да, моя.
– Ну и совершенно напрасно вы ее туда вынесли. Вы что, не слышали, что было ночью?
– Я слышал дождь. Но, думаю, скоро все подсохнет.
– Как бы не так. Лужи будут повсюду дня два как минимум. Здесь в почве очень много глины. Поэтому здесь так спокойно.
– Что вы имеете в виду?
– Глина забирает из нас негативную энергию, а наполняет накопленной энергией солнца, воды и космоса. И не говорите, что вы этого не знали.
Дантист пожал плечами, а хозяйка продолжала:
– Так что сегодня в гольф нельзя, да и гулять по парку можно только в резиновых сапогах. И еще, видимо, где-то на провода повалило дерево. Телефоны молчат. Но электричество есть. И это большой плюс.
– Что? Вы не знаете, как быстро починят телефонную линию? – Рыжая словно проснулась.
Даже равнодушный ко всему подросток поднял на нее глаза.
– Не знаю. Обычно не более часа, долго мы без связи не сидим. Так что до обеда все точно восстановят. А вам что, нужно позвонить?
– Да, мне нужно сделать важный звонок. И обязательно сегодня.
– До обеда все наладят. Провода здесь рвутся довольно часто. – Хозяйка опять обратилась к дантисту: – Скажите, когда здесь наконец закопают всё под землю, чтобы не рвалось и не портило нам восхитительных пейзажей? – Дантист считался знатоком этого края, сам жил неподалеку и отдыхать приезжал на Лох-Эйв.
– Раньше закопают нас. – Дантист засмеялся, показывая прокуренные зубы.
– Господи, ну что вы такое говорите.
– То есть позвонить невозможно? – Рыжеволосая хмурилась и что-то просчитывала в голове.
– Пока нет. Но вы не волнуйтесь. Я уверяю вас, – скоро все восстановят. – Хозяйка встала и одернула на бедрах тесное платье. – А чтобы не скучать, я распоряжусь, чтобы в гостиную подали сыра и вина, – и всех милости прошу.
Гостиная была уютной, несмотря на внушительные размеры, – терракотовые стены наполняли пространство теплом, в торцах, друг напротив друга, зевали мраморные камины, в высокие окна были видны сад, тающие у горизонта горы и небо, после грозы набирающее синеву. Во всех вселилась тихая грусть, которую, полагалось, развеет вино. Даже рыжая согласилась посидеть со всеми, но не оттого, что неприятности сближают, – ей просто казалось, что здесь она узнает быстрее о том, что связь наладили.
Заговорили о воспитании. Хозяйка рассказывала про жизнь с сыном, все время говорила «мы» и, когда договорилась до того, что они никак не могут выбрать то, чем хотят заниматься, дантист взмолился:
– Да пусть ваш сын занимается, чем захочет, в конце концов. Это же его собственная жизнь и его собственный выбор!
– Но он хочет – химией!
– И что?
– Ну какой из него химик? Что, я его не знаю? Я вас умоляю! Ну какой он химик!
– Вы действительно думаете, что все родители знают, как жить? Считаете, что мы сами живем точно так, как хотели бы? То есть, по-вашему, человеческие особи, достигшие определенного возраста, автоматически начинают все знать и понимать?
Ади захихикал, и жена строго на него посмотрела. В Гамбурге их ждали две дочери. Дантист с сожалением глянул на пару и продолжал:
– Ужасно, когда родители считают, что дети должны воплотить их собственные мечты. Это рано или поздно приведет к взрыву. Или к гибели. – На это хозяйка поджала губы, посмотрела на часы и ушла, скрывая возмущение.
До обеда связь так и не восстановили. Дантист уехал на свой машине попытать счастья в гольф-клуб и решил остаться там до ужина. Без него обед прошел тихо, но рыжая решила больше не ждать, а отправиться куда-нибудь, где есть работающий телефон. Спросила у хозяйки, куда для этого можно поехать, но та опять отговорила ее. Мол, такое у них случается, но всегда исправляют очень быстро. Машина отеля, к сожалению, в ремонте, а пешком в ближайшую деревню все же далеко. Вот-вот все починят, и совершенно не нужно волноваться. Можно было бы, конечно, вызвать такси, но опять-таки для этого нужен телефон. Какой-то заколдованный круг.
Но и через два часа ничего не наладили. Хозяйка пыталась уговорить ее подождать до завтра, но рыжая решительно собралась идти. Хозяйка, чувствуя свою вину, предложила сына в качестве провожатого. Он нехотя согласился – вернее, просто кивнул и пошел взять кое-что из одежды. У выхода хозяйка заставила их надеть резиновые сапоги:
– После такого светопреставления везде непролазная грязь.
До паба “Корона и роза” шли часа полтора. Там рыжеволосая наконец поговорила с редактором, тот был не строг, и сдачу рукописи перенесли еще на две недели. Она повеселела и заказала себе полпинты местного эля. Сын хозяйки тоже куда-то звонил, и она впервые увидела, как он смеется. Народу в пабе было на удивление много, по углам пьяно переругивались.
Обратно вышли уже в сумерках. По пути им попался только старик с седой собакой. После рапсового поля вошли в темный лес, где от сырости все поросло мхом: земля, камни, стволы и даже тонкие ветки ракитника. Тропинка свернула к ручью, в нем по черным валунам пузырилась вода цвета чая, а вдоль берегов блестели кусты жирной болотной травы. Птицы замолкли, под ногами мялась плотная губка мха, скрипела хвоя, и вдруг издалека раздался свист, потом топот, хруст веток и сиплый крик: “Стоять!” Потом кричали вразнобой, зло, неприятно. Рыжеволосая обернулась – к ним бежали пятеро молодых людей в охотничьих костюмах, с ружьями. Она успела только подумать, что это ради них перекрыта дорога в луга, как один из них громко выругался, оглушительно грохнуло, и фонтаном взметнулись земля, листья и щепки веток, а потом грохнуло еще раз у самых ее ног. Дальше все смоталось в клубок из выкриков, ругательств, стрельбы и страха, обычного человеческого страха.
– Раздевайтесь! Оба! – Только это можно было понять из визга на неразборчивом диалекте, вперемешку с дурным хохотом. – Быстро!
Они швырнули ее провожатого на землю, он вскочил и даже замахнулся детскими кулаками, но его ударили еще раз. Когда же подняли руку на рыжую, он торопливо начал раздеваться.
– Быстрее, ты чего смотришь! – заорал самый крупный.
– Что вы делаете? – бессмысленно кричала она сорванным голосом. – Прекратите немедленно!
Сын хозяйки опять попытался ввязаться в драку, но после очередного пинка упал на колени и закрыл руками голову. Кто-то опять выстрелил.
– Снимай одежду, сука! – криком зашелся крупный и грязно выругался.
Толкнули в спину, она упала и порезалась то ли камнем, то ли стеклом. Сын хозяйки вскакивал, но его опять били, и дальше она только слышала его крик: “Гады, гады, гады!” – и видела, как полетела в сторону его куртка.
– Оставьте нас в покое! Что вам нужно?
– Мы знаем, чем вы тут собирались заняться! Раздевайся, сука.
Ткнули лицом в мох. Заломили за спину руки, завязали чем-то – видимо, шарфом. Она отбивалась ногами, руками, сильно двинула одного локтем. Пыталась ударить кого-нибудь головой, но не получилось. Кричать было бесполезно, убежать – невозможно: их было больше, и они были сильнее. Перевернули на спину, ноги держали так – не вырваться, натянули на голову свитер. Истошно закричал сын хозяйки. Наверное, его убьют. И ее тоже. Содрали юбку. Разорвали колготки и трусы.
– Делай, что тебе говорят! – Опять грохнул выстрел. – Ноги ей раздвиньте, плохо видно! А ты трогай! Понял? Что, зассали? Вы же для этого здесь прятались? А теперь что? Будем девственников корчить! Давай, блин. – Она почувствовала холодные руки, дрожащие пальцы. – Опускайся ниже, мудак!
Он двигал по ней деревянными руками. Видимо, его опять ударили – ткнулся лицом в ее плечо. Угрозы и брань прерывались смехом, нехорошим, диким. Кто-то больно схватил ее за шею, не давая двигаться.
– Соси грудь.
Несколько раз над ними оглушительно грохнуло, обдавая брызгами щепок. Она перестала сопротивляться. Кто-то губами прижался к ее твердому от холода соску. Потом раздвинули ноги, больно вцепившись в щиколотки. Опять пинки, вопли и ругань. Она пыталась изогнуться и вырваться. Парни заржали. Кто-то засвистел. “Давай, давай, давай!” Худое тело подростка больно возилось по ней вверх и вниз, как только он останавливался, его били, он плакал и шептал ей в самое ухо: “Не могу, не могу, не могу, – продолжая двигаться, ударил подбородком в висок, – гады, гады, гады”. Ее голова больно билась обо что-то, то ли камень, то ли корягу. Через растянутый свитер было видно небо и его ухо, оно то пропадало, то опять появлялось. Потом он привстал, закричал и обмяк. Сначала она подумала, что его убили, потом опять грохнуло, затрещало ветками, но голоса и смех удалялись. Уходят, уходят, уходят. Вот их почти не слышно, и наконец совсем тихо. Ее охватил ужас, вдруг на ней лежит труп, но он зашевелился. Жив. С трудом встал, развязал ей руки и помог подняться. Отряхнул узкую грудь. Подобрал с земли брюки и долго пытался попасть в штанину ногой. Она боялась, что унесли ее одежду, но все валялось там, где было брошено. Он подал ей юбку и, натягивая футболку, отвернулся, пока она вытирала колготками липкие ноги, мылась в ручье и одевалась. Отряхнула свою и его куртки, выдрала палки и листья из волос, скрутила их в тугой узел, села на землю и застыла. Он сел рядом, на нее не смотрел, минут через двадцать махнул рукой, показывая направление.