Копченый стоит обалдевший. Рассматривает ее, как будто перед ним что-то опасное. Боится. Не предполагает, что органы чувств лишь отражают внешность вещей, но не передают их скрытой сущности. А уловить смысл бытия помогает несоединимое.
Рене волнуется, у него от этого краснеет шея. Хотя чего волноваться, он уже столько раз это проходил. Интересно, что это за тип? Не думаю, что он из тех, кто понимает, что разгадка тайны живописи может родиться лишь из сближения двух более или менее удаленных друг от друга реальностей.
– Да, я понимаю. Это у вас как сон. – Копченый произнес это таким сиплым голосом, будто у него в горле заноза. – О снах много у господина Фрейда. Да. – Гость явно не в теме. – Так это вы свои сны изображаете? У меня вот тоже кузина рисует. Но она все больше реальный мир.
О чем это он? Где сон, а где реальный мир? Где реальный мир, а где наши представления о нем? Ничего, видимо, не понимает. Кретин.
Молчат. Рене трет руками лоб. Да, дружище, ты сегодня попал. Это тебе не друзья-художнички, которые собственные имена путают, но уж в искусстве понимают. Так что это не сон и не явь, Копченый.
Рене мотает головой и опускает руки. Словно сдается. Нет, Копченый, это не сны.
– Может, я не понимаю? Объясните. – Копченый насаживает на нос пенсне, и глаза его расплываются двумя грязными лужами.
Рене морщит лоб и трет пальцами переносицу, будто пенсне Копченого мешает и ему.
Копченый, да не может он тебе точнее объяснить, прокуренная твоя голова. Потому что суть – тоже вещь ускользающая и способна ко всевозможным видоизменениям. Прими просто все на веру и даже не пытайся найти этой мысли полочку в своем примитивном сознании. Прими это как ощущение. Но и это тебе, дружище, сделать будет довольно сложно. Неужели в твоей голове так никогда не бывает – когда возникает нечто эфемерное, еще не мысль или картинка, что-то между, что никак нельзя обозначить словами, и все будет приблизительно или неточно. И от этой вот неточности кажется, что создание – это плод спирита твоего, а не результат твоих логических измышлений.
– Не понимаю, что вы хотели этой картиной сказать. – Копченый упрямо качает головой и не смотрит на Рене, а значит, даже не хочет его понять.
Рене сейчас пойдет за книгой. Я вскакиваю, бегу быстрее него к столу в гостиной. Рене действительно идет за книгой. Берет ее со стола и подмигивает мне. Копченый удивленно следит за мной через стеклянные двери в столовой. Лицо его отсюда искажается наплывами стекла в двери, и, кажется, фрагменты его головы двигаются отдельно. Тоже ведь реальность, но какая?
Жоржетта тоже подняла брови, мол, ты-то куда, будто я не понимаю, какой цитатой Рене может ответить. Она, конечно, мила, но многого ей тоже не дано. Грозит мне пальчиком. Лучше опять сбегать в сад, вдруг жирный голубь перелетел к нам.
В саду заметно похолодало, удлинились тени, голубя даже не слышно. У соседей слева вспыхивает окно в садовом домике. Поднимается ветер – тянет торфом, гарью и меловой побелкой. Уличный фонарь освещает оставленное вчера в траве кресло. Мокрая трава неприятно дерет по животу. Жую пырей, писаю на забор, опять нюхаю там, где пахло мышью, но сейчас ее там нет. Становится совсем холодно – бегу домой.
Рене с гостем пьют кофе, а Жоржетта читает вслух.
– …полное подчинение материи духу, что материя превращается в символ, посредством которого дух раскрывает себя. – Она вздыхает и аккуратно закрывает книгу. – Сэмюэл Тейлор Колридж.
Теперь у гостя будет еще больше вопросов. Бедный Рене. Вырыл ты себе яму, сам того не желая. Ну посмотри на это заплывшее лицо, на маленькие, подпертые щеками глазки! А? Ей-богу!
Жоржетта улыбается Копченому и просит Рене показать, над чем он работал сегодня. Рене кивает, встает и снимает глаз с мольберта – под ним новое, незаконченное.
Стена. Окно. Коричневые статичные занавески. За окном – пейзаж. Кроны деревьев вдалеке. На переднем плане – луг. Справа – тонкое дерево, вокруг – кусты. На заднем плане – дорога. Часть этого пейзажа – холст, стоящий на треноге перед окном. Небо не такое, как сейчас, а радостное, летнее. Пейзаж – легкий, воздушный, а интерьер сдержанный, сухой.
Значит, сейчас речь пойдет про внутреннее и внешнее. Я зеваю, Жоржетта смотрит на меня строго. Берет нож. Я прячусь под стол. Но она просто нарезает лимонный кекс. Кладет гостю добавку. Скребу Жоржетте ногу – понятно, что с Копченым номер не пройдет, этот все равно ничего не даст. Жоржетта не обращает на меня внимания. Поднимаюсь на задние лапы, кладу голову ей на колени. Она отламывает мне маленький кусочек кекса, так, чтобы не увидел Рене.
– Как интересно, Рене, мы как раз вчера обсуждали это с друзьями.
Ей так хочется помочь мужу, но, к сожалению, ее уму это не под силу. Смешная, с ямочками на щеках Жоржетта.
Да, вчера приезжали Луи с Большой Ирен, Поль Нуже, Марсель в новых очках, Камиль и брат Рене – Поль.
Рене фотографировал, а остальные, лежа на земле, изображали звезду. На них косились прохожие и показывали пальцами дети. Луи кричал всем, что они и сами не рады такому их использованию, но, к сожалению, поделать ничего не могут, потому что Рене – гений и они собрались здесь, чтобы быть его музами. Одна старушка в серой шляпке перекрестилась. А Луи все орал, что они создают иной мир и свидетели этого должны только радоваться. Потом вся компания встала на фоне каменной стены, и каждый делал вид, что отгрызает от нее по куску. Было шумно, прохожие переходили на другую сторону дороги, а Рене веселился больше всех. Ей-богу, когда Рене фотографирует, он становится безумным, отпускает на волю детство. Всегда такой сдержанный, он превращается в хулигана, способного на дерзость. А вот рисование – это серьезно, это кропотливое изображение логических построений, в которых нет ни одной случайной детали, какими бы безумными на первый взгляд они ни казались.
К вечеру все вернулись домой. Там Рене позировал сам: взял в руки трость, лицо спрятал, поставил на колени холст, а голову накрыл одеялом. Попросил снять его с закрытыми глазами. А потом – в котелке. Ему казалось, что в нем он становится невидимым. Обезличенным, человеком из толпы. Никем.
Дальше снимали двойной портрет, Рене сидел за Жоржеттой, изображая ее тень. Потом пили кофе и спорили о теме раздвоения. Когда совсем стемнело, стали придумывать, как назвать уже написанные работы, потому что названия картин не содержат объяснений, а картины в свою очередь не иллюстрируют своих названий.
Заголовок не должен учить – только завораживать и удивлять.
Поль залез на стул и кричал, что заголовки выбираются им таким образом, чтобы помешать зрителю поставить картины в успокоительную область, куда в противном случае завел бы его машинальный ход мысли, преуменьшив истинный масштаб полотна.
Les titres sont choisis de telle façon gu’ils empêchent aussi de situer mes tableaux dans une région rassurante…[1]
Я тоже считаю, что разногласие между названием и картиной способствует волшебному удивлению, которое Рене считает главным предназначением искусства.
Так они дурачились вчера до полуночи, потом вынесли в сад стулья, Жоржетта притащила маски и всех заставила их надеть. Я путался – узнавал запах, но не узнавал лицо, и всех это очень веселило. Два раза чуть не поранился о юкку. Кто догадался эту гадость посадить у самого дома – неизвестно. Совсем уже в темноте, когда я умирал как хотел спать, они орали что-то, прославляющее Босха, про волшебный реализм Бельгии и что этот самый реализм, как разновидность европейского романтизма, имеет свои национальные особенности. Лучше бы спать шли, ей-богу.
– Объясни это проще! – кричал Марсель и нагибался, близоруко шаря в траве руками – его новые очки постоянно сваливались.
– Короче говоря, берется голубка и засовывается в задницу начальника вокзала! – кричал на него Поль.
А Рене показывал неприличное рукой.
– Гислен, прекрати! – Жоржетта так называла Рене, когда хотела ему насолить. Он ненавидит свое второе имя.
– Это не я сказал! – не унимался Поль.
– Тем более нечего повторять чужую чушь!
– Это, между прочим, сказал Пикассо про сюрреализм!
– И что? Почему мы должны повторять его чушь? – кричал Марсель.
– Не должны! – орали они хором.
– Пикассо раздражает сюрреализм! – Поль замахал над головой шляпой.
– То есть его раздражает знание абсолютной мысли, – подытожил Марсель – он всегда говорит очень красиво. И точно. – Мы, – продолжил он, – мифопоэтическое направление, восходящее к искусству великого Иеронимуса! Вы вспомните, как он легко переводил сложнейшие алхимические, астрологические, фольклорные символы на язык художественных образов! Даже его бесконечные фоны-пейзажи есть символ высшей духовности, к которой стремится грешное человечество.
Потом хором цитировали Метерлинка:
– Символ – это сила природы, разум же человека не может противостоять ее законам. Если нет символа, нет произведения искусства!
А сейчас Рене ждет реакции Копченого. Тот в свою очередь ждет объяснений от Рене. Рене морщится, но молчит. Он считает это невозможным – объяснять свои работы. Опять вмешивается Жоржетта:
– Перед окном, которое мы видим изнутри комнаты, Рене поместил картину, изображающую как раз ту часть ландшафта, которую она закрывает. Таким образом, дерево на картине заслоняет дерево, стоящее за ним. Для зрителя дерево находится одновременно внутри комнаты на картине и снаружи в реальном пейзаже.
– Вот как, оказывается! А я и не заметил. – Копченый встает, делает шаг к мольберту и наклоняется к нему плотным корпусом. Пиджак на спине идет складками, тоже морщится в непонимании. – Действительно, тут еще картинка перед окном. Как смешно!
Рене молчит. Он не находит в этом ничего веселого.
Копченый ждет, а Рене продолжает молчать.
Ну почему же он молчит? Почему он не скажет, что именно так мы видим мир. Мы видим его вне нас и в то же самое время видим наше представление о нем внутри себя. И что таким образом мы иногда помещаем в прошлое то, что происходит в настоящем. И, значит, время и пространство освобождаются от того тривиального смысла, которым их наделяет обыденное сознание!