– Какую шкатулку?
– Трофейную. Святой Себастьян называется, вместо кольца на свадьбу.
– Да какая свадьба. Нерасписанные они были. Он проездом здесь оказался. К семье с фронта ехал. Перекантовался несколько дней – и все. Дальше покатил. А зимой ты родился. Мне мать рассказывала, как из роддома вас забирала, – мороз стоял такой злющий – говорит, то кутала тебя, чтобы не перемерз к лешему, то открывала, чтобы не задохнулся совсем. А твоя как не в себе была. Боялась, что одна не потянет. Время-то какое было. Да-а-а, – она выдохнула это “да” с новой порцией дыма и закашлялась. Потом посмотрела на него покрасневшим лицом. – Так и шили из всяких обрезков свою жизнь. Думали, у нас все иначе будет. А как иначе-то? – Вздыхает. – Если бы не церковь, то никакого бы спасения.
– Вы в церковь ходите?
– Хожу. А у кого еще просить-то? Не у кого.
– И что? Дают, когда просите?
– Если от сердца, да у нужного святого, то дают.
– А кто они – святые?
– Да если мы людей учимся любить, то они врагов своих любят. Вот как.
День потемнел, превратился в вечер. Они выпили по рюмке в кафе, где пахло краской и горелым маслом, и разошлись по домам.
Так началась его жизнь в одиночестве. Без мамы. В первое время он часто обращался к ней в тишине комнат, пока не вспоминал, что ее уже нет, или готовил на двоих, или вдруг в “Мирумире” покупал что-нибудь вкусное-любимое для нее, чего сам никогда не ел. Она ему часто снилась. Будто звала. После таких снов он обычно шел к ней на могилу. Там всегда находилось что делать: то сорняки по пояс, то крест завалился, то хулиганье калитку погнули. Печаль постоянно жила в нем, и он осторожно ждал, когда время освободит его и все опять обретет новый смысл.
Но покоя так и наступало, наоборот – навалилась тоска.
Стала часто болеть голова – как-то крепко изнутри. Участковый долго расспрашивал и наконец направил в больницу. Там-то у него это и обнаружилось. Доктор, который делал сканирование, вызвал его к себе.
– Только не волнуйтесь.
– Я не волнуюсь.
– Вот и хорошо. Дело в том, что у вас в голове иголка.
– Что?
Он сразу не понял, о чем ему говорят.
– Какая иголка?
– Обычная швейная иголка.
Доктор потер лысину, сунул черный рентгеновский снимок на светящийся экран и ткнул черенком ручки куда-то в середину головы.
– Вот!
– Откуда?
– Так от ребенка избавлялись, когда аборт сделать не получалось. Загонят осторожно в родничок иголку…
– Что?
– Ну, такое место у младенца на голове есть – мягонькое, родничок называется, – потом зарастает.
– Зарастает, – повторил он за доктором, но опять ничего не понял.
– Так вот туда иголочку загоняли. Всю. Целиком. А ребеночек либо сразу умирал, либо чуть позже – и никто никогда не узнавал отчего. Сканеров-то, как сейчас, и в помине не было. А вам, значит, повезло. Вы как святой Себастьян тут передо мной живой сидите.
Он кивнул, но сказать ничего не смог, у него перехватило горло.
– Но, думаю, голова у вас болит не от этого. Давление. Магнитные бури. А иголка вам не мешает, просто сидит себе там, и все.
Пока доктор близоруко писал ему рецепт на какие-то таблетки, он обдумывал эту новость. Проходил удивленным весь день, а к ночи испугался. Вспомнил про исколотые руки матери и испугался.
Мамина могила была покрыта снегом, он переливался на солнце цветными искрами. Над мягким холмом торчал почерневший крест. Желтая струя клубилась паром и вытапливала в снегу глубокую канавку. Канавка, подрагивая, выстраивалась в слово – МАМА.
Проснулся он в горячей луже и с бьющимся в горле сердцем, соскочил с кровати, собрал белье и побежал к ванной. Там, он снял с себя трусы и майку, бросил вместе с пододеяльником и простыней, насыпал порошка, включил воду, залез туда сам, в эту пенную кашу, матерясь и плача.
А через час был уже на кладбище. Там точно так же, как и в его сне, первый снег накрыл все пухом, и только старые астры под крестом торчали драными перьями. Он вынул засохшие цветы, сбил с креста снег, потянул с ограды проволоку старого вьюна, она оказалась длиннее, чем он думал, вспорола снег на всей могиле, но наконец закончилась, оставив после себя длинный шрам. Потоптался у калитки. Неумело перекрестился и пошел с кладбища прочь. Пришел домой, достал из комода черную шкатулку и просидел с ней до самого вечера.
Стокгольм
Тильда встретила меня на станции, и только там я поняла, что соскучилась. Она была высокой брюнеткой с коротко подстриженными волосами и сдержанной улыбкой.
– А где Рик?
Зачем я о нем спросила – не знаю. Мне было совсем неинтересно. Я просто боялась, что он сейчас появится и все испортит.
– Он хотел было поехать, но потом мы решили, что лучше нам с тобой поболтать наедине.
Для чего Тильда врала, было непонятно. Рик никогда и никого не захотел бы встретить. Он просто не замечал людей и уж точно никогда не думал, что кто-нибудь вообще нуждается в его помощи.
Впервые я увидела Рика у них дома. Был канун Рождества, и Тильда пригласила гостей. Я помню, как сидела в кресле напротив входа, оттуда хорошо просматривался коридор и лестница, из его кабинета. Помню, как увидела его ноги. Длинные сухие ноги, переступали со ступени на ступень, словно их хозяин никак не мог решить, хочет ли он видеть всех этих людей внизу или нет. У входа в гостиную остановился и уставился на меня. Потом скривил такую болезненную гримасу, будто ему в спину ткнули чем-то острым.
Однажды в церкви на Рождество ему стало плохо, и он пошатнулся в поисках стула, я схватила его за руку и попросила мужчину рядом помочь, а когда Рик пришел в себя, он выдернул с силой свою руку и процедил: “Как это все невыносимо”. С тех пор я его боялась и, как только ловила на себе его взгляд, старалась отвернуться.
До дома ехали, открыв крышу красного “фольксвагена” Тильды – скорость путала волосы, фразы улетали назад, было весело и щекотно от сильного ветра. Когда въезжали в ворота дома, Рик вышел на крыльцо, и мое хорошее настроение вмиг испарилось. Это был долговязый, неулыбчивый дядька, с безжизненной кожей в тонкой сетке морщин. Он зачесывал назад редкие волосы, кривил одну сторону рта, когда с чем-то не соглашался, и не снимал с лица брезгливую маску. Было страшно попадаться ему на глаза. Я старалась его избегать и в душе не одобряла выбор Тильды.
Вот и сейчас Рик стоял на крыльце с таким видом, будто меня вызвали к директору школы – и совсем не собираются хвалить. Мы тут же перестали смеяться. Тильда помахала мужу и пошла закрывать ворота, а я подошла к Рику и, стараясь улыбаться, поздоровалась. Потом потянулась поцеловать воздух рядом с его щекой, но он выставил для пожатия свою клешнеобразную руку, на которую я напоролась животом. Дальше он на меня уже не смотрел. Прошел к машине, с досадой выдернул из багажника чемодан и унес в гостевую комнату.
Тильда объявила общий сбор на веранде через полчаса – и я пошла принять душ и переодеться.
Мой чемодан уже лежал на ковре, куда Рик предварительно положил большую пластиковую салфетку, вроде тех что используют для пеленания детей. В комнате было тщательно убрано, на диване в крупную горчичную полоску лежал халат, упакованный, как в магазине, в тонкую бумагу, два полотенца и вместо тапочек – вязаные носки, свернутые в клубок. На ночном столике – бутылка воды, стакан и журнал с последней статьей Тильды.
Через час все сидели на веранде и ели, Тильда рассказывала о своем новом проекте, а Рик медленно жевал, уставившись в тарелку. Шевелились только его нижняя челюсть и чуть-чуть руки, все остальное было абсолютно неподвижным. Слушал он жену или нет, думал он о будущем или что-то вспоминал из прошлого, было абсолютно непонятно. Его лицо не выражало ничего, кроме полнейшей скуки.
Он сидел напротив, и было трудно не видеть эти холодные глаза и опустившиеся с назидательным укором уголки губ. Потом Тильда расспрашивала меня и слушала с таким вниманием и интересом, что было понятно: это ее действительно занимает. В отличие от Рика, в чьем лице так ничего и не поменялось.
Когда обед наконец закончился, Тильда повезла меня в парк Скансен. Рик недовольно запер за нами ворота, и мне стало гораздо легче. За то время, что я ее не видела, Тильда похудела, ямочки на ее щеках стали глубже, но все так же появлялись вместе с улыбкой.
В парке у входа были выстроены большие вольеры для желтоглазых лемуров. День был жарким, и зверьки сидели в тени, как люди. Раскинув лапы, они смешно подставляли животы солнцу. Одна пара была особенно потешной: крупный самец сидел, прислонившись спиной к большому стволу, и лениво похлопывал по бедру самку, которая расположилась у него на коленях. Мы расхохотались, а лемурская пара обернулась и, округлив глаза, уставилась на нас, как на дикарей.
В Скансен из разных уголков Швеции были привезены жилые избы, скобяные лавки, школы, аптеки, всевозможные мастерские – стекольная, механическая, столярная, печатная и пекарня. По дорожкам прогуливались одетые в национальные костюмы люди. На одной поляне мы наткнулись на сидящего на пеньке мальчишку в рубахе позапрошлого века – он чинил корзинку, а рядом сидели две крестьянки с козой. В лавке продавали сувениры – домашнюю утварь и игрушки.
Потом в музее современного искусства мы хохотали на выставке Уорхола над огромной серией его фотопортретов в женских париках, платьях и гриме. Он никогда мне не нравился.
Когда к вечеру, шумные и радостные, мы вернулись домой, Рик опять стоял на крыльце каменным изваянием.
В выходные поехали кататься на лодке, было досадно, но Рик был с нами – думаю, Тильда уговорила его, считая, что меня обидит его невнимание, но мне было бы куда проще, останься он дома. Видно было, как он страдал всю поездку. При всей его сдержанности я чувствовала его нетерпение и муку. Иногда он неодобрительно косился на нашу болтовню или кривил губу, когда к нему обращались с вопросом. Мне он казался старым и скучным занудой, которому невероятно повезло, что рядом с ним такая красивая, молодая и умная женщина. А Тильду было искренне жаль. Как можно было связать свою жизнь с таким сухарем? Как можно терпеть эту неподвижность и холодность? На третий день, когда мы вдвоем отправились за подарками, я осторожно спросила Тильду о том, как они с Риком выбрали друг друга тогда, девять лет назад. Мы никогда раньше об этом не говорили.