Через заросли одичавших пионов Нарифуми попал к месту, где когда-то был огород, – там до сих пор торчали палки для бобов и бамбуковые дуги, разделяющие грядки.
За огородом земля резко уходила вниз. Нарифуми остановился. Внизу, светясь в полумраке, цвели сакуры – переросшие, с потрескавшейся корой, как поминальные венки великанов.
Возвращаться через грязную канаву не хотелось, пришлось идти вдоль забора в надежде найти ворота. Сначала он почувствовал запах, а потом увидел, как из массивной крыши в небо уходит дым.
Нарифуми остановился. Кто мог разжечь огонь в заброшенном доме? Верно, туда забрались нищие и теперь греются, устроившись на ночлег. С ними лучше не связываться. Но только он двинулся дальше, как на дорожке перед ним мелькнула тень. Нарифуми испугался. Драться совершенно не хотелось, потерять деньги и одежду – тоже.
Но это была девушка. Очень худая, с заплаканным лицом и совсем не похожая на бездомную. Она вцепилась в рукав Нарифуми и сквозь рыдания бормотала что-то несвязное. Тянула в дом:
– Помогите!
Нарифуми выдернул один из поваленных бамбуковых стволов – он легко вывернулся из подгнившего корня. Девушка уже стояла в дверях. Она посмотрела на палку и заплакала еще громче:
– Она там! Она умирает.
Нарифуми вошел внутрь. Дом был жилой. Огромный, запущенный, но жилой. Внутри он казался еще больше, его пространство, почти без перегородок, больше походило на внутренность храма, где алтарем, далеко в глубине, служила отгороженная тканью массивная кровать.
Пол в доме не был выстлан татами – он был из широких полированных досок темного дерева.
Девушка скинула дзори и быстро пошла вперед.
В кровати лежала огромная белая женщина. Она тяжело дышала, к высокому в испарине лбу налипли пряди волос. Но что удивило Нарифуми больше всего – больная не была японкой.
– Нужно врача. – Нарифуми посмотрел на девушку, а та опять зарыдала.
– Сюда нельзя. Нельзя чужих. Она мне не простит. Мадам мне не простит.
– Какой здесь адрес? – Нарифуми достал мобильный.
Пока он говорил по телефону, девушка встала на колени у кровати и гладила руку больной. Похоже было, что она работала здесь прислугой, и болезнь хозяйки до смерти напугала ее. Скоро позвонили из кареты скорой помощи и попросили открыть ворота. Нарифуми сказал об этом девушке, но она продолжала рыдать, тогда Нарифуми пошел к воротам сам. Тяжелые ворота были закрыты на огромный засов и открылись с трудом.
Наконец машина подъехала к дому. Персонал возился над больной. Доктор распорядился принести носилки.
Девушка опять вцепилась в рукав Нарифуми и завизжала хриплым голосом, что Мадам увозить нельзя. Нельзя увозить. Нельзя! Она визжала и плакала. Нарифуми подошел к одному из докторов.
– Что с ней?
– Сильная аллергическая реакция. Видимо, на какой-то препарат. Мы сделали ей укол.
– Эта девушка настаивает, чтобы она осталась в доме.
Доктор пожал плечами.
– Если вы распишетесь. И заполните вот эту форму.
– Я-то вообще здесь никто.
– Тогда она.
Нарифуми протянул бумагу девушке. Она совсем забилась в истерике; тогда анкету заполнил Нарифуми и протянул врачу. Девушка находилась в состоянии, близком к обмороку. Она только повторяла, что, если Мадам вынесут из дома, Мадам умрет. В конце концов доктор выписал несколько рецептов. Дал схему приема лекарств.
– Она будет спать теперь часов десять, не меньше. А потом – строгая диета. И посещение врача.
Написал еще несколько рекомендаций, поклонился и вышел вслед за командой. Машина, приминая разросшиеся придорожные кусты, уехала.
– Только не оставляйте меня здесь одну. – Девушка села на пол у изголовья кровати хозяйки и закрыла лицо руками.
– Не волнуйтесь вы так. Доктор сказал, что это не так страшно.
Видно было, что хозяйка уже дышала спокойнее и на ее щеках появился румянец. Девушка успокоилась. Поправила на себе кимоно и волосы. Ее нельзя было назвать красивой – скорее, она была необычной. Глаза большие и широко посаженные. Высокие скулы. Но что-то в ней было дикое, животное. Может быть, в движениях: как она шевелила ноздрями или поворачивала голову набок, вздрагивая от каждого громкого звука.
– Почему вы не стали заполнять бумагу, если так уж не хотели отдавать ее в больницу?
Девушка подняла глаза на Нарифуми:
– Я не умею писать.
Похоже, ее взяли из какой-нибудь забытой богом деревни на Хоккайдо.
– Давно ты здесь?
– Всегда.
– Всегда?
– Я родилась здесь.
– И почему же ты не училась?
– Не знаю. Мадам говорит, что мне это не нужно.
– Да уж. Двадцать первый век.
– Мадам говорит, что она много училась, и знает, что счастье не в этом.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать или двадцать два. Хотя Мадам говорит, что семнадцать. Но ей всегда хотелось, чтобы я была моложе.
Ясно, что ее хозяйка, да и сама она, были явно не в себе. Жили тут затворниками и совсем потеряли разум. Нарифуми посмотрел на Мадам. Та дышала уже совсем ровно. Большие руки лежали вдоль необъятного тела – пальцы в крупных перстнях и широких браслетах. Крупный нос, рот, тонко выщипанные брови, на закрытых глазах густые наклеенные ресницы – ей было около шестидесяти. Видимо, дама с характером.
– Как тебя зовут?
– Айо.
– И что ты делаешь здесь?
– Ухаживаю за Мадам.
– Одна?
– Сейчас одна.
– Трудно?
– Было труднее, когда Мадам выезжала.
Она говорила с чуть заметным акцентом, но понять, какой префектуры этот акцент, было невозможно. И может быть, это был просто какой-то дефект речи.
– Тогда тут были еще люди и много было возни с платьями и украшениями. Сейчас она не выезжает, но приходится больше готовить.
– Сад, думаю, был красивым?
– Он и сейчас красивый.
– Запущенный.
– Садовник умер пять лет назад, тогда и Мадам перестала выходить. Потом кухарка ушла.
– Почему?
– Не справилась.
– А ты осталась?
– Конечно, я осталась. Хотите чаю?
– Да. Спасибо. – Нарифуми поклонился.
Айо поклонилась ему в ответ и пошла в другой конец дома.
Скоро она вернулась и поставила у ног Нарифуми небольшой поднос с ножками, на котором теснились чайник, чашка и пиала с пастой из бобов. Потом она принесла такой же поднос, но только с чаем, для себя. Еще раз поклонилась и села. Она пила чай, опустив глаза, тонкой ладошкой придерживая дно чашки. Бобы были сладкие и вкусные. Нарифуми с благодарностью пил чай, наблюдая за девушкой. Веки ее просвечивали голубоватым, ушные раковины заострялись кверху. Она все это время молчала. Потом унесла посуду и опять села у хозяйки. Нарифуми засобирался. Девушка испуганно посмотрела на него.
– Я могу навестить вас утром.
Она улыбнулась:
– Там калитка слева от ворот – закрывается на веревочную петлю. Спасибо вам.
– Тебе нужно отдохнуть.
– Я все равно не усну.
Нарифуми поклонился и пошел к выходу. Она долго не закрывала за ним дверь, смотрела, как он идет через сад.
К середине ночи Нарифуми проснулся и долго не мог заснуть, ворочался и все думал про этот странный дом, про девушку Айо и ее больную Мадам.
Утром Нарифуми разбудил гонг – в шукубо призывали к молитве, значит, почти шесть утра. Он испугался, что упустил золотоволосую, но вспомнил, что она остановилась в рёкане, который не строго соблюдал религиозные традиции, – и, хотя утром служба все равно проходила, постояльцев к ней не будили и принимали всех желающих. Завтрак им будут разносить по комнатам только в восемь. Он умылся, пошел в храм, простоял службу, бросил в коллектор мелочь, зажег палочку под Буддой и купил свежую рубашку в магазине через дорогу.
День наступал очень странный – без теней. Ровный свинцовый свет.
При свете сад и дом были не такими зловещими, но все равно, когда он открыл калитку и шел по заваленной ветками дорожке к дому, ему было не по себе. Айо открыла, как только он постучал. Мадам все еще спала – и Айо не знала, как дать ей лекарство, которое доктор рекомендовал на утро. Нарифуми объяснил: пока она спит, все в порядке. А лекарство можно дать тогда, когда Мадам проснется. Видно было, что Айо совсем не спала – у нее были красные глаза, и она постоянно зевала. Нарифуми пообещал зайти вечером. Когда пошел к дверям, заметил у одного из окон, на низком столе огромную коробку. Метра два длиной, не меньше. Рядом были разбросаны порезанные журналы, на приставном маленьком столике лежали ножницы, ножи для бумаги, большой флакон лака для волос, несколько тюбиков клея и разноцветные губки. Большая часть этой огромной коробки уже была оклеена вырезанными из журналов фотографиями и картинками. Это был странный коллаж. Портреты красавиц переплетались с фотографиями машин, небоскребов, цветов, сумок всевозможных цветов, флаконов духов, портретами политических деятелей, изображениями флагов, яхт, ювелирных украшений, еды, пейзажами и дорогими интерьерами.
– Айо, что это такое?
– Это хобби Мадам. Она делает это, когда у нее есть свободное время.
– Она клеит эти бумажки?
– Да, я иногда помогаю ей вырезать. У нее сейчас не очень хорошее зрение.
Нарифуми подошел поближе. Коробка была украшена так же и внутри. Вырезанные по контуру картинки укладывались с необыкновенной тщательностью, приклеивались, потом покрывались лаком. Нарифуми провел пальцем по картинкам. Стыки было почти невозможно почувствовать.
– Мадам украшает свой гроб.
Нарифуми отдернул руку.
– Что?
– Да. Мадам заказала гроб давно, по собственному чертежу. Она считает, что я вряд ли смогу сделать все как нужно. Она даже организовала небольшое кладбище.
– Кладбище?
– Да. Очень красивое. У нас большая территория. Хотите, я вам его покажу?
Она вышла из дома, свернула направо, прошла вдоль засохшего ручья и стала подниматься по ступеням, вырубленным в высоком каменном склоне. Лестница несколько раз поворачивала и наконец вывела их на самый верх – на большую очищенную от деревьев площадку. На квадрате земли, засыпанном белой галькой, лежала плита темного гранита. На отшлифованной поверхности было выгравировано имя и только дата рождения.